Коллективизация как национальная катастрофа

Документ № 1

Рейник Елена Малофеевна родилась в 1904 г. в д. Мояны Яшкинского района Кемеровской области. Живет в п. Яшкино. Рассказ записал правнук Тризна Евгений в марте 1999 г.

В нашей семье было шесть детей: три брата и три сестры. Работать начинали с малых лет. Помогали родителям. Мы знали, что работаем на себя, и поэтому на трудности никто не жаловался. Хозяйство у нас было среднее: четыре коровы, пять лошадей, свиньи, овцы, куры. Сколько их было точно, я не помню. Но помню, что отец со старшим братом успевали всё сделать не только в своем хозяйстве, но ещё нанимались на какую-нибудь работу к тому, кто был побогаче нас. Дом у нас был большой, добротный. В общем, жили небогато, но и не бедно. Никогда не голодали. Почитали стариков. Старшим в доме всегда был только мужчина. Даже, если он был ещё мальчишкой (если не было из мужиков никого старше). С ним советовались, у него просили разрешения что-то сделать.

Я тоже работала с утра до вечера: то водила лошадей по борозде или сеяла зерно, то хлопотала по дому. Хлеб жали вручную. Вечером кормила скотину, доила коров. Летом драла лён и коноплю. Из конопляных зерен толкли масло. Лен вымачивали в реке, потом его обрабатывали и делали одежду.

Отца и старшего брата забрали на германскую войну. Они там и погибли. Нам было очень трудно! Но ничего, выжили! Работать приходилось пуще прежнего. Но, как говорится, глаза боятся, руки делают.

О революции узнали через два года, когда уже шла гражданская война. Брат ушел воевать за красных. Больше я его не видела. Когда к нам в деревню пришел Колчак, мать нас укрыла в лесу. Часть скотины нам удалось увести с собой в лес. Остальное — забрали эти бандюги. Тогда почти вся деревня разбежалась. Наши дома пограбили. Слава Богу, хоть не сожгли. Когда они ушли, мы зажили почти как прежде. Затем я вышла замуж и переехала в другую деревню, Еловку.

У нас была коммуна. Её названия я не помню. Но жили мы там хорошо. Нам с мужем в коммуне удалось даже новый дом справить. Коммуна состояла из 25 дворов. Туда вошли хозяева со средним достатком. Те, кто был зажиточным, в коммуны не вошли. Бедняков в нашей деревне не было вообще. Земли мы объединили свои, да ещё брали в наём у зажиточных, потом зерном отдавали. Работали сообща. Лодырей в нашей коммуне не было. Мы на коммуну даже две грузовых машины купили. Машины работали на березовых дровах (тогда бензиновых не было). Бревна пилили на небольшие чурочки, снимали бересту, кололи на мелкие поленца, сушили на специальной печке. Как проедет наша машина, так вся деревня в дыму стоит. Мы на этих машинах много грузов возили. Всё — помощь лошадям.

Наша коммуна просуществовала лет пять или шесть. А потом большевики коммуну распустили. Стали нас в колхоз сгонять. Они говорили, что колхоз — это дело добровольное. А сами с ружьями приходили и всё забирали. В колхоз беднота отовсюду съезжалась. Им-то терять нечего было. А у кого хозяйство было, не торопился его отдавать.

Наш колхоз сначала назывался имени Бляхера или Блюхера. Говорили, что это генерал какой-то. А затем переименовали в колхоз имени Мичурина. В колхозе сразу стало трудно работать. Мы ведь и раньше не ленились! Но здесь всё было организовано так, что лошадей и быков заморили голодом. Машины, что у нас были в коммуне, быстро разломались, так как за ними смотреть стало некому. Телеги и те стали ломаться, так как были на деревянном ходу, не ремонтировались, а новые не покупались.

Председателем у нас был какой-то рабочий из города. Он земли раньше, видать, и в глаза не видел. Но ни с кем не советовался. Всё и пошло прахом. Несмотря на то, что мы работали много: летом — с утра до ночи в поле, а зимой нас отправляли лес валить. Работа на лесоповале — хуже смерти. А весной трудились на лесосплаве.

До колхозов у нас кулаки, конечно, были. Это была всего одна семья, которая жила в нескольких дворах. Но они не задавались, всегда с нами здоровались. У них были такие же машины, что и у нас в коммуне. Но телеги у них были на железном ходу. Лошади — добротные, породистые. Земли у них было много. Пастбища — отдельные. Они даже молотильную машину себе купили. Для нас это чудо какое-то было. Всей деревней ходили смотреть, как она работает. Мы-то вручную молотили. Потом они за плату для всей деревни молотили.

