Мы и не заметили, что жили при коммунизме

— Лучше всего было в брежневские времена.
Мы и не заметили, что жили при коммунизме. 

— Постой, постой! А что же вы рвалина груди рубашку на том сельском сходепятнадцать лет назад?Кричали, что так жить нельзя,что все вокруг плохо,что власть вас ломает…Вспомните-ка тот сход.

— Мы не знали, что может быть хуже.

Из разговора с крестьянами самарскогосела Малячкино в сентябре 2003 года

Барометр 

Как у многих журналистов, давно пишущих на сельские темы, у меня имелись в разных краях России районы-барометры, куда я ездил из года в год, сверяя происходящее в масштабах страны с тем, как это аукается в деревенской глубинке.В Шигонский район Самарской области я приезжал в 86-м, в 88-м, в 91-м, видел распад старой власти и попытки формирования новой, опьянение от свободы и тяжкое похмелье. В середине 90-х я отправился туда вместе с двумя американскими журналистами, попросившими показать им типичный сельский район.Мы колесили по дорогам от села к селу, разговаривали с крестьянами, местными начальниками, и я все время ощущал, как по-разному мы с моими спутниками воспринимаем увиденное.

То, что меня занимало и волновало, их оставляло равнодушными и наоборот — то, что поражало их, у меня не вызывало никакого интереса.Вот, скажем, руководители района называли цифры урожайности зерновых, годового надоя от коровы — с моей точки зрения, нормальные для этого региона. Но мои спутники переглядывались, удивленно подымая брови, — как, получать полторы тонны зерна с гектара пашни и чуть более двух тонн молока от коровы за год — да какой же экономический смысл так вести хозяйство?А вот пример обратной реакции. 

Беседуем в селе Малячкино с Владимиром Александровичем Ерофеевым. Американцы видят перед собой обыкновенного российского фермера, как будто бы под стать их оклахомскому или калифорнийскому, оснащенному техникой, конечно, куда хуже, но все же фермер — ладный бойкий худощавый мужик лет сорока — хозяин на своей овощной плантации, князь во князьях.Но я-то помню этого самого Володю Ерофеева за пять лет перед тем, как он горбился от зари до зари на картофельном поле. Село почитало его за юродивого, жена плакала, жалела своего непутевого мужика, жалела и семейные восемь тысяч от проданного “Москвича”, которые он снял со сберкнижки, с тем чтобы, присовокупив беспроцентную ссуду, полученную от только что созданной Ассоциации крестьянских хозяйств и кооперативов, купить трактор.Ерофеев был один-единственный на все большое село, который поверил в обещанную хозяйственную свободу. Так как же мне было не радоваться, видя его ухоженную плантацию, грузовик, трактор с набором прицепных орудий, что, естественно, вызывало изумление американцев: эка невидаль, трактор у фермера, как же без трактора… 

Трудно им было понять мои эмоции и также трудно было осознать, что этот самый Володя Ерофеев — первый в длинной череде своих предков, в бесконечной, уходящей к истокам России череде поколений крестьян, ставший собственником. Пусть опутанным долгами и разными условностями своего еще не совсем утвердившегося экономического существования, но все же собственником, обладающим личной и хозяйственной свободой.Свой колхозВ 1988-м я не выдержал и вопреки журналистскому обыкновению не вмешиваться в жизнь, а лишь писать о ней, ввалился в сельские дела и закрутился в них до одури, написав в конце концов очерк “Как я был ходоком”.Напомню, что это за время было — 88-й год. Летом в Москве проходила XIX партконференция. Пик популярности Горбачева. Опьянение от трибунных речей, трибунной смелости, сшибка либералов с консерваторами. И в регионах — кипение страстей. Узнавалось: то в одном, то в другом областном центре — стихийный митинг, демонстрация, смелая газетная статья. 

В моем Шигонском районе в нескольких селах разом поднялись крестьяне, требуя отделения от колхозов и совхозов, с которыми их некогда насильно объединили. Заметьте, не ликвидации колхозов требовали, а создания коллективных хозяйств в масштабах своего села.Малячкино в свое время присоединили к соседнему свиноводческому совхозу “Пионер”, ликвидировав сначала местный колхоз, а потом бригаду и даже сельсовет. Все это делалось под флагом концентрации и специализации производства.За этой терминологией стояла довольно примитивная логика системы: конечно же, руководить десятком крупных хозяйств легче, чем сотней мелких. Естественным казалось стягивать нити управления в один центр, распределяя оттуда фонды, блага, премии. И вот центростремительной силе, свойственной всякому тоталитарному режиму, теперь снизу, из сельских общин противопоставлялась центробежная тенденция. “Хотим свой колхоз!” — кричали на сельских сходах, по накалу страстей не уступавших городским митингам.Причины этого желания были понятны. Свой колхоз давал не только возможность работать неподалеку от дома. Свой небольшой колхоз — значит, и зерно на заработанный рубль легче получить, и солому с поля забрать… Проще и естественнее вести личное хозяйство, жить на подворье.Но легко сказать “свой колхоз”. Это ж дележка техники, земли, перекраивание планов… Районное да и областное начальство грудью стояло против этих “анархических” призывов, уступая лишь в крайних случаях. 

— Ну ладно, выделят вам землю, — говорил я в 88-м неформальному лидеру малячкинской общины, сельскому заготовителю Владимиру Сергеевичу Данилову и его шурину, шоферу Сергею Ивановичу Ефремову, депутацией приехавшим ко мне в Москву, в “Сельскую жизнь”, где я тогда работал. — Что дальше? Как хозяйствовать будете? Ну выделят вам сколько-то старой техники, а ток, склады, коровник — это ж все строить надо. Район денег не даст, нет их у него.— Это верно, — вздыхал Данилов — плотный мужик, заполнивший своим массивным телом мой маленький кабинетик. — Но желание у людей огромное. Не одни мы разделяемся.Долго мы судили-рядили, что же делать, пока не додумались до такой схемы: податься селу в подсобное хозяйство к Сызранскому нефтеперерабатывающему заводу, который давно прицеливался к землям района, рабочих-то кормить надо…

Но только знал я: одно дело, когда такое сверху идет (создание подсобных хозяйств заводов лет за пять перед тем было очередной кампанией), а другое — когда снизу. Тут все планы — и районные, и областные — менять надо, уже утвержденные разверстанные планы, за которые отчитываться надо. Сколько бюрократических препон одолевать!Тем не менее все закрутилось как-то. И когда я вскоре приехал в Малячкино, колхоз юридически был создан, назван “Нива”, и шел раздел с совхозом земли, скота и техники. Все производственные помещения, принадлежавшие когда-то еще тому старому колхозу, который был до слияния, представляли собой руины. И скот стоял в обветшавших, осевших сараях. Здесь надо было строить и строить. А на какие шиши?Чего только не было в ту командировку… И споры с районным начальством, и сельские сходы, и поездка в Сызрань — пыльную, раскаленную полдневным жаром, с пустыми магазинными прилавками.

Директор нефтеперерабатывающего завода Владимир Федорович Зенкин (убили его, беднягу, впоследствии. “Это нефтяные разборки, тюменские братки уработали”, — утверждала сельская молва) раскидывал на столе свои планы и прибыли. Получалось: должно хватить заводских миллионов на подъем малячкинского хозяйства — и фермы построить, и зерноток, и жилье. Когда потом на колхозном собрании обнародовалось, сколько завод готов вложить в колхоз — пять миллионов! — малячкинцы ахнули. Пять миллионов — это тогда была пятилетка капвложений района! Но от этих миллионов общину отделяло нежелание областной власти отдавать колхоз в подсобное хозяйство нефтепереработчикам.И я, до конца выполняя свою функцию ходока, отправился в Куйбышев, в облагропром, к заместителю председателя Виктору Николаевичу Горбачеву. 

Умный, искушенный в аппаратных играх и уже совсем не молодой был чиновник Виктор Николаевич (где-то он сейчас, жив ли, на пенсии ли?), и разговор с ним напоминал игру в волейбол, где то один, то другой игрок влепляет мяч через сетку.— Зачем же было создавать колхоз с тем, чтобы сразу отдать его заводу? — говорил Горбачев. — Пусть люди свободно работают.— Да какая это свобода — в нищете и разорении? Они же сами рвутся в подсобное хозяйство.— Завод нам не подведомствен. Как мы спросим с него план?— Он сам отдаст часть произведенного в областной план, а остальное возьмет себе. Договор можно заключить.— Нет прецедента такого раздела продукции.— Виктор Николаевич, помилосердствуйте. Что мы, в английском судопроизводстве с его системой прецедентов? Нет прецедента, так создайте. Ведь всем от этого лучше — и колхозу, и заводу, и государству. Мяса-то и молока больше станет.Молчит. Вроде нечего возразить. Но что-то томит его, сковывает, не дает возможности принять разумное решение. Какая-то сила стоит за его спиной. 

Сила властвования над колхозами, совхозами, над имуществом, трудом и поступками людей, работающих на полях и фермах. И невозможность расстаться с этой властью, не ему одному расстаться, а всем тем, кого он представляет, — агропрому, райкомам, обкому.А за окном на главной площади города, словно в поддержку малячкинцам — многодневный митинг. И по рукам ходит своего рода политическая листовка — цифры душевого потребления продуктов по области — обвинительный акт власти.Наконец решаюсь на не совсем корректный, попахивающий шантажом довод — последний мяч через сетку.— Послушайте, я представляю газету с восьмимилионным тиражом. Ну, зачем вам, чтобы в такой газете появлялся материал, в котором правота колхоза очевидна, а областное руководство выглядит… ну, скажем так, не лучшим образом? Вам это надо?Уломал, выбил согласие, обещание подписать все нужные бумаги! И пошло-поехало — деньги, стройматериалы, а уж бензина и другой “горючки” завод давал немерено. Узнавалось по телефонным вестям: работает колхоз, и не хуже других.Но ведь это все не сказка, а присказка. 

В середине девяностых, когда я приезжал с американцами, район жил, в сущности, своей прежней жизнью, только, пожалуй, еще более трудной, чем раньше. Те же колхозы и совхозы, даже названий своих не менявшие на всякие там ООО — общество с ограниченной ответственностью или товарищество на вере, — как это делали в других местах. Зачем, говорили в Шигонах, тех же щей да пожиже влей. И урожаи и надои оставались такие же скудные, а председатели по-прежнему жаловались на диспаритет цен (“За зерно и молоко платят копейки, а за технику запрашивают полновесным рублем”) и мечтали о капиталовложениях.— Сколько ж вам так вот навскидку надо капиталовложений, чтобы получать приличные надои и урожаи, окупить затраты и вести нормальное, по европейским меркам, хозяйство? — спросил я у одного шигонского председателя.Он задумался и неуверенно сказал:— Ох, много. Наверное, с миллиард рублей.Миллиард рублей — это по тем деньгам было полмиллиона долларов. Одному хозяйству. А их в Шигонах семнадцать. Кто ж даст? Так я и уехал под аккомпанемент этих мечтаний.

Районка и соцартОбычно поездки в деревню начинались еще в Москве, в Химках, в газетном читальном зале Ленинки, где на стол передо мной шлепали нетолстую малоформатную подшивку очередной районки. “Послушай-ка ты, беззаботник, про нашу крестьянскую жизнь”.В начале девяностых шигонская районка, называвшаяся теперь уже не “Коммунист”, а “Время”, много чего рассказывала о шигонской жизни. Так что я, бывало, читая ее, едва не подпрыгивал в тихом газетном зале среди старичков, степенно листавших провинциальные издания двадцатых годов с их давно ушедшими в прошлое “бурями и натисками”.Одна история того, как Ховрин Сысуева свалил, чего стоила. Ховрин — директор хлебоприемного предприятия — был местным диссидентом, эдаким Гдляном районного масштаба. Я знавал его и неоднократно распивал с ним чаи, толкуя за жизнь. Это был крепкий немолодой мужик. Широкое румяное лицо, клин волос падает на лоб. Прекрасный оратор-массовик популистского типа, из тех, кто умеет накалить аудиторию. Помню, как его не пустили на райпартконференцию. 

Тогда он вывел делегатов на улицу и устроил митинг. Говорил так, что его не могли не слушать.Впрочем, как у многих популистских лидеров, у него было несколько преувеличенное представление о собственной личности, ощущение себя главной пружиной событий: “Я сказал, я сделал, я выступил”. Все-то, мол, в районе происходит под его влиянием.Так вот, поссорившись с первым секретарем райкома Сысуевым, он пообещал свалить его. И свалил серией последовательных разоблачений. Собственно, и разоблачениями это нельзя было считать. Баню секретарю райкома за счет райкомхозовских средств построили при двухквартирном доме, где он с председателем райисполкома жил. Эка невидаль по тем нравам. Но в райцентре нет даже плохонькой гостиницы, писал Ховрин в районной газете, и общественная баня тесна и ветха.Премию Сысуев за кукурузу получил. За участие района в областной научно-производственной системе. 

