Как русский эмигрант накормил Японию, и почему не удается накормить Россию

Весь мировой опыт экономических преобразований свидетельствует о том, что они всюду и всегда начинались с преобразования сельского хозяйства. Во Франции в 1789 году после взятия Бастилии первым шагом Национально­го собрания стал декрет от 4 августа об упразднении феодальных повиннос­тей, тяготевших над крестьянами. Когда Наполеон в войне 1806-1807 годов наголову разгромил Пруссию, прусский король нехотя призвал спасать госу­дарство барона Х. фон Штейна. И первым делом Штейн отменил крепостную зависимость крестьян. Довести до конца аграрную реформу ему не дали. На­полеон понял, что при таком правительстве Пруссия скоро восстановит свою военную мощь, и добился отставки и изгнания реформатора, которому приш­лось бежать в Петербург.

В России после поражения в Крымской войне сложилось положение, очень похожее на ситуацию в Пруссии полстолетием раньше. Освобождение крестьян от крепостного права назрело и перезрело, и царь Александр Вто­рой провёл в 1861 году реформу, несмотря на яростное сопротивление кре­постников. Тут надо оговориться, что своего Штейна в России не нашлось. Все искренние сторонники реформы занимали в бюрократической табели о рангах весьма незначительные посты. А наверху оставались старые нико­лаевские сановники — все до одного махровые крепостники, к тому же в большинстве своем явные казнокрады. Именно из них состоял Главный комитет по крестьянскому делу. 

Царь-освободитель, как человек добрыйи мягкий, боялся обидеть хотя бы одного из представителей старой номенк­латуры и потому держал их на занимаемых должностях до конца жизни, да­же если они впадали в маразм (что действительно произошло с председате­лем Комитета министров, бывшим шефом корпуса жандармов А.Ф. Орло­вым). Оттого крестьянская реформа и получилась в России достаточно кривой. То же можно сказать и о Пруссии, но там вина падала на Наполео­на. По всей вероятности, если бы аграрные реформы XIX века в Германии и России удалось довести до ума, ни одной из двух стран не пришлось бы пе­режить ужасы тоталитарных режимов в следующем столетии. Но что толку в запоздалых сожалениях? 

По Манифесту от 19 февраля 1861 года на крестьян возложили тяжё­лые выкупные платежи. Ежегодная сумма платежей достигала 10% тог­дашнего государственного бюджета России. Для их обеспечения затрудни­ли выход крестьян из общины. К тому же в русских губерниях у мужиков отрезали в пользу помещиков от 11 до 35% тех наделов, которыми они владели до реформы1. Интересно, что в украинских, белорусских и литов­ских губерниях, где преобладало политически неблагонадёжное польское дворянство, землю отрезали не у крестьян, а у помещиков! Так что крепо­стники-бюрократы из Главного комитета защищали даже не классовые, а скорее групповые или клановые интересы: свои, своей родни и своих знакомых.Но при всех этих характерных уродствах освобождение крестьян от кре­постной зависимости стало для России огромным шагом вперёд.

Впервые за два с половиной века самое многочисленное в стране сословие могло счи­тать себя людьми, а не рабами. Стоит отметить, что после реформы 1861 года в Российской империи значительно ускорился рост населения. У свободного населения прирост и раньше был высоким, а у крепостных — низким из-за очень высокой смертности. И, конечно, нельзя забывать о необычайном куль­турном подъёме в России 1860-1870-х годов.1 См.: Чернышёв И.В. Аграрно-крестьянская политика России за 150 лет. Крестьяне об общине на­кануне 9 ноября 1906 года. К вопросу об общине / предисл. П.А. Кудинова. М.: Фонд экономиче­ской книги «Начала», 1997. (Переиздание книги, впервые вышедшей в 1918 г.) 

П.А. Столыпин начал свои преобразования тоже с аграрной реформы. До сих пор не перевелись противники его курса. Вот и г-н Паршев утвержда­ет, что принявший в годы столыпинской реформы массовый характер уход крестьян на хутора будто бы не подходит для России. Якобы «предлагавшая­ся Столыпиным «хуторская система» (по опыту Виленского края) в России не прижилась — далековато получалось жить. Россия — Россией, но и дру­гие народы Восточной Европы тоже что-то хуторами не живут, а всё до­вольно большими сёлами» (с. 398).