А как колхоз образовали, богатство у них и отобрали. А самих мужиков тут же за деревней расстреляли. Потом их тела в одну яму сбросили и землёй засыпали. А нам сказали, что их богатство на темноте и крови нашей сколочено. Но мы-то знали, что они работали много, вот и разбогатели. А потом один их тех, кто расстреливал, как-то в лес пошёл и сгинул. Искать его никто не пошёл. А другому — ночью брюхо вилами пропороли. Виновного так и не нашли.

Помнишь, Женя, как три года назад ты возил меня в родную деревню. Там осталось только два фундамента. Остальное — травой поросло. Даже кладбища деревенского не смогли сыскать. Как тут не заплакать?! От речки Мояны остался небольшой ручей в полтора метра шириной. Но вода в ней такая же чистая и прозрачная. Не удалось нам найти и деревню Еловку, где наша коммуна стояла.

А ведь это родина моя!

Документ № 2

Скопенко Варвара Петровна родилась в 1905 г. на украинском хуторе Черниговской области. Рассказ записала правнучка Шайдирова Надежда в ноябре 1999 г.

Наша семья состояла из семи человек: отец, мать, две дочки и три сына. Родители были, как сейчас называют, середняками. То есть, жили не богато, но и не бедствовали. Работать не ленились, вот и жили справно.

В 18 лет меня отдали замуж. Мужа я увидела в первый раз, когда сваты пришли. Я любила другого. Гуляли мы с ним. Я и замуж за него уже, было, собралась. Но отец об этом и думать запретил. После свадьбы переехала жить к мужу. Да что там, собственно, переезжать было! Не то, что вы сейчас. Родителей стала видеть редко.

С мужем жили дружно. За всю жизнь мы с ним поругались только один раз. Поэтому я совсем не жалею, что отец выдал меня за него (его Иваном звали), а не за того, с кем я гуляла.

Муж со своими двумя братовьями разрабатывали землю: выкорчевывали деревья, пахали. Мы там сеяли рожь. Хлеб был свой, скотина тоже своя.

Но не долго мы так жили. Когда советская власть стала к нам ближе подступать, муж с братом уехали в Сибирь. Мы побаивались этой власти. Не нравилась она нам и пугала. Ведь нас называли кулаками. А как с кулаками советская власть обходилась?! Один Бог знает, да те, кто пережил всё это! Кто такой кулак был в их понятии? — Наживший богатство на чужом труде. А на самом деле это был тот, кто своим горбом все заработал. А кто не работал, тот и беден был. Кто же ему мешал землю разрабатывать, пахать, сеять? Работал бы как следует, и он был бы богатым

Я одна дома была, когда раскулачивать пришли. А было-то у нас две лошади, четыре коровы, три свиньи, овец голов 10, куры да гуси. Пришёл председатель тамошнего новообразовавшегося колхоза да два его помощника. Они, кстати, раньше в бедняках числились, в батраках всю жизнь ходили, своего хозяйства не держали. Забрали у нас лошадей, зерно. А коров с баранами должны были на следующий день забрать. Я, не долго думая, продала коров, перерезала баранов. Часть отдала родителям, часть продала, а что-то взяла с собой в дорогу. Поехала к мужу в Сибирь. Помню, брат мой младший, Вася, сильно со мной просился. Но я его отговорила. Ведь сама не знала куда еду… Потом очень желела, что не взяла его с собой. В войну потом его убили.

В поезде меня обокрали, украли чемодан с продуктами. Но люди добрые помогли.

Приехала я на Барзас. Там меня муж встретил. К тому времени он уже успел дом срубить, пасеку завести. Советская власть сюда пока не дошла. Но потом и в Сибирь пришла коллективизация….(1)

Ивана моего забрали в 1941 г. на войну. А в 1942 г. я получила на него похоронку. Так и осталась я в свои 37 лет одна с четырьмя детьми. Ох, и трудно без мужа! Деваться было некуда, пошла и я в колхоз. Дети хоть и ходили в школу, закончили по четыре класса, но работали в колхозе наравне с взрослыми. В войну был голод, дети ходили в лес за грибами, ягодами.

Во время войны мужиков мало осталось в деревне. Не очень-то прибавилось их и после войны: большая часть мужиков погибла.

Женщина в то время забыла про себя. Она была и трактористом и пахарем, и дояркой. Работали мы от зари до захода солнца. Некоторые не выдерживали, в город бежали. Да куда от власти убежишь?! Паспорта ведь нам не выдавали. Беглецов возвращали назад.

После войны, вроде, полегче стало. Старший сын и средняя дочь уехали в город. Дочь сначала, было, нанялась сиделкой у сестры нашего председателя колхоза. А потом в шахту пошла работать. А сын женился и уехал в другую деревню.

Как, кто виноват, что деревня не может выбраться из нищеты до сих пор?! Да тот, кто делал советскую власть и виноват!