Всю жизнь секретари райкомов такие премии получали — за партийное руководство сельским хозяйством. Но от этих систем, а сколько их по области было — “кукуруза”, “рапс”, “корнеплоды”, — колхозам ни тепло, ни холодно.Опять же в прежние времена даже если бы такой разоблачитель выступил где-то, то разве партийного билета лишился, а теперь районка пишет, на митингах его на ура принимают. И вот уже Сысуев в депутаты областного Совета не проходит, и по правилам игры приходится ему из секретарей уходить. Да и в область его, как раньше бы было, не забирают. Остается здесь же, в Шигонах, идет налоговым инспектором работать.Но и с председателем райисполкома Бахаевым Ховрин схлестывался не раз. Тот был покруче Сысуева — немолодой, с потемневшим от солнца лицом, с властной, грубоватой манерой, — достойный противник Ховрина. И вот однажды такая сшибка произошла, что весь район ахнул. Чистый детектив. 

Во время очередной перебранки в бахаевском кабинете Ховрин крикнул:— Что с тобой разговаривать! Ты ж пьяный.— А пошел ты…Ховрин пошел, да только скоро вернулся с двумя милиционерами и председателем сельсовета, требуя освидетельствовать хозяина кабинета на предмет алкогольного опьянения. И представьте себе, районный нарколог засвидетельствовал опьянение. Бахаев, сообразив, что попал в капкан, сел в машину и за полторы сотни километров помчался в областной центр, откуда и привез справку об отсутствии алкогольного опьянения.Самое поразительное, разумеется, не то, что Бахаев сидел на работе выпивши. Что для здорового мужика двести граммов? Но ведь вошли же милиционеры и врач согласился освидетельствовать не кого-нибудь, а второго человека района. И районная газета подробно описывала, что показал районный нарколог, а что областной.Всю эту ховриниаду район читал взахлеб, из номера в номер, никаких детективных сериалов не надо. Теперь же я просматривал подшивку за 2003 год, понимая, что все вернулось на круги своя. Журчащая, как ручей, отчетная статья главы районной администрации — да, есть, конечно, неполадки в пробирной палатке, но работаем, стараемся. “Будни сельских волостей” — котельную отремонтировали, сбор налога на имущество идет… Церковный календарь публикуется — распорядок богослужений в шигонском Михайло-Архангельском храме. Это вместо тематики занятий в сети партийного просвещения. Время от времени В.Чесноков — первое перо и, судя по всему, сотрудник газеты — расскажет о сокращении в районе поголовья скота, закрытии ферм, элегически повздыхает — такая вот у нас жизнь. И все. Есть почтительные интервью с руководителями хозяйств, имеется литературная страничка, воспоминания старожилов…Когда уже после поездки в Шигоны я снова перелистывал газетные страницы, сопоставляя с увиденным и услышанным, вспомнился мне журнал “Советская Колыма”, присланный в послевоенные годы из Магадана отцом, отсидевшим свой срок на этой “чудной планете” и какое-то время жившим там в качестве вольноотпущенника.Если не знать, что это за край, то жизнь там виделась радостная, полнокровная, идущая даже с некоторым романтическим захлебом. Геологи ищут золото, шоферы водят по тысячекилометровой таежной трассе грузовики, туземцы добывают пушнину, расцветает культура — театр, литературное объединение, эстрадный ансамбль. Люди радуются жизни, верят в светлое будущее, осваивают северные просторы. Какие там зэки, какие лагеря? Нет этого ничего, привиделось в клеветнических измышлениях западной пропаганды. Я храню этот журнал в своем архиве как образец соцарта.Мамай прошелДанилов встретил на сызранском перроне вместе со своим родственником Славой Гончаровым, на чьих “Жигулях” он теперь ездил. Его “Нива”, на которой он еще в Москву ко мне приезжал, совсем износилась и нуждалась в капитальном ремонте.Расцеловались, пошли на базар, свежей рыбки купить. Зашли тут же и в магазин, где я решил сделать свой вклад в семейное застолье в виде всяких копченостей местного производства. Мясокомбинат, это я по старой памяти знал, был здесь отличный, даже со специальным цехом для правительственных надобностей. И на магазинных, и на рыночных прилавках — чего только нет из съедобного товара, все пахучее, свежее. Живые карпы, которых мы покупали, трепетали и бились в руках. Все б ничего, если б не стояли в этом раздолье старики с печальными глазами, робко прицениваясь и отходя ни с чем, вздыхая.Когда выехали из Сызрани, я попросил Славу сделать крюк, поколесить по районным полям. Еще все впереди было — и разговоры с разными людьми, и поездки по селам, — но это, вприглядку воспринятое, поразило.— Слушай, вроде бы “Пионера” поле? Сентябрь. Почему овес не скошен?— Некому косить. Нет солярки, нет техники. А вон там вообще не сеяли. Да ты посмотри. Вон там мехдвор “Пионера”. Рухлядь одна. Ржавчина.— А здесь все бурьяном заросло. Неужто посевы?— Посевы. Здесь земли совхоза “Суринский”. Да он только на бумаге существует. А так ничего не производит и землю не пашет. Вон столбы стоят, к отделению “Суринского” ведут. А провода растащили, продали, пропили. Так без света и живут.Мы ехали дальше и дальше по районным дорогам и видели руины складов, упавшие крыши ферм, непаханые, заросшие сорняками поля.Вспомнилось старое выражение, означавшее высшую степень разрухи: Мамай прошел.В поселке бумажной фабрикиПоселился я у сестры Данилова Елизаветы Сергеевны Гусевой, в поселке бумажной фабрики.Поселок этот хорошо мне знаком, как и фабрика, при которой он расположен, — в недавнем прошлом один из главных работодателей малячкинских крестьян. Расположена она в километре от сельской околицы, на бугре, так что трубы ее и корпуса далеко видны среди полей. Сюда из Узбекистана и Туркмении привозили кипы тонковолокнистого хлопкового волокна, превращаемые после соответствующей обработки в белоснежные струящиеся ленты. Пройдя через валы бумагоделательной машины, они становились бумагой, но не обычной писчей, а особой — микалентной и тампонажной, используемой в электротехнике и других отраслях, в том числе и оборонной.Зачем было в поволжских полях создавать такое производство, отрывая местных крестьян от сельского хозяйства, в то время как сырье для него растет в Средней Азии, где, кстати, всегда имелся избыток рабочей силы, — сказать было трудно.Утром, напившись чаю, вышли вместе с шурином Данилова Владимиром Алексеевичем Гусевым пройтись по поселку. Сентябрь стоял холодный, никакого тебе бабьего лета, положенного в эту пору. Ветер гнал тучи, низко нависшие над совхозным полем, начинавшимся через дорогу, у которой стоял гусевский дом, крайний в поселке. Поле было уже не первый год непаханное, превращенное в выгон.Дорога уходила налево — в Малячкино, направо — в село Кушниково, немалое, домов, наверное, на сто. Там раньше было отделение совхоза “Пионер”, а сейчас люди жили просто так, предоставленные сами себе, без совхозной работы.Фабрика, при которой создавался поселок, тоже почти не работала. Хлопок теперь выращивали в других государствах. От обедневших отраслей промышленности почти не поступали заказы на техническую бумагу. Разве что несколько дней в месяц подымят фабричные трубы, а потом снова все тихо и пусто.А поселок живет, куда ж ему деваться. Мы шли по узкой улочке коттеджей (привилось это английское слово в русской деревне) — одно- и двухквартирных домов, — кирпичных, бетонных, с участками по десятку соток, сараями, гаражами. В свое время они были приватизированы работниками фабрики. А потом кто уехал в поисках лучшей доли, продав дом или оставив его родственникам, кто умер, кто вышел на пенсию.Разный люд теперь в поселке, и занятия разные. Одни разъехались на работу (соседка Гусевых, к примеру, в лесхозе бухгалтером служит), другие возятся в огороде, а какой-то человек у трактора ковыряется. Сумел, рассказывают, где-то купить по дешевке трактор и подрабатывает, арендует землю, пашет разным хозяевам.Дальше за парком, шелестящим желтой листвой деревьев, многоквартирные двухэтажные дома. Там живется похуже. И холодновато (отопительный сезон начинается в октябре, а пока котельная не работает), и участки совсем небольшие, вроде как бы дачные, и скот держать трудно, да и вообще эта система расселения, о которой столько спорили в свое время, не подходит для сельской местности, что особенно ощутимо в нынешние времена.Коттеджи, однако, хороши. У моих хозяев полдома со всеми городскими удобствами — три комнаты с просторной кухней, газовый нагреватель, водопровод, ванная, теплый туалет. Имеется кирпичный гараж, где стоит “Москвич” 25-летнего возраста, еще 407-й модели (“Неужто ходит?” — “Еще как ходит. Следить за техникой надо”). Без машины трудно — и в больницу, и магазин да и просто в гости, — как без нее. Автобус сейчас курсирует совсем редко…Гусевы здесь недавно. Лизавета — старшая сестра Данилова — родилась в соседней с Малячкином, ныне вымершей деревне, но в девичьи годы познакомилась где-то с Володей Гусевым, и он увез ее к себе на родину под Саранск, где они прожили всю жизнь. Он работал мастером эле ктротехнических работ на цементном заводе, она — штукатуром на стройках. Детей Бог не дал, жили вдвоем, небедно. К моменту гайдаровской реформы у них пропали многие тысячи рублей. Чего они ни забыть, ни простить не могут. Всю жизнь копили на старость. А когда пенсионное время пришло, решили перебираться на родину Лизаветы. Володя болел, в поселке цементного завода воздух был тяжелый, да и Лизу на родину тянуло, поближе к родне. Родня и подыскала им эти полдома за 200 тысяч нынешних рублей, вырученных от продажи мордовской квартиры.Я привычно пересчитал в уме эти 200 тысяч в доллары, получалось примерно семь тысяч. Что ж, за такую квартиру да с гаражом, с участком — неплохо на старости лет.Бюджет Гусевых складывается так. Обе их пенсии — три с половиной тысячи. У многих местных колхозников пенсия вдвое меньше — 800—900 рублей. Но Гусевы всю жизнь проработали не в колхозе, а на заводе и стройке. Картошка и овощи у них, естественно, свои. Коровы не держат. Молоко берут у соседей по пять рублей литр. Мясо доставляет Данилов, который теперь занимается скупкой скота. Закупает по 45 рублей килограмм убойного веса. Родне продает почти по себестоимости — по 50 рублей. Берут большой кусок, разрубают на мелкие порции, завертывают в пластик и — в морозилку холодильника. Цены здесь такие: батон хлеба — пять рублей (напомню: так было в сентябре 2003 года, до повышения цен на хлеб). Вареная колбаса — этот знаковый ностальгический продукт советских времен (“А помните, почем “докторская” была?”) — от 65 до 80 рублей в зависимости от сорта. Копченая — 100—130.Люди они степенные, немногословные, живущие в кругу хозяйственных забот, воспоминаний, размышлений о жизни, окрашенных горечью. В зале висит портрет Зюганова, на серванте — фарфоровый бюстик Ленина. Впрямую мы о политике не говорим, но наши вечерние разговоры (а Гусевы обязательно дожидаются меня с ужином и дотошно расспрашивают, где был, что видел) лишь укрепляют их тоску по прошлому, олицетворенному для них в Зюганове и его партии.Вообще КПРФ наиболее заметна в районе, у нее больше всего сторонников. Есть райком с первым секретарем Зибаревым, некогда председателем комитета народного контроля. Есть актив. Других партий как бы и не существует, во всяком случае, они не чувствуются. Политсовет “Единой России” оформили незадолго перед выборами, записали туда разных начальников, но, как говорят, кроме политсовета, там никого больше и нет. ЛДПР представляют двое каких-то маргиналов, мелких предпринимателей с криминальным окрасом. Вот и весь политический спектр района.Размышления по поводу водкиПо случаю моего приезда Лизавета настряпала пельмени. Данилов и Слава Гончаров (он живет здесь же, в поселке бумажной фабрики), привезя меня, подсели к столу. Лиза вынула из своих тайников бутылку. Мы рассмотрели пожелтевшую от времени этикетку и ахнули: да это же “Столичная” еще советских времен! Сколько ж она пролежала в Лизиных закромах, прямо как выдержанное вино у грузин. Разлили. Володя Данилов отпил, почмокал: “Вот это водка. Настоящая…” На мой вкус — водка как водка.Но как пьют нынче в Малячкине! И раньше мимо рта не проносили, но теперь прямо какая-то вакханалия. Чтобы среди белого буднего дня на селе видны были пошатывающиеся фигуры; чтобы в магазинах на площади (их теперь два — конкурирующих торговых систем) только и застанешь — в одном за специально поставленным столом — в дупель пьяных мужиков, а в другом — парни с косыми глазами, еле ворочая языками, уговаривают продавщицу дать в долг; чтобы во дворах тебя встречали слюнявые разинутые рты, бессмысленное бормотание — такого не было никогда.