Однако жизненность хуторского расселения убедительно доказали годы нэпа. Тогда власти отнюдь не насаждали хутора (как иногда случалось при Столыпине), но и не препятствовали их возникновению. И переход крестьян на хутора во многих губерниях принял массовый характер. Хуторян стало ед­ва ли не больше, чем в царское время.Что касается расселения крестьян в средней полосе России «довольно боль­шими сёлами» и деревнями, то оно отнюдь не изначальное. Историки давно до­казали, что с древнейших времён и по XVI век жители средней полосы в ос­новной массе селились малыми деревнями в 1-3 двора. 

По сути, это хутора, хо­тя в средневековой Руси именно такие малые поселения назывались деревнями. Положение коренным образом изменилось в XVII веке. Малые деревни вдруг почти все исчезли, и возникли довольно крупные сёла. Что это? Победа начал общинности и соборности? Увы, всё гораздо проще и гораздо хуже. В конце XVI века в России установилось крепостное право, окончательно узаконенное Соборным уложением 1649 года. Крестьяне перестали распоряжаться своей судьбой. За них теперь всё решали помещики. А барам было куда удобнее над­зирать за мужиками, собранными вместе в одно большое село рядом с господ­ской усадьбой. Так произошла первая в русской истории коллективизация. Так же как и позднейшую (и куда более разрушительную) большевистскую коллек­тивизацию, её произвела внешняя по отношению к крестьянству сила. 

На Русском Севере, где крестьяне остались вольными людьми, расселение малыми деревнями, иногда — хуторами, сохранялось долго. Во многих местах на Севере малые деревни и хутора пережили даже сталинскую коллективиза­цию. Их добил Хрущёв. С 1955 года он начал кампанию по укрупнению дере­вень. Она велась принудительными и чисто варварскими методами. Жителей «неперспективных» деревень просто насильственно выселяли на центральные усадьбы колхозов. Побудительные причины этой кампании ничем не отлича­лись от мотивов помещиков XVII века: чиновники хотели держать крестьян под более пристальным надзором и при этом не ездить по бездорожью в отда­лённые малые деревушки.Так что идея Столыпина потому и оказалась жизненной, что предполагала возврат к естественному для лесной зоны Евразии типу расселения.

Но мы от­влеклись от основной темы — аграрных реформ как стержня любых глубоких социально-экономических преобразований.Особенность Японии 1945 и ряда последующих лет состояла в том, что инициаторами реформ выступали американские оккупационные власти. Неиз­вестно, до чего додумались бы сами американцы. Свойственная им прямоли­нейность очень часто к добру не приводит. Но, к счастью для японского наро­да, правительство США догадалось поручить проведение аграрной реформы в Японии изгнаннику из России Вольфу Исааковичу Лодыженскому. (Он был не эмигрантом, а именно изгнанником, высланным из Советской России на«философском пароходе» в 1922 году.) 

Лодыженский действовал быстро и ре­шительно. Помещичье землевладение было ликвидировано сразу и без остат­ков. Все излишки земли сверх максимального надела в 3 гектара подлежали изъятию и раздаче безземельным и малоземельным крестьянам. Результаты ре­формы сказались очень быстро. Ещё в конце 1940-х годов значительная часть японцев по-настоящему голодала, но уже в 1955 году страна полностью обес­печила себя продовольствием. Современные японцы неохотно вспоминают имя Лодыженского. Для них это напоминание о поражении и последовавшей затем оккупации. 

Но без нашего бывшего соотечественника никакое «эконо­мическое чудо» не могло бы состояться.Не составляет исключения из общего правила и Западная Европа первых лет после Второй мировой войны. Её восстановление началось с программ возрождения сельского хозяйства, в основу которых была положена стабиль­ность продовольственного рынка и обеспечение промышленности сырьём.И в Китае путь наверх из глубокой ямы, в которую страна угодила вслед­ствие «большого скачка» и «культурной революции», начался опять-таки с аграрных преобразований. Упразднение «красных коммун» (это китай­ская, притом ухудшенная, разновидность советских колхозов) и возврат к единоличному крестьянскому хозяйству начались по инициативе снизу. 