Примечание: Курс на сплошную коллективизацию в Сибири действительно был определён позже, чем в западных областях страны.

См. об этом директивный документ:

Постановление

президиума Западно-Сибирского краевого исполнительного комитета от 5 мая 1931 г. «О ликвидации кулачества как класса».

Совершенно секретно

В целях дальнейшего вовлечения широких слоёв батрачества, бедноты и середняков в колхозы; организации новых колхозов, чистки от кулаков и укреплении существующих колхозов, а также усиления работ по обеспечению проведения второго большевистского сева и пресечения вредительской антиколхозной работы кулачества — Записбрайисполком постановляет:

1. Провести в период с 10 мая по 10 июня с.г. экспроприацию и выселение кулацких хозяйств, исходя из ориентировочного расчета 40.000 хозяйств.

2. Экспроприации и выселению подвергнуть все твердо установленные кулацкие хозяйства и кулаков-одиночек из сельских и городских местностей края, а также кулаков, проникших в колхозы, совхозы, промпредприятия и советско-кооперативные учреждения.

Экспроприации и выселению не подлежат:

а) хозяйства красных партизан, действительных участников гражданской войны (участвовавших в боях, имеющих ранения или другие заслуги), хозяйства, имеющие членов семьи, находящихся сейчас в Красной армии;

б) все иностранно-поданные;

в) кулаки — татаро-бухарцы;

г) кулаки — хакасцы и ойроты выселению подлежат на общих основаниях. Для проведения работы по выселению кулаков в указанных областях создать комиссию в составе т.т. Горбунова, Заковского и Зайцева И., которой поручить наметить особые сроки выселения кулаков-хакасцев и ойротов и разработать ряд практических и специальных мероприятий по массовой политической работе с учетом особенностей этих национальных областей.

О кулаках западных нацменьшинств вопрос разрешить дополнительно (кулаки-немцы подлежат выселению подлежат выселению в соответствии с п. 2-м. настоящего постановления).

3. Выселить всех кулаков, оставленных на работах в промпредприятиях и строительствах, в места расселения их семей. Не подлежат снятию с работ кулаки, занятые на работах в Кузнецкстрое и Энергострое, вопрос о которых разрешить дополнительно не позднее 1 июля с.г.

4. У выселяемых кулацких хозяйств подлежит конфискации:

а) всё недвижимое имущество;

б) продуктивный рабочий скот;

в) сложный и простой сель. хоз. инвентарь;

г) предприятия, сырьё и полуфабрикаты;

д) хлеб и семена;

е) ценности и вклады.

Категорически воспретить: раздевание, отбирание белья, необходимой одежды, присвоение кулацких вещей и т.п. (т.е. случаи мародерства и издевательства).

При выселении кулацких хозяйств не подлежит конфискации следующее имущество: одна лошадь, телега с упряжью, необходимый минимум земледельческих орудий производства (плуги, бороны, топоры и лопаты), предметы домашнего обихода, мануфактура, одежда, обувь (если количество их не выходит за пределы личного потребления), деньги до 500 руб. на семью.

Поручить Заковскому и Зайцеву И. составить перечень минимума земледельческих и других орудий производства, подлежащих оставлению у кулацких хозяйств.

Рабочий скот и земледельческий инвентарь, которые в момент отправки кулаков к месту выселения не могут быть отправлены из-за недостаточности железно — дорожного и водного транспорта — обезличивается и передается через органы ОГПУ в колхозы на время сева. По окончании сева колхозы возвращают ОГПУ переданный им скот и инвентарь для отправки его выселенным кулакам в места их расселения.

5. За счет общего количества экспроприированного имущества и ценностей снабдить выселяемых двух месячным запасом продовольствия (мука, крупа, соль). Остальную часть конфискованного имущества оценить и передать колхозам в неделимые фонды, в качестве взноса бедняков и батраков, с предварительным полным погашением из конфискованного имущества причитающейся с ликвидированного кулацкого хозяйства задолженности государственными и кооперативным органам. Паи и вклады в кооперативных объединениях передать в фонд коллективизации бедноты и батрачества. Все отобранное оружие передать органам ОГПУ. Сберкнижки и облигации госзаймов у кулаков отбираются и заносятся в опись, с выдачей расписки о направлении их в Райфинотдел.

6. Кандидатуры, намечаемые к выселению должны тщательно проверяться сельсоветами, при участии ответственных представителей Райисполкомов; прорабатываться на широких колхозных собраниях с привлечением батрачества, бедноты и середняков; затем проверяться и утверждаться специальными районными пятерками, в составе — Секретаря РК, Пред. РИКа, Уполномоченного ОГПУ, Предрайколхозсоюза и краевых уполномоченных.