— Что ж тут поделаешь, — разводил руками один из моих спутников, — половина села не работают, пошабашничают где-нибудь или что-то с огорода продадут и пропивают. Клянчат друг у друга. Денатурку пьют, она самая дешевая…Денатурка — низшая ступень в алкогольной иерархии, пять рублей бутылка. Денатурат, как сообщил словарь, “спирт, предназначенный для технических целей, в который добавляют специальные вещества, вредные для здоровья, что делает его непригодным для питья”. Вредные для здоровья… Пять рублей за бутылку!Подороже выходит самогон, который гонят из чего ни попадя. Потом — паленая водка, которой частным образом торгуют спиртоносы, имеющиеся в каждом селе. А еще спирт продают с рук, с ликероводочного завода, что в Сызрани, — чистый, высшего градуса. Мечта алкоголика!“Я закупаю его сразу несколько литров, — рассказывал знакомый работящий трезвый мужик, у которого беда в семье — жена-алкоголичка,— прячу, чтобы жена не дозналась, и выдаю ей каждый день стакан на день. Это, если в водку переводить, примерно, триста граммов. По-другому нельзя, а то она из дому все тащить начнет, по соседям бегать. Болезнь. А так выделил ей порцию, она весь день сосет и даже по дому кое-что делает. Правда, к вечеру иногда умолять начинает: “Дай еще, дай, не могу, дай”. Ну, тут уж твердо стоять надо”.Тамара, жена Данилова, много лет работающая в Малячкине фельдшером, рассказывает, что к 1 сентября 2003 года (это за восемь месяцев) в волости, где насчитывается около полутора тысяч человек (туда входят Малячкино и поселок бумажной фабрики) умерли 25 человек, а родились пять. Умирают не только старики, но и молодые — от пьянства, аварий, болезней. Вообще, по ее словам, в статистике смертей — большой перевес молодых мужиков. Та же статистика утверждает, что смертность в районе в 2,6 раза превышает рождаемость.У последней чертыС Володей Даниловым мы познакомились в самый мой первый приезд в Малячкино, в середине восьмидесятых. Он работал кооперативным заготовителем. Фигура эта среди тогдашней деревенской элиты — бригадира, фельдшера, учителя, продавца — считалась весьма заметной, многое определяющей в общинных отношениях. Поладил с ним хозяин усадьбы, значит, у него вовремя заберут продажную картошку и скотину, хорошо оплатят и всякий дефицитный товар выделят. Заготовитель — это низовой и самый главный посредник между семейной усадьбой и городом. Он всегда в курсе всех сельских дел и до тонкостей знал экономику крестьянского двора. Подобрать на это место толкового и оборотистого человека не так-то просто.Данилов же был из активных предприимчивых мужиков, которые и тогда жили неплохо, и сейчас не пропадают.Помню, как я пришел к нему домой знакомиться. Улица белела свежими срубами. Здесь селилась молодежь, отделявшаяся от родителей. И даниловский дом стоял, новый, обшитый еще не успевшими потемнеть досками, на высоком кирпичном фундаменте, с кирпичным же гаражом и весами у тесовых глухих ворот. Весы — орудие производства заготовителя. Всяк поймет, чем занимается хозяин. Так в Средние века на вывеске сапожника изображался сапог.Хозяин — ладный, крепкий, еще не раздавшийся, как это случилось с ним в последние годы, сорокалетний мужик, одетый в тренировочный костюм, — сидел у стола в просторной, сверкающей свежевыкрашенными полами горнице, разбирая бумаги.Я уже тогда понимал, что имею дело с неформальным лидером общины. Он был здесь свой среди своих. У молодежи “в авторитете” — капитан футбольной команды — гордости села. Как кто, бывало, упрекнет малячкинцев в пьянстве, в шабашничестве, так сразу: “А команда наша футбольная? На всех районных соревнованиях выступает”. Да и многие старики чувствовали даниловское благорасположение как заготовителя.И неслучайно пару лет спустя после нашей первой встречи Данилов возглавил инициативную группу, добивавшуюся воссоздания колхоза, выступал на сходах, ездил в Шигоны, в Куйбышев, приезжал ко мне в Москву.Спустя какое-то время его назначили главой сельской администрации, так теперь обозначалась должность, прежде называвшаяся “председатель сельсовета”. Главой он был хорошим, село при нем немало благоустроилось, и дороги стали лучше, словом, оказался человек на своем месте. А в колхозе тем временем шла председательская чехарда. Каждые два года новый. Кто запил, кто к наркоте пристрастился, кто умер, кто сам ушел. Данилова избрали седьмым и, как оказалось, последним. Он уж к тому времени и подучился (в Москву, в Тимирязевку ездил на какие-то то ли курсы, то ли в вуз краткосрочный заочный, подтягивающий сельских руководителей до уровня современных знаний), и душа у него изболелась при виде того, как идет ко дну корабль, который он когда-то проектировал. В конце концов пришла пора ему стать капитаном. Три года хозяйствовал, что-то пытался сделать, но все оказалось бесполезным. Два года назад колхоз “Нива” был объявлен банкротом.— Как же так? — спрашивал я. — Ведь вам же Зенкин все дал, сколько всего понастроили…— Верно, все Зенкин дал, упокой, Господи, его душу. Все, что обещал…— А вы?— Что мы? Да в районе все колхозы, считай, банкроты. Никто никакой прибыли не получает. И откуда ей быть, если закупочные цены на молоко три рубля литр, а дизтопливо — семь рублей. Да эта вот бутылка минералки десять рублей стоит, втрое дороже литра молока. На мясо, когда я председательствовал, закупочная цена была 25 рублей килограмм убойного веса, сейчас 32. А себестоимость — 60—70 рублей.Сбывшийся сонВот он, сбывшийся страшный сон колхозных председателей конца восьмидесятых годов! Сколько раз вопрошалось — что будет, когда государство перестанет выплачивать колхозам-совхозам надбавки на мясо-молоко, ту самую разницу между высокой себестоимостью и сравнительно низкой продажной ценой, которую город селу компенсировал за счет нефтяных и всяких других доходов? В результате и село как-то могло существовать, не разоряясь, и горожанину были по деньгам мясо и молоко, коль скоро они имелись в продаже.Правда, достигаемое таким вот способом неразорение села как бы консервировало ужасающе низкие результаты его хозяйствования, которые поражали моих американских коллег. В семидесятые годы один советский крестьянин собирал в 12 раз меньше зерна, чем американец, производил в 15 раз меньше мяса и почти в четыре раза меньше молока.Дайте нам в достатке ресурсы, говорили председатели, удобрения, технику, строительные материалы, ликвидируйте диспаритет цен между аграрной и промышленной продукцией, и мы завалим страну продуктами питания. Этот вопль “дайте!” так и стоял рефреном в отношениях деревни и города. Кое-что давали, и временами немало, давали на мелиорацию, на химизацию, на сельхозмашиностроение. И некоторая отдача от этих капитальных вложений получалась. Жить в деревне по сравнению со сталинскими да и хрущевскими временами становилось сытнее и спокойнее. Активный трудолюбивый человек, умело построивший свои отношения с колхозом и не жалеющий сил на своей усадьбе, мог чувствовать себя материально состоятельным. Это и был тот “потерянный рай”, о котором мне теперь толковали в Малячкине. То была жизнь, с одной стороны, в ладу с системой, а с другой — вопреки ей.После банкротстваПосле объявления банкротства в “Ниву” назначили внешнего управляющего, который должен был решить, что из основных фондов продать и вообще что делать дальше. Этим управляющим оказалась некая дама из арбитражного суда, у которой по разным районам Самарской области полтора десятка таких объектов, так что в Малячкино она наведывается раз в два месяца.Между тем вскоре после объявления “Нивы” банкротом появился в селе новый человек, чтобы не сказать — “новый русский”, который и стал главным работодателем местных крестьян.Зовут его Николай Михайлович Зиновьев, и на встречу с ним в старую колхозную контору я шел, уже достаточно наслышавшись всяческих разговоров и пересудов о нем. Говорили, что местный уроженец, уехавший в молодости в Тольятти, там работал на каком-то из заводов и, судя по всему, достиг каких-то должностей. Поэтому в период растащиловки (так называют в Малячкине приватизацию) сумел что-то приватизировать и создал ООО “Гарант”.Эта аббревиатура — ООО, общество с ограниченной ответственностью — стала столь же ходовой в деревне, как некогда комбед или МТС. Практически весь Шигонский район поделен между разными городскими ООО, отчего их хозяев в просторечье зовут “оккупанты”, а то еще более жестко — городские бандиты. Поскольку же в области — три наиболее крупных города, то большинство моих собеседников считают, что их район поделен между самарскими, сызранскими и тольяттинскими бандитами.Разумеется, на бандита, хоть городского, хоть сельского, Николай Михайлович не похож. Обыкновенный немолодой мужик, степенный, не очень многословный, на вид типичный колхозный председатель. Он и был наследником колхозного дела, а его ООО — последней чертой, итогом семидесятилетней истории российского коллективного хозяйствования.Мы сидели с ним, не снимая плащей, в стылом кабинете, как я тысячу раз сиживал с председателями, толкуя о жизни, и разве что за стеной не было, как обычно, бухгалтерии — всезнающих женщин, сонно сидящих за ведомостями.Контора выглядела пустой, заброшенной, и это впечатление усугублялось несколько меланхоличным рассказом моего собеседника. Да, пару лет назад перебрался он из Тольятти сюда, на родину вместе со своим ООО. Оно-то, в сущности, и пришло на смену колхозу, основными фондами которого вот уже два года пользуется. На каких началах, я не совсем понял, скорее всего, на арендных. Во всяком случае, Зиновьев добавил к имеющейся технике кое-что из своей, нанял 70 работников, что составляет примерно десятую часть трудоспособного населения села, и начал пахать и засевать зерновыми колхозные земли, ухаживать за скотом.Скот ему ни к чему по причине стоимости все той же бутылки минеральной воды. Любимый аргумент, который я постоянно слышал в Шигонах: бутылка минералки — 10 рублей, а литр молока — два. Но, может, завести маслобойку и продавать масло? Там уж совсем другие цены. Что там масло, лениво объяснял Зиновьев, сбить масло — только полдела. Тут и охлаждение нужно, и расфасовка, и специальная упаковка. Это затраты немалые. А молокозавод в Шигонах, старый, известный завод, некогда славившийся своим “шигонским сыром”, давно не работает, все собираются его восстанавливать… Нет-нет, скот держать невыгодно. Он продает коров.А вот зерновыми заниматься стоит. В Малячкине около трех тысяч гектаров неплохой пахотной земли. В прошлом году собрали по 14 центнеров зерновых с гектара, но урожай повсеместно был хороший и, стало быть, цены оказались низкие. А в нынешнем году цены повыше, да на малячкинских полях озимые сильно вымерзали, пришлось пересевать, да потом град, да потом засуха. В общем, все не слава богу. Такие жалобы и в прошлые времена были привычным рефреном в разговорах с сельскими председателями. Не помню, когда с погодой им фартило. Вымерзло, вымокло, градом побило — тут уж как водится.Меня интересовало, как он будет договариваться с внешним управляющим, будет ли выкупать основные фонды. Зиновьев сказал, что пока не знает, что из таких переговоров выйдет, больно дорого запрашивают, у него нет таких денег. Такая уклончивость была понятна: дело купецкое, надо ж выторговать цену пониже.Я знал: денег он своим работникам почти не платит. Разве что, если беда какая стрясется — похороны, болезнь, — несколько сотен выдаст, а так — натурой, зерном. Но эти 70 человек все-таки работают, заняты привычным сельским трудом — пашут, сеют, убирают. Всего же работающих в селе насчитывается 350 человек — ровно половина трудоспособного населения. Остальные 280 малячкинцев работают в разных местах — кто поденно у местных фермеров, кто на железнодорожной станции, кто в охране, кто в Сызрани на автосборочном заводе “Криста”. Там — живые деньги. Ну, а другая, неработающая половина жителей села живут за счет личного подсобного хозяйства.ЗемлевладельцыВ середине восьмидесятых годов, в самом начале перестройки, в Москве, в редакции одного толстого литературного журнала собралась небольшая группа литераторов. В редакцию приехал консультант ЦК КПСС Владимир Федорович Башмачников, чью статью на сельские темы журнал только что опубликовал. И разговор шел о будущем российского сельского хозяйства в случае демократических перемен в стране.Будущее это казалось нам тогда ясным и прямым, как взлетная полоса аэродрома. Конечно, землю — крестьянам. Но не жить же им парцеллярным (парцелла — мелкий земельный участок, термин тогда модный, заимствованный у Маркса) хозяйством. Дальше они сами будут добровольно объединяться по функциональному технологическому принципу — в сбытовые, снабженческие, кредитные кооперативы.