Но её сразу же поддержал один из высокопоставленных деятелей компартии Китая Чжао Цзыян, а затем и фактический руководитель партии и государ­ства Дэн Сяопин. Для упразднения «красных коммун» во всей Поднебесной хватило двух-трех лет. И ещё примерно столько же понадобилось для рез­кого увеличения урожаев и перехода к самообеспечению страны продоволь­ствием.В России 1990-х годов необходимость коренных изменений в аграрном строе вроде бы и доказывать было не надо. Раз страна зависела от импорта продовольствия и притом не имела средств его оплачивать, значит, надлежало действовать, и действовать быстро.Но наши «радикальные реформаторы» почему-то считали иначе.

Они на­чали с того, что посадили на сельское хозяйство генерала А. Руцкого. Гене­рал этот, вообще-то, ничем, кроме неоднократной сдачи в плен, не просла­вился. А его взгляд на сельское хозяйство оказался и вовсе бесхитростным. Руцкой считал колхозно-совхозный строй совершенным и ничего не желал менять. То есть неизвестно, что он думал на самом деле, да и думал ли вооб­ще. Речь ведь идёт о классическом тушинском перелёте, который сегодня го­ворит одно, а завтра — прямо противоположное. Но что бы генерал ни думал, факт состоит в том, что он ничего не делал. Впоследствии Руцкой этим очень гордился. 

Если его послушать, выходило, что именно он спас колхозно-сов­хозную систему от погибели, которую ей якобы готовили треклятые рефор­маторы.Однако эта похвальба гроша ломаного не стоит. С октября 1993 года Руц­кой утратил всякую власть и на короткое время даже угодил в кутузку. И что? Началось реформирование сельского хозяйства? Да как бы не так!Но, быть может, проблема была настолько сложной, что никто не знал, как к ней подойти? Ведь Россия — не Китай. Это в Китае «красные коммуны» продержались всего 20 лет, и ко времени их роспуска большинство крестьян трудоспособного возраста ещё помнили прежнюю единоличную жизнь и меч­тали к ней вернуться. Заслуга китайского правительства состояла лишь в том, что оно пошло навстречу пожеланиям трудящихся. 

У нас всё наоборот. Поколения, помнившие доколхозную жизнь, сошли в могилу до падения коммунизма. Исключение составляли немногие старики и старухи уже глубоко пенсионного, нетрудоспособного возраста. Впрочем, ста­рухи попадались разные. Помню встречу с одной из них в подмосковном селе Борисове Можайского района (это ныне небольшое село некогда служило заго­родной резиденцией царя Бориса Годунова!). Июль 1981-го. Жара. Картошка — в дефиците: молодой ещё нет, а прошлогодняя кончилась. Нет, говорят, у такой-то бабки картошка есть! У неё подвал заасфальтированный, она всегда хранит до июля. 

Идём к старухе. Бабка — в отличной форме, хотя лет ей уже очень много. «Сколько, бабушка?» — «Да восемьдесят восемь. Или больше. Точно не знаю. Когда всех в колхоз сгоняли, так записали: с девяноста третьего года». Картошка — превосходная. В магазинах тогда такой советской не бывало, раз­ве что польская картошка могла состязаться с борисовской. Да ведь и с тех вре­мён отечественный картофель едва ли улучшился И очень я сомневаюсь, что среди нынешних старух того же возраста попадаются такие, как борисовская бабка, к которой чуть не целое село ходило в июле по картошку.Но, помимо смены поколений и утраты былых крестьянских традиций, су­ществовало и другое качественное отличие посткоммунистической России от постмаоистского Китая. 

В китайских «красных коммунах» механизация почти отсутствовала. В наших же совхозах и колхозах техники было доволь­но много, правда, зачастую ржавой и неисправной. Но и количество исправ­ных машин, тракторов, комбайнов составляло на начало 1990-х немалую ве­личину. Вставал неизбежный вопрос: а можно ли это поделить? И нужно ли? А ведь во владении колхозов и совхозов находились ещё где животноводчес­кие фермы и целые комплексы (те самые нелепые «коровьи дворцы»), где теп­лицы, где подсобные цеха по переработке продукции, где холодильники… Так, может, стоявшая перед реформаторами задача в самом деле оказалась нераз­решимой, и потому они отступили?Нет! Это неправда. 