Не нами это придумано, мировой опыт имеется, европейские фермеры все кооперацией повязаны. Значит, не колхозы, а сеть сельскохозяйственных кооперативов цивилизованных фермеров. И виделись нам шведские и канадские выхоленные поля и упитанные коровы, грезились неслыханные в России урожаи и надои. А почему бы и нет? Народ наш трудолюбив и смекалист, освободить бы его от власти идеологических догм, дать землю, а там “эх, зеленая, сама пойдет…”.Интересно, вспоминает ли Владимир Федорович Башмачников, ставший несколько лет спустя председателем Всероссийской ассоциации крестьянских хозяйств и кооперативов и хлебающий все эти годы полной ложкой нынешнюю российскую действительность, тот разговор? Я вспоминал лет пятнадцать спустя, сидя в доме малячкинского крестьянина Петра Александровича Гаврилова.Дом был как дом, не новый, но основательный, бревенчатый, обшитый вагонкой с облезающей от дождей и снегов краской. И семья была как семья. Петр — в недавнем прошлом механизатор в “Ниве”, жена Ольга — доярка. Две дочки-школьницы.По безработному положению половины малячкинцев никто никуда, несмотря на будний день, не торопился. И мы спокойно чаевничали в обществе двух гавриловских соседей — Юрия Андреева, инженера из “Гаранта”, и бывшего бригадира полеводов в том же “Гаранте”, а ныне так же, как и Гаврилов, безработного — Алексея Кокшина. Все трое — мужики в цветущем возрасте, лет эдак сорока—сорока пяти.Все трое современные землевладельцы, имеющие свои 10-гектарные паи в землепользовании “Гаранта”. А Гаврилов, одно время работавший еще и в соседнем совхозе “Пионер”, владел и там десятью гектарами. Если же прибавить еще 10 гектаров, положенные жене, то на семью выходит их тридцать. Немалое поле, особенно если учесть, что всю жизнь им принадлежало лишь 20 соток усадьбы.По вымечтанным нами 15 лет назад в разговоре с Башмачниковым меркам, как раз и были эти мужики теми современными российскими земледельцами, опытными, достаточно образованными и получившими наконец землю. Они-то и должны работать не хуже канадских фермеров.Я, конечно, не за тем пришел к Гаврилову, чтобы тешить его воспоминаниями об интеллигентских иллюзиях. За свои десять гектаров пахотной земли, находившейся в распоряжении у Зиновьева, он должен был получать от “Гаранта” 500 рублей в год. Но рублями ему не платили, а выдавали два центнера фуражного, низкого качества зерна на подсыпку корове да поросенку. Выходило, что, получая с этих гектаров примерно 14 тонн зерна, Зиновьев отдавал ее владельцу полтора процента полученного конечного продукта. Конечно, затраты на выращивание и уборку зерновых большие, и все же 1,5 процента — не маловато ли? Вот, мол, тебе, землевладелец, четыре мешка фуража в зубы и гуляй…Сам же Гаврилов никак не комментирует эту ситуацию. Он знает, что эти гектары ему выделят лишь только в том случае, если он докажет, что будет на них что-то выращивать, то есть станет фермером. Он же после банкротства “Нивы” какое-то время вместе с Кокшиным работал в батраках у Ерофеева, на его овощной плантации. Тот платил по 20 рублей в час, получалось за световой день 160 рублей, а в месяц, стало быть, выходило тысячи три с половиной, по сельским меркам, деньги неплохие. Но ушел. Отчего? И он и Кокшин объяснили, что при такой работе у них свое личное хозяйство оказывается в забросе. Но, думается, здесь только часть правды. Другая ее часть состоит в том, что Ерофеев в отличие от колхоза-совхоза за свои деньги из них выжимал все, что можно. Так что и в самом деле сил на собственный огород и скотину не оставалось.Это мое соображение подтверждается тем, что Гаврилов от Ерофеева ушел в соседний разваливающийся совхоз “Пионер”. Но и там долго не удержался. А теперь думает пускаться в самостоятельное плавание. 30 гектаров ему не нужно, он не знает, что с ними делать. А вот 10 гектаров, пожалуй, возьмет с тем, чтобы на них выращивать овощи. В расчете на грядущее фермерство Гаврилов купил небольшой старый трактор за 50 тысяч рублей (пришлось среди родни с шапкой ходить). Но ведь нужен еще плуг, культиватор, весь шлейф орудий.В предприимчивости и трудолюбии им с женой не откажешь. Держат двух коров, так что Ольга сметану и творог в Сызрань возит. Бывает, место на базаре дороговато, тогда во дворе какого-либо близлежащего дома торгует. Репчатого лука на подворье около двух тонн вырастили, что тысяч пять принесло. Работы у них и в самом деле невпроворот. Петру — овраги да лесные поляны летом обкосить, чтобы на двух коров сена наготовить. У Ольги — и огород, и уход за скотом, и поездки со сметаной в Сызрань.Конечно, можно было бы подивиться тому, что наш землевладелец только треть своего надела собирается использовать. Сколько поколений его предков мечтали о земле, сколько войн, бунтов, переселений в дальние края было из-за нее. Вся история России пропитана крестьянской мечтой о земле. И вот, пожалуйста, не нужны нашему Гаврилову его 30 гектаров, не знает, как с десятью справиться.Конечно, они с женой в тревогах и сомнениях, сколько трудов и денег надо будет вложить в эти десять гектаров, а получится, удастся ли окупить эти затраты, вырастет ли, а если вырастет, то удастся ли с выгодой сбыть эти овощи?Надо сказать, что Кокшин в нашем разговоре почти не принимал участия. Он сидел, опустив глаза, односложно отвечая на обращенные к нему вопросы, а когда Гаврилов делился своими планами, как-то болезненно усмехался. Когда я пытался узнать, что он-то намерен делать по своему, такому же, как у Гаврилова, безработному положению, не собирается ли и он брать свой земельный пай и разводить овощи, бесполезно все это, махнул рукой Кокшин.Я спросил о причинах такого скепсиса у Сергея Ефремова, руководителя волости (так теперь называлась эта должность, трижды за последнее десятилетие менявшая название: председатель сельсовета — глава сельской администрации — волостной начальник, или как там правильно назвать, толком и не знаю).Так вот этот самый волостной начальник Сергей Иванович Ефремов, шурин Данилова, на попечение которого он время от времени меня оставлял, толковал мне увиденное и услышанное на селе.— А ведь то, что задумал Гаврилов, и в самом деле и рискованно, и ужасно трудно, — говорил он. — Вы, кстати, заметили на дороге неподалеку от его дома отцепленный кузов с капустой? Это он уже начал выращивать овощи и вот теперь пытается сбыть. Поставил кузов, может, проезжающие будут покупать. Нелегко ему. Не всякий может. Большинство, как и Кокшин, на такое не идут, пашут свой огород, продают лук да мясо, пьют самогонку…— И опускаются на дно?— Можно и так сказать, тем более что они и так на дне.— Но ведь есть же в селе фермеры.— Есть, трое.— Они-то как выплыли?— Это разговор особый.ФермерыИ в самом деле, пора нам перейти к разговору о фермерах. Это теперь аристократия села, часть его элиты, куда входят и лесник, и скупщик сельхозпродуктов (по-старому заготовитель), и лавочник… Фермерские дома — кирпичные просторные дворцы — на сельской улице, что бояре среди смердов. Жизнь фермеров — в центре деревенской молвы. Их удачи и просчеты — предмет постоянных пересудов.Время зависти к богатому, преуспевшему, выбившемуся из общего ряда, зависти, которая в начале девяностых нередко оборачивалась председательскими притеснениями, а то и соседскими поджогами, вроде бы прошло. Теперь о таких людях говорят уважительно, но и как бы с некоторой грустью, в подтексте которой: “Вот ведь смог же, ловкий больно, у него всюду свои люди, со всеми он “вась-вась”. Не каждый так может”.Так же когда-то один мой родственник рассказывал о своих братьях, выбившихся в люди (один был директором завода, другой — известным врачом), в то время как он оставался рабочим. Вроде бы и гордясь братьями, он каждый раз напирал на то, что сам он человек честный, хоть и простой рабочий, но честный. Видимо, здесь имелся, может быть, и не вполне осознанный намек на то, что карьеру в наше время без потери чести не сделаешь.С Ерофеевым я в этот раз виделся мельком. Он шел по улице, пошатываясь, несколько поддатый среди бела-то дня. Узнал, поздоровался, но от разговора уклонился.Мне, конечно же, не в одном доме рассказывали, что сам-то Ерофеев, видно, устал, попивать стал, работает, конечно, но вроде бы уже и не хозяин в собственном дому. Всем вершит жена. И тут же непременно прибавляли: “О-о, это бой-баба!”Сыновей у Ерофеевых не было. Дочерям же с мужьями они выстроили роскошный большой краснокирпичный дом, где каждая семья занимала по половине. Один зять, по мнению села, был не очень удачливый, тесть купил ему “Жигули”, и он какое-то время таксистом работал. А про другого, отделявшегося от тестя и начинавшего самостоятельное фермерское хозяйство, говорили: “Васька? Василий далеко пойдет. Этот деловой. Все у него схвачено”.С этим деловым Василием мне пришлось, встретившись на улице, накоротке (он торопился и не был расположен к обстоятельным беседам), но довольно-таки по существу дела поговорить.Да-а, это тебе не Гаврилов с его кузовом капустных кочанов и в долг купленным старым трактором. Передо мной стоял уверенный в себе молодой мужик, четко и быстро изъясняющийся, с дорогим перстнем на пальце (видно, физической работой заниматься не приходится). Он не скрывает, что тесть помог ему техникой да, наверное, и деньгами. Но у него и размах не гавриловский. Взял 50 гектаров пашни, часть под зерновыми, часть под овощами — севооборот. Людей на уборку, прополку, переборку овощей нанимает тут же в селе, такса известная — 160 рублей световой день. Берет ли кредиты? Он усмехнулся. С кредитами сложно — волокита, сколько бумаг оформить надо, и потом вообще с банком только свяжись… А вот если обернуться надо, то в селе есть люди, которые дадут краткосрочную ссуду из расчета восемь процентов в месяц. Я подивился такому высокому проценту и спросил, как оформляется такая ссуда, наверное, под расписку? Василий снова усмехнулся моим городским представлениям: “Какие там расписки, мы все тут друг друга знаем”.В долг, без расписки, под восемь процентов месячных! Ничего себе. Вот они тебе, кредитные товарищества, которые будут, как мы представляли себе в своих московских мечтаниях конца восьмидесятых, формировать вольные российские хлебопашцы. Обыкновенный жесткий домашний рост, по сравнению с которым убиенная Раскольниковым старуха процентщица — дитя малое.Ну а как же дешевые кредиты, предоставляемые Ассоциацией крестьянских хозяйств и кооперативов — АККОР? Тот же Владимир Федорович Башмачников говорил в марте 2003 года на съезде этой самой АККОР, что получить льготные кредиты с субсидированной из федерального бюджета процентной ставкой смогли за год лишь 1200 фермерских хозяйств — меньше половины процента от их общего количества. Недаром фермеры, у которых я спрашивал в Шигонском районе об АККОР, о дешевых кредитах, только плечами пожимали.По статистическим данным, в Шигонском районе 100 крестьянско-фермерских хозяйств. В Самарской области их 3300. А по стране — 264 тысячи. В Самарской области они дают 10 процентов валового сбора зерна и 11 процентов — подсолнечника, а овощей и картофеля примерно по одному проценту. Иными словами, занимаются фермеры в основном не овощеводством, как личные подсобные хозяйства, а зерновыми, что говорит об увеличении земельных наделов.УсадьбаС Сергеем Ивановичем Ефремовым обсуждаем, что представляет собой личное подсобное хозяйство малячкинских крестьян и можно ли его так развить, чтобы получить первоначальный капитал, необходимый для фермерства.Ефремов для этого разговора самый что ни на есть подходящий человек не только по своему положению волостного начальника, но и вследствие того, что и сам он ведет обширное усадебное хозяйство. У него три телки, бычки, свиньи и небольшая пасека — пятнадцать семей пчел. Если учесть, что он получает зарплату в две с половиной тысячи рублей и жена работает продавщицей в сельском магазине, то, по деревенским меркам, его смело можно отнести к зажиточным людям. Но и расходы у Ефремова велики, особенно много денег уходит на обучение сына в сызранском колледже. Один семестр — стоимость мяса двух бычков. А тут и дочь подрастает. Тоже учить надо.Ефремов входит в семейный клан Данилова, который, уходя от руководства сельской администрацией, передал эту должность шурину. Мы знакомы с ним давно, когда-то он вместе с Даниловым приезжал ко мне в Москву, в “Сельскую жизнь”.Сергей почти не изменился за эти годы, все такой же худощавый, быстрый в движениях, разумно и толково излагающий свои мысли. С ним мы и обсуждали основные доходные статьи сельской усадьбы. Это прежде всего лук, который начали здесь выращивать на огородах в начале восьмидесятых, когда на картошку напал колорадский жук. То был ответ личного хозяйства, организации достаточно гибкой, на снижение урожайности одной традиционной товарной культуры путем замены ее на другую.Но, господи боже ты мой, как трудоемки эти луковые сотки. Весной вспахать, пробороновать, разделать граблями аккуратные грядки, высадить в них семена — так называемую чернушку, с тем чтобы получить мелкие луковки — севок. Их-то и надо сажать на будущую весну, а потом раза три полоть, поливать, а в середине лета, когда полягут листья и подсохнет шейка, убирать.И вот где-то во второй половине июня ездит по дворам заготовитель, собирая полуторапудовые сетки, набитые желто-коричневыми твердыми луковицами. Собирают с огорода обычно две-три тонны, некоторые рекордсмены до четырех. При сдаточной цене 4—5 рублей за килограмм тысяч 8—10 десять на луке за год заработать можно, а если ты рекордсмен, то и 15. На мясе, вырастив пару бычков да поросят и кое-что, конечно, оставив себе на пропитание, тоже тысяч 10 можно получить. Но самое доходное — мед. На рынке банка по 350—400 рублей идет.Дело это, конечно, крайне хлопотливое, особенно летом. Ефремов лишь 15 семей держит и то ощущает, какой трудоемкий это промысел. Но уж если ты его освоил да завел десятка три-четыре ульев, тут деньги большие.Выходило при всех этих расчетах, что очень трудолюбивый, очень целеустремленный человек, крутясь денно и нощно, и себя, и семью поставив, как говорится, на рога, лет за пять может собрать некий капитал, который позволит ему купить технику, обзавестись семенами и начать свое фермерское хозяйство. А там как оно пойдет, это еще бабушка надвое сказала — пофартит ли с погодой, удастся ли вовремя и по доброй цене сбыть урожай и т.д. и т.п.Вот почему лишь немногие решаются на такое, да еще если есть какая-то помощь со стороны. Вот почему так безнадежно махнул рукой Кокшин на мои расспросы, не хочет ли и он следовать примеру Гаврилова. Большинство малячкинцев, как, впрочем, и жителей других шигонских сел, без особой охоты ковыряются на своих огородах, держат минимум скота, необходимый для прокорма семьи, пьют, проклинают жизнь и с ностальгической тоской воспоминают прошлые времена.— Понимаете, мы предоставлены сами себе, никому до нас дела нет, — говорил мне Гаврилов.Вот он, страшный и роковой итог семидесятилетней советской власти — неумение и нежелание крестьянина отвечать за себя, за свою семью, строить свою жизнь.СемьяПри ослаблении и даже разрыве многих традиционных связей, свойственных сельской жизни прежних времен, семейные узы оказались достаточно прочными. И недаром, покупая трактор, Гаврилов пошел одалживать деньги у родни. Недаром село уверено в успехе хозяйствования ерофеевского зятя — семья помогла и еще, наверное, немало поможет. Я ощущал эти взаимосвязи, живя в недрах даниловского клана, объединяющего едва ли не с десяток семей.Бродя весь день по Малячкину, раскинувшемуся со всеми своими закоулками на несколько километров, я днем заходил отдохнуть к Данилову, неизменно заставая там старшую дочь Алену. Помнил ее студенткой, как-то приезжавшей с отцом в Москву. Теперь это была уверенная в себе, красивая молодая женщина, работавшая в Самаре заместителем генерального директора фирмы нефтяного машиностроения — эдакая современная бизнес-вумен. Ее двухлетний сынок захворал, будучи у деда с бабкой, и она, бросив все дела, примчалась из Самары тетешкать свое больное дитя. Ребенок капризничал, хныкал, не сходя у матери с рук. И Алена с величайшим терпением носила его весь день, время от времени откликаясь на звонки мобильного телефона. Работа не отпускала ее и здесь. И надо было видеть, как она, одной рукой прижимая к уху трубку, а другой, покачивая прижавшегося малыша, отдавала распоряжения — куда что отгрузить, кому что оплатить, покрикивая на подчиненных, и, сосредоточившись, наморщив лоб и сжав губы, принимала решения.Когда ребенок засыпал, мы садились пить чай с вареньем, толкуя то о деле Ходорковского, непосредственно касавшемся Алены — ЮКОС был главным потребителем продукции ее фирмы, то о всяких сельских новостях. Приходила со своего медпункта хозяйка дома Тамара, вечно замороченная своими больными, так что порой наш разговор прерывался стуком в окно — где-то что случилось и надо Тамаре бежать.На минуту заскакивал сам Володя. У него в те дни была самая горячая пора — шла закупка мяса. Еще подходя к дому, я видел обычную сцену — “Москвич” или “Жигуль”, стоящий на траве около входа в даниловский гараж, превращенный в заготовительный склад, и его самого, степенно беседующего с крестьянской четой, привезшей на продажу тушу. Я уж и не подходил туда поздороваться, идучи прямо в дом к Алене, зная, как ответственна и серьезна для участников эта торговая пьеса: взвесить, оценить качество мяса, договориться о цене. И потом уж, подвесив купленную тушу на крюк в гараже, можно нашему купцу зайти в дом хлебнуть чая.В сущности, сделав карьерный виток длиною в пятнадцать лет, Данилов вернулся к прежнему своему заготовительному занятию, только теперь на новых началах. Зарегистрировав фирму, так сказать, обретя юридическое лицо, он скупает все, что производит на продажу крестьянское подворье, но больше всего мясо. Когда наберется туш на несколько тонн, ранним утром подъедет к его гаражу нанятый грузовой “Мерседес”, принадлежащий промышляющему извозом крестьянину, подойдут пара грузчиков, перебросают туши в кузов, и отправится мой Володя в Тольятти на комбинат питания ВАЗа, с которым у него давние и тщательно оберегаемые связи. Таких торговых посредников сейчас на селе немало. Они заменили разрушенную заготовительную сеть системы потребкооперации, действовавшую в деревне с двадцатых годов и в конце концов превратившуюся в мощное бюрократическое ведомство. Конечно, до закупочных кооперативов по типу шведских или канадских еще ох как далеко, и все же низовая торговая сеть эдаких деревенских коробейников имеется. Сбыть можно все что угодно, вот только по какой цене…В Малячкине так все перевито родством, что и фамилий на село всего лишь десяток — Ерофеевы, Акимовы, Даниловы, Самаркины… Потому и свадьбы, и поминки каждый раз на полсотни человек. На этой родственной паутине, на этих невидимых миру связях село и держится при всех своих бедах, как на гибкой сетке наподобие гамака — растянутого, качающегося, но не дающего упасть и расшибиться.В конце девяностых годов отец современного российского крестьяноведения (появилась у нас такая наука) профессор Теодор Шанин опубликовал статью под названием “Экономика выживания”. Он задался вопросом: “Почему до сих пор не умер русский народ?” В самом деле, заводы стоят, зарплата не выплачивается, эффективных институтов социальной защиты практически нет. Но ведь нет и голода, функционируют школы, медицина, армия, милиция, коммунальные службы. Как же так получается? Реальная экономическая жизнь, отвечает Шанин на им же поставленный вопрос, разворачивается вне государства и вне большого бизнеса. Уже в Советской России люди были погружены в сети взаимоотношений, возникших благодаря дружбе, товариществу, родству или просто соседству. А в постсоветской России произошло массированное развертывание новых неформальных отношений, ставших самозащитой общества. На них основаны взаимная поддержка и кредитование, на них построена семейная экономика, для которой важен обмен между родственниками, живущими в городе и деревне. Квазисемейные отношения распространяются на соседей, друзей, сообщества этнических меньшинств. Они и составляют основу экономики выживания.Дар императрицыКак-то, оказавшись в Саратове, я решил добраться в Самарскую область по воде. Сел на теплоход, и пошел, потянулся по сторонам блескучий неоглядный мир с белесым жарким небом, бурой, в барашках пены волжской водой, с берегами, то приближающимися, то уходящими по мере предплотинных разливов в дальнюю даль. За Сызранью Волга петляла, огибая Жигулевские горы и образуя знаменитую Самарскую луку. В конце ее от берегов Жигулевского моря уходили земли, некогда принадлежавшие обширным имениям графа Орлова-Давыдова, а сейчас — хозяйствам Шигонского района.Как эти земли попали в состав имений Орловых? Об этом в местных селах ходят легенды. Одна из них повествует, как во время путешествия Екатерины Второй по Волге Григорий Орлов устроил ей ночлег на горе, именуемой Светелкой. Выйдя утром из шатра вместе с фаворитом, видимо, услажденная радостями любви, императрица была поражена открывшимся с горы видом и в знак своей царской милости сказала: “Ну, Гриша, хорошо же здесь! Все, что видит глаз, пусть будет твое”. А глаз, между прочим, видел оттуда более чем на сорок верст во все стороны — и в степь, и за Волгу, в сторону Самары.У меня, однако, имелся другой, более достоверный источник — летопись села Усолье, составленная в 1878 году приходским протоиереем Сергием Преображенским. Так вот он трактует события несколько по-иному. В середине семнадцатого века боголюбивый государь Алексей Михайлович пожаловал Усолье с соляными варницами, лугами, пашнями, рыбными ловлями и окрестными деревнями Савва-Сторожевскому монастырю, основанному за два века перед тем учеником Сергия Радонежского Саввой как сторожевое укрепление подмосковного Звенигорода.Петр отдал монастырскую вотчину своему любимцу Меншикову, после падения которого она была отнята в казну. А Екатерина в первые годы своего царствования соизволила принять в казну от пятерых братьев Орловых их имения в разных губерниях, а в обмен отдать Усолье.Почему всесильные графы просили именно эти земли в Самарской луке? Да потому, повествует летопись, что некий симбирский помещик Афанасий Иванович Мещеряков рекомендовал это имение “как лучшее в целой России по обилию лугов, лесов, пахотных земель, рыбных ловель и всяких угодий, орошаемых Волгою с обеих ее сторон”.Братья Орловы имели здесь трезвый экономический расчет. Они замахивались на одно из лучших в России имений, отдаваемых государями в зависимости от характера: кто — монастырю, кто — фавориту. Орловская вотчина включала в себя 36 сел, больше 25 тысяч крепостных и около 300 тысяч десятин (десятина — это примерно гектар) земли.Пожалуй, весь нынешний Шигонский район туда входил, только центром было Усолье.ПамятникиБарский дом Орловых сохранился, правда, пребывая, как говорят специалисты, “в руинированном состоянии”. Если главное здание, где расположился сельхозтехникум, который теперь, естественно, называется колледжем, еще как-то живет, хотя и будучи обветшавшим, то боковые флигеля практически разрушены, стали обителью бомжей. Парк замусорен, чугунные решетки художественного литья, ограждавшие парадный двор, растаскиваются, из полуразрушенных стен выламываются кирпичи. И это при том, что усадьба, по словам хранителя Самарского художественного музея Алексушина, взята на учет как памятник архитектуры, охраняемый государством.Но вот неподалеку, на другой стороне залива, образуемого Жигулевским морем, стоит другой памятник архитектуры, только не первой половины девятнадцатого столетия, а второй половины двадцатого. И к тому же этот “памятник” вполне охраняется, что я ощутил, заехавши лет десять назад туда вместе с американцами. Добросердечный Володя Данилов, будучи тогда председателем сельсовета, решил показать гостям “наш правительственный объект”. На территорию на его “Ниве” нас как-то еще пропустили, а уж потом руководитель объекта, узнав, что по его территории ходят иностранцы, так гневался, так кричал: “Кто разрешил? По какому праву?”Между тем прежние районные начальники нередко возили своих гостей, но уж, конечно, не иностранцев, на этот объект, имя которому было — правительственный санаторий “Волжский утес”.С его созданием тоже связана местная легенда, в центре которой Евгений Иванович Чазов. Был когда-то, если кто помнит, такой главный правительственный лекарь, как некогда ученый врач при султанах (правда, султанов лечили ученые евреи, наш же Евгений Иванович — исконно русский человек). В миру же Чазов назывался начальником четвертого управления Минздрава. Так вот, плывя по Волге, он, как гласит легенда, не хуже Екатерины пленился красотой здешних мест и решил заложить здесь подведомственный его управлению санаторий.Туда-то и повез меня как-то на экскурсию секретарь райкома. Помню это первое оглушающее, а вернее, завораживающее впечатление. Перед нашей машиной поднялся шлагбаум, и мы очутились в ином мире. На склоне горы среди густой лесной зелени вольно раскинулся многоэтажный белый дворец современных архитектурных очертаний. Просторные холлы, уставленные импортной мебелью. Нога тонула в пушистых коврах. Кожа, хрусталь. На всем — от люстры до дверной ручки — отпечаток богатства, довольства, утонченного вкуса, предупредительной заботы о людях. Вокруг дворца — всякие пейзанские радости в стиле “ля рюсс” — рыбацкая деревня, русская баня, харчевня. Чтоб не забывали о корнях!Поодаль, вверх по змеящимся асфальтовым дорожкам — святая святых, куда нас тогда не пустили, — госдача, где отдыхали члены Политбюро. И хотя пуста она большую часть года — особый шлагбаум и особая охрана преграждали путь.