Потому что нельзя сказать, будто отсутствовали нара­ботки, как и во что можно преобразовать колхозы и совхозы.В 1992 году Виктор Анатольевич Гулов защитил кандидатскую диссерта­цию на интересующую нас тему: «Реформирование колхозов в условиях пере­хода к рыночной экономике». Гулов — не теоретик, а практик. Он сам руко­водил реформированием двух колхозов: «Победы» в Матвеево-Курганском районе Ростовской области и «Зари» в Медынском районе Калужской облас­ти. И осуществил в этих хозяйствах две разные схемы преобразований.В «Победе» Гулов организовал сеть внутрихозяйственных кооперативов. 

Они создавались на базе населённых пунктов, к которым были привязаны се­вообороты и животноводческие постройки. Всех кооперативов получилось 24, из них 5 растениеводческих, 6 животноводческих, 6 по обслуживанию ос­новного производства (ремонтно-технический, транспортный, строительный, нефтепродуктовый и др.) и 6 в сфере социально-бытового обеспечения (сто­ловая, детсад, бытовой комбинат и т.д.). Все кооперативы продавали друг дру­гу свою продукцию по ценам реализации. 24-м стал кооператив общехозяй­ственного управления. Его численность сократилась до 12 человек, тогда как раньше контора колхоза «Победа» насчитывала 47 душ. 

Но надо полагать, что именно эта сторона реформ активно не понравилась вышестоящим чиновни­кам: а ну как их самих сократят вчетверо? Во всяком случае, несмотря на рост в реформированном хозяйстве урожаев, надоев и рентабельности, чиновники распространять опыт «Победы» не стали.Конечно, насаждать его повсеместно было бы нелепо. Россия велика, и местные условия в нашей стране крайне разнообразны. Вот и в «Заре», пре­имущественно животноводческом колхозе средней полосы, попытка Гулова воспроизвести опыт «Победы», по его собственному признанию, «положи­тельного результата не принесла» (уже за одно это признание Гулов достоин уважения!).

Здесь пришлось искать несколько иной путь. В рамках колхоза, переименованного в союз крестьянских хозяйств, создали 8 «межсемейных» крестьянских хозяйств, по сути — малых кооперативов. В отличие от ростов­ского варианта в такие кооперативы входили семьи, а не отдельные лица. Семь из 8 «межсемейных» хозяйств насчитывают от 2 до 5 семей и, следова­тельно, приближаются к естественным для средней полосы России размерам деревни (что мы обсуждали выше). В самостоятельные кооперативы преврати­лись ремонтная мастерская, нефтебаза, механизированный ток, газовое хозяй­ство, столовая, детсад, дом культуры. Правда, в «Заре» было два животновод­ческих комплекса из разряда печально знаменитых «коровьих дворцов». 

Даже изобретательный Гулов не придумал, что с ними делать, хотя и предоставил им статус малых предприятий. Дадим слово ему самому: «… крупные животно­водческие фермы и комплексы не вписываются в задуманную систему рефор­мирования хозяйства, поскольку ответственность каждого члена большоготрудового коллектива за использования средств производства и результаты труда остаётся расплывчатой»1.Так что планы преобразования колхозов и совхозов в начале 1990-х годов существовали. Один только Гулов предлагал два различных варианта в зависи­мости от местных условий. Были и другие идеи, например исходившие от си­бирских учёных. Но «реформаторы» не востребовали ни одну из них.Получается настоящее зазеркалье! «Радикальные реформаторы» не прово­дят, по крайней мере в сельском хозяйстве, никаких реформ. И не потому, что не могут, а потому, что не хотят. А их противники твердят, что обвал сельско­го хозяйства произошёл из-за «радикальных реформ».

И.Ю. СмирновА ЧЕМ РОССИЯ НЕ НИГЕРИЯ?