Так и запало мне тогда в душу: высшая точка, пик власти — госдача. Ниже—средний этаж этой власти — санаторий — обитель аппарата. И совсем внизу, за зеркалом волжского залива, скудные поля и нищие села российского района.Санаторий живет теперь уже в рассекреченном состоянии. Он принадлежит медицинскому центру управления делами президента России, но купить туда путевку может всякий, у кого есть деньги, о чем я узнал в Интернете из файла под названием “Курортный магазин”.Все-то предлагает “Волжский утес” своим небедным пациентам, что было у него раньше — и лечебные грязи, и источники с минеральной водой, и всякие оздоровительно-развлекательные радости… Все, что было для узкого круга правительственных чиновников, теперь — для широких буржуазных масс. Самый дешевый одноместный номер на 21 день стоит 50 тысяч рублей, ровно столько, сколько заплатил за свой подержанный трактор начинающий фермер Гаврилов. Выходит, примерно 80 долларов в день. Если у кого есть эти деньги — стоит поехать. Говоря словами интернетовской рекламы: “Когда уставший и один — слетай в курортный магазин”.Виртуальная реальностьНа исходе 2003 года вчитываюсь в опубликованную в районке статью главы Шигонской районной администрации Александра Николаевича Лысихина. Некогда он был здесь председателем колхоза, потом сделал карьеру в перестроечные времена и в 96-м, победив в ожесточенной политической борьбе своих конкурентов, возглавил район.О чем же он рассказывает в конце второго срока своего правления? Прежде всего об агрофирме “Шигонская” — передовом и самом крупном сельхозпредприятии района. Его учредили на землях трех приволжских, или, как здесь говорят, приморских (имея в виду Жигулевское море), хозяйств три сызранских предприятия — ликероводочный завод, мясокомбинат и фирма “Криста”. Фирма располагает мельницей и пекарней, завершает монтаж молочного цеха и намерена купить элеватор. Затем рассказывается о том, что тольяттинские инвесторы (кто такие — не говорится) создали агрофирму “Полесье”. И, наконец, самарская компания “СамконАгро” взялась опекать бывший совхоз “Пионер” (тут формулировка туманная — “взялась опекать”).Напомню, что этот обтекаемый пассаж трансформируется в крестьянском сознании следующим образом: пришли сызранские бандиты, тольяттинские бандиты, самарские бандиты. Но о том, почему село не приемлет инвесторов, казалось бы, пришедших дать работу, поговорим позже.А пока вчитаемся в выступление в той же районке руководителя ООО “Полесье” Ромашова. Это ООО — наследник колхоза “Россия” в селе Усолье, некогда самого богатого и преуспевавшего в районе. Работают в “Полесье” 80 человек, располагая более чем пятью тысячами гектаров посевных площадей. А остальные колхозники что делают? Они отдали фирме свои земельные наделы числом 768 (вот сколько трудившегося ранее народа имелось в этом селе) и получают для своего личного подсобного хозяйства по три центнера зерна, три — комбикорма и тонне сена. Картина, знакомая по Малячкину, только оплата пая здесь втрое больше.Но, казалось бы, при резком уменьшении числа людей, обрабатывающих землю, должна снизиться себестоимость зерна. Она была в 2002 году 119 рублей за центнер, а реализационная цена — 100 рублей. Как тут не разориться? Непонятно, как это ООО вообще еще существует. Тем не менее Ромашов говорит о необходимости снижать себестоимость — применять энергосберегающие технологии (топливо-то нынче не укупишь, “овес-то почем”) и проводить нулевую обработку земли (это я уж совсем не понимаю — вообще не обрабатывать, что ли?).Мы-то с прежними властителями района раньше толковали о безотвальной пахоте, о почвозащитных технологиях, оберегающих землю, не разрушающих плодородный слой, и все давили этот слой мощные К-700, все переворачивали пласт до самой глубины огромные плуги… А как все просто оказалось: нет денег на дизтопливо, не по карману оно земледельцу, волей-неволей начнешь оберегать землю. Вот вам и решение экологической проблемы.Но довольно цитат! Если не знать, что стоит за такими газетными выступлениями, то можно вообразить, что хозяйственная жизнь в районе развивается. И планы планируются, и надежды на лучшее не угасают. На самом же деле все это лишь слабые попытки восстановить разрушенное, приостановить скольжение к пропасти. Молочный цех, элеватор, о котором пишет Лысихин, — ведь все это было, было. И молочный завод был, и хлебоприемное предприятие — лет пять как уж неработающие. Была агротехника — худо-бедно, но как-то освоенная, были формы кооперации колхозов, как правило, насаждаемые сверху, но были…Две тенденции ощущаются в районе — восстановительная и разрушительная, — как два поезда, идущие по параллельным путям друг другу навстречу. Но разрушительная тенденция идет с куда большей скоростью. И особенно это ощущается в животноводстве.Село без коровГосподи, как гордо и горько мы писали в советские времена: зачем держать коров, дающих молока не намного больше, чем коза, зачем переводить корм — сено, зерно — животным, дающим надои и привесы, не сравнимые с западными? Не лучше ли вкладывать силы и средства в другие, более эффективные отрасли производства? Где логика, где здравый смысл?Да и не только к аграрному сектору относились такие рассуждения. “Если предприятие нерентабельно, его надо закрыть!” — воскликнул во времена косыгинской экономической реформы Александр Михайлович Бирман (кто помнит сейчас этого экономиста-шестидесятника?). И такая простая формула, воспринимаемая сейчас как трюизм, как “Волга впадает в Каспийское море”, вызвала тогда бурю эмоций в печати и грозный окрик ЦК.Как умоляли колхозные председатели разрешить им сократить поголовье скота, обещая за счет более эффективного использования оставшихся животных давать больше мяса-молока. “Нет, — говорили им в райкоме-обкоме, — билет на стол положишь!” И у той власти имелась своя логика: только разреши — полстада под нож пустят, а уж там насколько успешно будут работать с оставшейся половиной, насколько возрастут привесы-надои, это еще бабушка надвое сказала, обещать-то все горазды.То обстоятельство, что город вынужден дотировать малоэффективное животноводство, доплачивая селу за то, что оно производит мясо и молоко, из средств, получаемых от продажи нефти, и как бы консервируя тем самым такой безумный способ производства, эту самую власть не убеждало. Что ж нам, вдобавок к зерну еще и мясо и масло закупать за рубежом, рассуждала она. Надо иметь свои продукты питания, нельзя здесь зависеть от Запада, ведь есть такое понятие, как экономическая безопасность.Знакомые рассуждения, не правда ли? Их и сейчас слышишь от думских патриотов. Но что же происходит на селе теперь?Довожу до сведения почтеннейшей публики, что в сельхозпредприятиях Шигонского района Самарской области к осени 2003 года оставалось 1200 дойных коров, каждая из которых дает 2200 килограммов молока в год. Что такое 1200 коров? Раньше в одном небольшом колхозе их больше было. И этот показатель месяц от месяца уменьшается.Может ли сельское хозяйство существовать без животноводства? В соответствии с традиционными представлениями — нет. Как же это — иметь сенокосы и пастбища, сено и зерно и не разводить скот, не получать мясо-молоко? А навоз — незаменимое органическое удобрение? Неужели не понимают таких простейших вещей нынешние хозяева района? Как не понимать, все прекрасно понимают. Да только послушайте, какие коллизии случаются нынче в шигонских селах.Имеется по соседству с Малячкином село Байдеряково. Это там я спрашивал лет семь назад у председателя местного колхоза Юрия Федоровича Иванова, сколько ему инвестиций надо, чтобы вести нормальное, по европейским меркам, хозяйство. И он неуверенно называл казавшуюся нам астрономической сумму — полмиллиона долларов. Я тогда заключил свою статью следующим пассажем: “Кто ж ему эти полмиллиона даст? На кого рассчитывать? На какой банк? Значит, самому надо. Шаг за шагом. Он и пытается, этот Юрий Федорович. Тянет свою ношу, как репинский бурлак на Волге. Шаг за шагом. Да сколько ж этих шагов еще предстоит сделать?”Не без самоиронии перечитываю я сейчас эти строки. Количество шагов, которые пришлось сделать тому Иванову, теперь можно исчислить. Всего несколько лет оставалось колхозу до разорения и превращения в ООО “Колос”. Причем одного “репинского бурлака” Юрия Федоровича Иванова сменил теперь на посту руководителя “Колоса” другой “бурлак”, тоже Иванов, только Сергей Афанасьевич (уж не знаю, родственник или однофамилец) — предприимчивый, современный молодой агроном.Этот самый молодой и предприимчивый нашел, где взять деньги на развитие производства. Некий банк выдал ему ни много ни мало 8 миллионов рублей, что по современному курсу составляет 270 тысяч долларов. Такие деньги и не снились тому, другому Иванову, когда он называл мне те 500 тысяч, это казалось несбыточной фантазией, мало ли, мол, чего намечтать можно.Но самое интересное дальше: когда пришла пора отдавать кредиты, Сергей Афанасьевич, худого слова не говоря, взял да и продал весь скот, полностью ликвидировав летом 2003 года животноводство. Разумеется, ему есть на что сослаться. Кто ж знал, что упадут цены на зерно, а на горючее и минеральные удобрения будут повышаться. В самом деле, кто знал? Вот и опустела байдеряковская ферма. А молодой и предприимчивый руководитель “Колоса” на какое-то время ушел в сызранскую фирму “Криста”, но не надолго. Пересидев там с полгода, вернулся, когда все успокоилось, опять в тот же “Колос”.Не успел утихнуть шум от скандала в “Колосе”, как разнесся слух, что руководитель агрофирмы “Шигоны” Сергей Петрович Федисов собирается закрывать ферму в селе Комаровка. Главный районный печальник Чесноков обращается в своей районной газете к Федисову — как же так, Сергей Петрович, неужто правда? И тот подтверждает: да, ферма убыточна, будем ее закрывать, такова воля учредителей.Но ведь это Комаровка, где когда-то был знаменитый колхоз “Приморье”, много лет возглавляемый Александром Ефимовичем Боковым, старым, умным, опытнейшим председателем, главным советчиком первых секретарей по всем сельскохозяйственным делам.Помню его — полноватый, молчаливый и сдержанный старик, который свой небольшой компактный колхоз, расположенный на добрых черноземах, крепко держал в руках и, умело обходя всякие начальственные новации, так вел дело, что всегда в первачах ходил. А уж ферма у него спокон веку держала первое место по надоям. И вот ее закрывают. Как тут не печалиться Чеснокову, робко задавая вопросы Федисову.Печалься не печалься, что тут поделаешь? Невыгодно производить молоко и мясо при сложившихся ценах. Не-вы-год-но. И идет под нож стадо по всей стране.Вопль товарища ШутьковаПоголовье крупного рогатого скота, пишет в “Сельской жизни” вице-президент Российской академии сельскохозяйственных наук Анатолий Шутьков, опустилось до уровня послевоенного 1948 года, свиней — до уровня 1954 года.А зерно? Посевные площади по стране сократились на 33 миллиона гектаров, что равно всей пашне Украины.А как же газетные сообщения о растущих в последние годы урожаях, заголовки типа “Сельское хозяйство выходит на устойчивый рост”, как же быть с фактом, что страна, которая, начиная с хрущевских времен, закупала зерно в США и Канаде, теперь его продает? Что, это тоже из области виртуальной реальности?Но производство зерна неотделимо от животноводства. Если, скажем, в 2002 году из страны было экспортировано 2 миллиона тонн зерна, то по импорту завезли 2,4 миллиона тонн мяса и мясопродуктов, 4,8 миллиона тонн молокопродуктов и более 3 миллионов тонн комбикормов, муки и макарон. Все это в пересчете на зерно (напомним, что на продовольственные цели его идет не так много, в основном — на кормовые) составляет 35 миллионов тонн.И вот какой расклад получается. В советские времена Россия держала большое количество скота и птицы, пропуская через их желудки в том числе и купленное за границей зерно и получая крайне низкие привесы и надои. Теперь же, в условиях рынка, она сократила объем нерентабельного животноводства, покупая “ножки Буша” в США, сыры — в Голландии и Дании, где эту продукцию производят с более низкими затратами труда и кормов.Иными словами, российское животноводство оказалось неконкурентоспособным на мировом рынке. Соответственно сократились поголовье скота и потребность в зерне, которого теперь даже при уменьшении посевных площадей хватает и для продажи на экспорт.Весь пафос статьи Шутькова, которая представляет собой письмо к президенту страны, весь крик его души в возгласе: “Страна теряет продовольственную независимость!” Но, во-первых, большинство стран мира экономически зависят друг от друга. А во-вторых, та же самая зависимость была и в советские времена. Только тогда зависели от поставок зерна, а теперь — мяса и молока. Хотите быть продовольственно независимыми — создавайте эффективную конкурентоспособную аграрную индустрию, решайте социальные проблемы села.Как стать миллионеромКак, однако, я невольно сбился на тон отчужденного и поучающего всезнания: если так, то эдак, если хотите…, то создавайте… Легко сказать — создавайте. Экономическая азбука: не можешь продать подороже — производи подешевле. Хочешь сократить затраты на единицу продукции — подними привесы, надои и урожаи. А для этого, в свою очередь, нужны обновление скота, техники, минеральные удобрения, всякие современные технологии, о которых мы говорили со всеми прежними хозяевами района и о которых бессмысленно толковать сейчас, ибо за всем этим стоит одно слово — “инвестиции”. Об инвестициях кричит село, об инвестициях оно рыдает и мечтает.— Вот ты за границей бываешь, — говаривал за рюмкой Володя Данилов. — Ну, есть же там богатые немцы, которые могли бы вложиться к нам. Посмотри, сколько земли у нас, сколько людей без работы мается. Собьем кооператив, и пойдет дело, были бы деньги. Может, найдешь такого человечка? Ты ж знаешь нас, люди мы честные, за нас и поручиться можно, ты только порекомендуй нас.Я захохотал, представив себе, как стучусь в инвестиционный отдел “Дойче банка” с рассказом о селе Малячкино.— Тебе смех, а нам слезы.— Эх, Володя. Ты же знаешь: ваши слезы — мои слезы. И зачем вам иностранные инвесторы, когда вон свои, сызранские да самарские пришли.— О чем ты говоришь, — махнул рукой Данилов. — Видишь же, что творится.Пришла пора поговорить о новых хозяевах района, о районных и областных элитах, о том, что стоит за всей этой волной банкротств, за всеми этими ООО, которые и произносятся, словно долгий вопль отчаяния — о-о-о!Федисов, Иванов — не хозяева, они управляющие, хозяева за их спинами не видны и не всегда известны в районе. Правда, с одним из них — Зиновьевым из “Гаранта”, который сам и руководит собственным делом, я познакомился в Малячкине.— Но Зиновьев — это что… Мелочь по сравнению с тем же Симоновым. Вот кто фигура, — рассказывал мне один комментатор районных событий.Про Симонова я слышал на каждом шагу, то и дело натыкаясь на следы его деяний.В Сызрани — щегольски отделанный фасад заводского здания, у которого целое стадо новеньких “Жигулей”. Это автосборочный завод симоновской фирмы “Криста”, куда рвутся малячкинские мужики. Да не всякого еще возьмут — дисциплина жесткая, заработки высокие — по шесть тысяч в месяц.Но “Криста” — это еще и завод “Пластик”.Наконец, “Криста” — главный учредитель агрофирмы “Шигонская”, и, стало быть, с именем Симонова связаны и ликвидация комаровской фермы, и продажа стада крупного рогатого скота в селе Новодевическом, и много чего другого, о чем в районе говорят со смесью горечи и восхищения перед ловкостью этого местного олигарха.— Представляете себе, — рассказывал Анатолий Николаевич Бахаев, бывший до Лысихина главой районной администрации. — Симонов, заплатив долги совхоза “Новодевический”, составлявшие 1 миллион 200 тысяч рублей, получил основные фонды совхозы, оцениваемые в 38 миллионов.Весь район понимает: операция беспроигрышная. Удастся ли Симонову наладить производство или нет, располагая такой собственностью, он только от продажи ее части, хотя бы того же скота, свое получит. Точно также завладела собственностью некогда крупного свиноводческого совхоза “Пионер”, заплатив его долги, самарская фирма “СамконАгро”. Уж кто персонально за ней стоит, не знаю.Я, конечно, не думал, что этот способ овладения собственностью совхозов и колхозов — открытие местных предпринимателей, но чтобы до такой степени подобная схема повторялась в других областях страны, не ожидал. Но, возвращаясь из Шигон и купив в поезде “Аргументы и факты”, прочитал исповедь некого анонимного ставропольского бизнесмена и поразился сходству методов.“Честно говоря, у меня совсем другой бизнес. Но неожиданно к нам пришел руководитель одного колхоза, который брал у нас небольшой кредит, в 600 тысяч рублей, и предложил сделку… Условие было только одно — определенная доля доставалась руководителю. Мы гарантировали ему, что оставим на должности, но будем жестко контролировать… У хозяйства было набрано кредитов на 10 миллионов рублей. Естественно, их разбазарили, и платить было нечем. Мы составили фиктивный документ, что в свое время заняли колхозу 17 миллионов рублей. Потом создали новое, уже наше хозяйство, куда перевели все имущество под видом того, что именно так старое хозяйство расплатилось с нами за кредит. Честно скажу, чтобы не было скандалов, 10 миллионов рублей другим кредиторам мы уплатили. И за эту сумму получили 26 единиц сельхозтехники в отличном состоянии, 8 тысяч овец, 2 тысячи коров и 12 тысяч гектаров земли в аренду на 7 лет. Да еще государство вернуло нам НДС в пять миллионов за приобретенное имущество. А земля-то была уже засеяна, так что и урожай нам тоже достался… Что касается людей, честно скажу, мне столько работников не нужно. Поскольку мы всерьез теперь займемся зерном, то купим импортную технику, наймем самых толковых специалистов… Нет, я селянам плачу за аренду земли, и не так, как везде, — 300 килограммов зерна в год за пай в 9 гектаров, а полторы тонны”.Социальная пирамидаДавайте представим себе, что планы этого ставропольского предпринимателя (назовем его по любимой присказке “Честно говоря”) осуществились. Он купил основные фонды колхоза, арендовал землю, вложил необходимые для развития производства средства, поставил толкового, надежного управляющего, взял на работу несколько десятков крестьян. Что делают остальные колхозники? Получив свои полторы тонны зерна за земельный пай (а в семье может быть и два, а то и три пая — и муж и жена работали в колхозе), откармливают на подворье скот, держат птицу, словом, ведут разветвленное личное хозяйство и, продавая его продукты, как-то живут. И, таким образом, выстраивается социальная пирамида. Нижний и самый многочисленный ее слой — оставшиеся за бортом сельхозпредприятия крестьяне, живущие за счет усадьбы. Затем идут те, кто работает — у себя в деревне или в близлежащем городе, — но все-таки работает и получает зарплату. Выше — слой деревенской элиты — фермеры, скупщики продукции подворья, учителя, всевозможные служащие. Еще выше — слой районной элиты — представители районной власти, управляющие сельхозпредприятиями (они, кстати, часто живут в райцентре), владельцы торговых сетей. Дальше идет уже областная элита — властители областного масштаба и предприниматели типа Симонова.Но вся штука в том, что экономика вносит поправки в эту социальную стратификационную схему, во всяком случае на нижних ее этажах. Дай бог удачи ставропольскому “Честно говоря” в его аграрном начинании, но в Шигонском районе у его коллег дела идут плохо. В результате и работающие крестьяне нередко не получают зарплаты или получают ее натурой, то есть зерном, и владельцам земельных паев выдают по три центнера зерна за год. Какой уж тут откорм. Ковыряются, конечно, на подворье. Стандартный “джентльменский набор” — корова, пара поросят, десяток кур — это уж у большинства в хлеву есть. Картошка, овощи на огороде да лук как товарная культура, которая хоть сколько-то денег в дом приносит, — тоже у всех.Но одно дело, когда такое хозяйство — подспорье к колхозной зарплате и прочим прибыткам, которые давал колхоз, а другое — когда это единственный способ существования. Тут бедность, если не сказать — нищета. Тут пьянство от безысходности жизни. Тут люмпенизация крестьянства. Так что ниже самого нижнего социального деревенского слоя образуется еще и страта люмпенов, все меньше занимающихся своей усадьбой, прирабатывающих случайными делами и тут же все заработанное пропивающих.Фольклорные историиСтавропольский благодетель местного крестьянства признавался в некотором нарушении закона, оправдываясь благими намерениями — стремлением развивать зерновое хозяйство. Ведь колхоз все равно дошел уже до ручки и никакой инвестор не стал бы в него вкладываться.Наверное, то же самое сказали бы и Симонов, и хозяин “СамконАгро”. И все это было бы так, коль скоро производство действительно бы развивалось. Да ведь не получалось ничего, то ли потому, что уж очень все было сложно и требовало все новых и новых затрат, то ли потому, что новые хозяева с самого начала не верили в перспективность дела, в которое ввязались, и хотели лишь сорвать куш в этой игре, а потом выйти из нее. Трудно сказать.Я говорил на эту тему со многими крестьянами, пытаясь ощутить их восприятие происходящего, и все уверяли меня в злонамеренности “оккупантов”, в стремлении урвать кредиты и развалить хозяйство.— Но ведь все-таки покупают технику, — напоминал я объективности ради. — Вон и в “Полесье”, и в “Шигонской” купили комбайны “Дон-1500”. Дорогостоящая же штука. И убирали ими зерно.— Понимаете, — ответствовал мне тот же Слава Гончаров, мужик наблюдательный и умный. — Каждый раз при создании ООО происходит одно и то же. Создается коллектив, ну, всех, ясное дело, не берут. Но все же люди начинают работать, им платят зарплату, покупают технику и вроде бы дело пошло. Но проходит год-два. Платить перестают, и вообще все идет наперекосяк.Историями того, как “все идет наперекосяк”, район полон. Это настоящий фольклор, где не поймешь — смеяться надо или плакать. Вот история забора в совхозе “Пионер”. В мои времена это было крупное хозяйство — 15 тысяч гектаров пашни, 22 тысячи свиней, 1100 дойных коров (чуть меньше, чем сейчас во всем районе), 8 поселков, куда входило и Малячкино, которое потом, правда, отделилось, но и без него производство оставалось крупным. Разорялось оно по тем же, что и у других хозяйств, причинам — диспаритет цен, низкая производительность труда, отсутствие инвестиций, долги…В конце концов “СамконАгро”, заплатив долги совхоза, получило его основные фонды. Дело, однако, шло все хуже и хуже. И вдруг район с изумлением увидел, что ООО построило основательный бетонный забор (его с дороги видно) вокруг свинарника, где содержались остатки совхозного стада — всего тысяча голов. Но не то диво, что забор, хотя что там ограждать, все, что можно было украсть, — украдено, а то, что обошелся он фирме в 8 миллионов рублей. Ну, видано ли, говорили в селах, это какие ж деньги за забор, это ж около 300 тысяч долларов. Ясное дело, списали деньги — отмываловка. Тоже, кстати, весьма популярное слово в деревне.Герой другой истории мне хорошо знаком, и потому я слушал ее с особым интересом. Речь шла о хлебоприемном предприятии — ХПП, том самом, о котором Лысихин так многозначительно писал в районке: “Скоро в агрофирму “Шигонская” войдет хлебоприемное предприятие. Чтобы не сглазить, не буду называть имени инвестора, который намерен купить его”. Экие секреты… Весь район знал, что Симонов торгуется с хозяином ХПП, если сторгуется, то купит.А хозяин — Ховрин, тот самый Ховрин, о котором шла речь выше, главный районный диссидент, оратор на митингах девяностого года, обличитель районного начальства, сваливший некогда Сысуева и боровшийся с Бахаевым. Но как же он заполучил в собственность такое огромное предприятие, где и элеватор с сушильным оборудованием, и подземные хранилища, по которым на грузовике можно ездить? Его превратили в акционерное общество, акции которого принадлежали колхозам и совхозам района. И в какой-то момент всеобщего разора и отчаяния Ховрин стал выкупать эти акции за гроши. Иные говорят, что колхозы ему свои пакеты просто дарили. Почему?— Да ты пойми, что такое для нас ХПП, вот хоть для меня, когда я председателем был, — говорил Данилов. — Вот, скажем, привез ты зерно хоть бы и сейчас в Сызрань или еще куда, идешь законным путем. А тебе — сортность не та, засоренность высокая, содержание белка — другой класс, другие деньги. Можно, конечно, заплатить лаборанту, она там уж и с начальством поделится, тогда к тебе другой подход. Впрочем, деньги ты все равно когда еще получишь. А они тебе ой как нужны именно сейчас. Но тут рядом, у ворот стоит перекупщик и говорит — давай не по 250 за центнер, а по 220, и деньги на бочку. И отдаешь подчас, куда ж деться. Так что директор ХПП — это большая власть. Как было не отдать Ховрину акции?Вот и стал наш диссидент и “друг народа” владельцем предприятия, основные фонды которого оцениваются как минимум миллионов в двадцать, и на этом вся его революционность закончилась. Но самое интересное, что, став собственником, он вскорости свое предприятие закрыл. Почему? Хотел было спросить, поехал на станцию Бичевная, где расположено ХПП, но Ховрина не застал, говорят, в больницу поехал ложиться.Так и стоял элеватор пустой несколько лет, пока Симонов не вознамерился купить его. Выплаченных миллионов Ховрину, положи он их в надежный банк под хороший процент, вполне хватило бы для безбедной жизни до конца дней, да еще и детям бы осталось.Перед самым отъездом узнал, что не сговорились они с Симоновым. Ну да не беда, может, найдется другой покупатель.Надо сказать, что таким же способом разрушалась вся пищевая инфраструктура района. Молочный завод, о котором я упоминал выше, 60 тонн молока в сутки перерабатывал. Закрыли его лет семь назад. Мало, мол, молока стало. Но ведь сколько-то доили же до недавнего времени в хозяйствах и куда сдавали? В Сызрань. Свой завод остался как тягостное воспоминание, как напоминание об авантюрах, в которые пускались новые владельцы здания и оборудования. То возьмут кредиты, начнут воду выпускать, отмоют кредиты, другим чем-нибудь пытаются заняться.И от суринского консервного завода одно воспоминание осталось. Прибыльное было предприятие, я еще застал его в пору расцвета — шесть миллионов банок овощных консервов в год выпускали, двести человек работали. Купил какой-то предприниматель, закрыл, все распродал. Нет завода, уж лет десять как нет.Какой-то мартиролог хозяйственный у меня получается. Все распродано, пропито, проедено. Но ведь живут как-то люди? Живут. И некоторые даже совсем неплохо живут.Виллы и вилыСтарый анекдот. Беседуют французский, американский фермеры и русский крестьянин. Француз говорит: “У меня две любовницы и одна вилла”. Американец: “У меня две виллы и одна любовница”. Русский: “У меня любовниц все село, а вилы одни”.О виллах. Их на окраине Шигон — целый квартал, эдакое “дворянское гнездо”. Особняки разнообразной архитектуры, красного или белого кирпича. Где чудится нечто готическое — остроконечная крыша, арочные окна, башенки. У кого просто, без затей — расползшиеся широкие дома с многооконным фасадом. Просторные, основательно огражденные участки, на которых виднеются еще какие-то здания. Где гараж не на одну машину, где бассейн, а может, и личный спортивный зал.— Это дом Бахаева, — показывал мне из машины Данилов, — это Мякоткина, бывшего руководителя райагроснаба. Это дом какого-то человека с Севера. Недавно приехал. Места у нас, считай, курортные.Теперь о вилах. В четырех километрах от Шигон село Кушниково на сотню домов. Раньше здесь было отделение совхоза “Пионер”. Сейчас никто нигде не работает. Люди полностью выпали из всякого производства. Живут подворьем. Лук, скот (пасут в очередь, благо пастбищ, не то что в прежние времена, сколько угодно). Дряхлеющие бревенчатые дома. Грязная дорога. Асфальт ведет только к новому дому лесника. Он же и депутат. И вообще лесник — сила. Порубки, покосы — все в его руках. Похоже, что он один на все село только и живет.Пропагандистский штамп советских времен: Америка — страна контрастов. Франция — страна контрастов…СтыдПрофессор Шанин рассказывал в одном из своих интервью: “Я недавно беседовал с ведущим руководителем Европейского сообщества, и он мне сказал нечто, что мне очень глубоко запало в душу. Он сказал: “Да, пропасть между богатыми и бедными существует и в США, и у нас, в Европе. Разница в том, что нам, европейцам, стыдно”. И важность этого стыда как нравственного знаменателя жизненных ценностей и политического выбора нельзя переоценить: этим делятся миры, а посему россиянам придется вскоре делать выбор, куда им — в Европу или в США”.Воспитанные в духе марксистского экономического цинизма, мы вообще такую категорию, как стыд, во внимание не принимаем. Это все из другого словаря. То, что социолог и историк Шанин вводит ее в оборот, то, что высказывание руководителя Европейского сообщества “запало ему в душу”, по-своему показательно. В самом деле, сколько ни размышляй в категориях социологии, экономики, истории над явлениями нашей действительности, вдруг какой-то частный житейский факт вторгнется в эти размышления, “западет тебе в душу” и шевелится там, живет, вытесняя своей обнаженной сутью твои холодные умствования, накрывая своей частной, локальной правдой логику Закона, Необходимости, Предопределенности.На одном из малячкинских сельских сходов конца восьмидесятых годов “запало мне в душу” выступление шофера бумажной фабрики Николая Ятаева — худого нервного мужика, отца шестерых детей. Он говорил об обычных тяготах крестьянского существования, но говорил так, с такой страстью замордованного жизнью, страдающего человека, что сход присмирел и ток этого страдания пробежал по лицам людей. И местные начальники — председатели райисполкома, сельсовета, директор бумажной фабрики — притихли и умолкли в своих оправданиях перед сходом, словно стыдясь чего-то.— Шофер-то хоть хороший? — спросил я у директора бумажной фабрики.— Шофер хороший, — ответил он, нахмурившись и махнув рукой, мол, разве в этом дело.В нынешний свой приезд, перебирая старых знакомцев, я спросил о Ятаеве.— Да плохо с Ятаевым, — нахмурился Данилов. И рассказал следующее. Лет восемь назад транспортное предприятие дало шоферу, как отцу многодетного семейства, квартиру в Шигонах. То-то радости было: райцентр, удобства… Ятаев начал уж обустраивать эту квартиру, недоделок у строителей хватает, деньги вложил, скопленные на сей случай, в доделку и переделку под семейные нужды. А потом директор транспортного предприятия Воеводин вынужден был отдать эту квартиру молодому Бахаеву, который перебирался из совхоза “Пионер”, где был директором, в райцентр. И Воеводин-то понимал несправедливость вопиющую такого решения — мужик заслужил и детей у него много, да и деньги уже вложил, как тут его жилье отдавать, — но, видно, был поставлен в такое положение, что пришлось пойти поперек совести.Ятаев решил в суд подавать, адвоката нанял, да, будучи не ориентированным в том, кто есть кто в районном начальстве, не сообразил, что адвокат этот как раз юристом в том же совхозе, что и Бахаев, работал. И он так составил ему жалобу, что суд не удовлетворил ее. Вот и остался Ятаев в Малячкине в своем старом доме и, видно, так напереживался, что диабет у него начался. Живет теперь инвалидом, больной, на всю оставшуюся жизнь сломленный.Хотел я сходить к нему, да не пошел — что я мог ему сказать? Стыдно.Кому стоять у руляВ начале девяностых главой районной администрации стал Анатолий Николаевич Бахаев. Власть свою он получил в тот переходный, перестроечный период не сверху, как раньше — от обкома-облисполкома, но, разумеется, и не от народа, а, по существу, от местных нотаблей — хозяйственной верхушки района. И действовать начал привычными методами — совещания, призывы, сводки, накачки, контроль привесов, надоев. То, что называлось — конкретный стиль руководства. Разумеется, снять колхозного председателя, крикнуть, как в прежние времена: “Не выполняешь указаний — билет на стол!” — он не мог.Что же все-таки тогда заставляло этих председателей пусть со скрипом, лениво, но все же подчиняться ему? Да попробуй кто-нибудь из них рыпнуться, ему живо перекрыли бы кислород. Ведь многое из того, что необходимо хозяйству для нормальной жизни — бензин, электроэнергия, удобрения, стройматериалы, техника, — поступало в него по государственным каналам. Экономическая власть оставалась распределительной.По мере распространения рыночных отношений менялся и механизм власти.Лысихин в 1996 году, будучи в результате прямых выборов избран главой районной администрации, застал уже иную систему властных и экономических отношений. Рынок существовал, но дикий, анархический, где игра зачастую шла без правил. Колхозы и совхозы района были разорены. В хозяйства приходили новые владельцы со своими капиталами и планами, с опытом манипулирования финансовыми средствами и материальными ресурсами.Вместе с тем они прекрасно понимали, что одним из главных условий их деятельности является близость к власти, ее поддержка. Получение всевозможных, и в том числе льготных, кредитов, продажа и перепродажа собственности, куски государственного пирога (ведь только из федерального бюджета в 2003 году на поддержку сельского хозяйства в стране выделялось 20 миллиардов рублей, да еще 30 по совокупности из областных бюджетов) — здесь без сращения, слияния с властью не обойдешься. Чужому тут делать нечего, это на любом уровне — фермерском или олигархическом. Свой человек у руля района — залог твоего успеха. И потому в период выборов главы администрации район становится ареной борьбы местных элит.Все в районной верхушке переплетено давними отношениями — дружбой и враждой, поддержками и изменами, конфликтами и союзами. Олег Бахаев занимает должность не только зама главы администрации, но и руководителя управления сельского хозяйства, на которой некогда был его отец. Сысуев Вячеслав Федорович, нынешний зам главы по экономике, некогда был первым секретарем райкома, а вторым секретарем у него был Дашков Павел Дмитриевич, ныне управляющий делами администрации.Они прямо так и дышали друг другу в затылок— молодые, пригожие, в недавнем прошлом передовые колхозные председатели. Шли по ступенькам карьеры — с колхозного на районный уровень, а там областная орбита светила. Служи верно, исполняй правила игры, все тебе будет — власть, пайки, заграничные поездки. Насколько все сложнее теперь, среди разоренных сел, новых элит и озлобленных крестьян, у которых при всем их бесправии тем не менее одно право есть — голоса.“Пропал район”И еще одно висит над местной элитой дамокловым мечом. Район может исчезнуть как административная единица, влиться в Сызранский. Признаки этого растворения ощутимы уже сейчас. Система образования вместе со своим РОНО выведена из района и подчиняется теперь межрайонному округу с центром в Сызрани. То же самое будет и со здравоохранением.— Пропал район, — сокрушенно говорил мне старый Бахаев, интонационно повторяя слова профессора Преображенского из “Собачьего сердца” — “Пропала квартира”.Отвластвовав в Шигонах лет восемь, был он теперь, в сущности, в отставке, занимая мелкую чиновную должность в районной администрации. Я думал, что он не захочет повидаться, памятуя мои давние “злодейства” в виде статей о районной жизни в разных газетах и журналах. Но теперь годы прошли, оба мы постарели, я был не опасен ему, да и сам он был исполнен свойственного отставникам духа оппозиционности, поэтому встреча состоялась.Мы сидели в его маленьком кабинете и с любопытством разглядывали друг друга. Я помнил его крутым, властным, громкоголосым. Теперь он заметно сдал, похудел, но как-то и подтянулся, был подчеркнуто строго и аккуратно одет — в новом, хорошо сшитом костюме, в галстуке в тон рубашке. У него была неплохая и вполне обеспеченная старость — особняк в “дворянском гнезде”, сын, входивший в верхушку районной элиты, спокойная работа (он числился старшим специалистом районной администрации по заключению договоров с частными предпринимателями — такая вот диковинная должность), видимо, и связи остались в Сызрани и Самаре. Но то, что происходило в районе, грызло его то ли тем, что шло оно не так, то ли тем, что все шло без него.В том, что он говорил сейчас, была своя логика. Создание округов по образованию и здравоохранению, как проявление все той же центростремительной силы, которая была свойственна тоталитарному режиму, неизбежно приводит к ухудшению обслуживания населения. “За каждой справкой придется в Сызрань ездить, да там еще настоишься в очереди”, — говорил Бахаев.И ведь намерения у организаторов таких реформ всегда самые лучшие — сокращение аппарата, улучшение качества обслуживания. Такие знакомые по советским временам кампании по концентрации и специализации вспоминались. И тогда ведь “хотели, как лучше, а получалось, как всегда”.Не знаюВ советские времена принято было заканчивать аналитические очерки, сколь бы критичны они ни были, неким подобием надежды, рассуждением на тему “свет в конце тоннеля”. Естественно, искать этот “свет” приходилось в каких-нибудь партийных документах, находя там хотя бы намек на решение проблемы.Чем закончить сейчас это повествование о сегодняшнем дне одного сельского района, я не знаю. Конечно же, жизнь там не исчезнет, даже если район административно ликвидируется. Но будет ли она развиваться, а не стагнировать? Какая глава этой жизни откроется после окончания нынешнего этапа? На что надеяться? На то, что “оккупанты” все-таки “вольют” необходимые средства в создание нормального конкурентоспособного аграрного производства? На то, что к двум малячкинским фермерам присоединятся еще хотя бы десяток мужиков, которые подобно Гаврилову попытаются за счет повышенной самоэксплуатации на приусадебном участке изыскать деньги для создания своего фермерского хозяйства? На то, что малячкинские крестьяне найдут в себе силы бросить пить и начнут как следует работать, отвечать за себя и свою семью? Как сладка эта надежда, как хорошо рассуждать на тему возрождения сельской России и как трудно поверить во все это.

http://rumer.imwerden.de/doku.php/%D0%BA%D0%BE%D0%...