7. Предупредить РИКи и Горсоветы о привлечении к суровой ответственности всех лиц, допустивших искривления и перегибы при проведении экспроприации и выселении кулаков.

Обратить особое внимание на недопустимость экспроприации и выселения хотя бы одного середняка.

В случае, если будут допущены перегибы и искривления классовой линии, немедленно со всей решительностью исправлять.

8. Организацию и практическое проведение операции по выселению кулачества возложить на органы ОГПУ. Обязать ППОГПУ провести все необходимые мероприятия по предупреждению и пресечению контрреволюционных проявлений, могущих иметь место в связи с проведением экспроприации и выселения кулачества.

9. Выселение кулацких хозяйств произвести в малообжитые и необжитые северные районы края: Каргасогский, Чайинский, Колпашевский, Зырянский, Сусловский, Ново-Кусковский. Намеченные в указанных районах участки расселения утвердить (см. приложение). Обязать тов. Заковского и Райисполкомы перечисленных выше районов при расселении кулацких хозяйств не допускать ущемления интересов туземного населения.

10. Для элементарного освоения участков расселения отпустить из централизованного снабжения по нарядам Крайснаба продовольствие из расчета, представленного комиссией.

Обязать Сибкрайснаб, Сибкрайсоюз, Союзхлеб и Хлебживсоюз произвести своевременную заброску указанных продфуражных и семенных фондов в районы и сроки по указанию ППОГПУ.

11. Обязать Правления Омской, Томской жел. дорог и Госречпараходство обеспечить своевременную подготовку и подачу необходимого транспорта для перевозки спецпереселенцев по заявкам ППОГПУ.

12. Обязать КрайЗУ немедленно выделить в распоряжение ОГПУ десять специалистов земельных работников.

13. Обязать Крайздрав обеспечить санитарно-медицинское обслуживание спецпереселенцев в пути следования и в места расселения.

14. Предложить Крайплану выделить в распоряжение ОГПУ потребное количество стройматериалов (кроме леса) для постройки больниц, бараков в местах расселения кулачества.

15. Разрешить Райисполкомам привлечение в районах, через которые будут двигаться гужем спецпереселенцы, для перевозки последних в порядке платной трудгужповинности — местного населения, в первую очередь те хозяйства, которые саботируют выполнение посевных планов.

П.п. Зам. Пред. Запсибкрайисполкома

— И.Зайцев

Зам. Ответств. Секретаря ЗСКИКа

Сиротин

Верно: Врид. Зав. с/ч ЗСКИКа Юрасов. Подпись.

ГАКО. Ф.Р-71. Оп.1. Д.1992. Л.13-15.

Подлинник. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 3

Михайлова Анастасия Захаровна родилась в 1906 г. в Алтайском крае. Живет в д. Балахоновке Кемеровской области. Беседу вела Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»). (1)

Как здоровье, Анастасия Захаровна?

Спасибо! Не жалуюсь. Иной 57 лет, а у неё — здесь болит, тут колет. А у меня нигде не болит. Недавно вот упала (93 — всё-таки!), зашиблась, встала и пошла. Чего ныть-то!

Когда и где Вы родились, какое хозяйство было у родителей?

Я родилась в 1906 г. в Алтайском крае. Жила с матерью. Отец ушёл служить на действительную. Служил семь лет, вернулся, а в 1914-м г. снова ушел. Воевал на германской. Мама держала 2 лошади, 3 коровы, 12 овечек, 12 гусей, 50 курей, 4 свиньи. Сама пахала. У нас было 16 десятин земли. Те, у кого 2-3 коровы, 2-3 лошади — это самые бедняки и считались. Богатые же те, у кого было лошадей 10-15. А кулаками считались уже те, кто держал по 50-70 лошадей, коров, имел заимку (это — как нынешняя дача), работников. Сибиряки — люди крепкие, зажиточные. В соседнем от нас селе Белоглазово, например, не зайдешь в какую-нибудь избеночку. У всех — настоящие дома.

На отца мы получили похоронку. А вскоре мама умерла. Осталась я от неё девяти лет и брат, который родился в 1913 г. Жили у тетки. А отец оказался живой. Он был в плену.

Вы помните, что было в гражданскую войну?

После германской войны мужики шибко боролись. С вилами ходили.

На кого — с вилами?

То на беляков, то на красных. Черт их не разберет! Красные придут, то поросенка украдут, то овечку, а то и теленка сведут. Придут белые, — то же самое. Ну, как жить христианину?! Сколько же работать надо! Кто такие красные, кто такие белые — мы не разбирали.

Когда Вы вышли замуж, зажили богато?

Какое там! Держали две лошади, корову, быка, 6-7 овечек. В 1926 г. мы с мужем вошли в коммуну «Завет Ильича». Из таких, как мы, бедняков, она и собралась. А отец мой вошел в неё ещё в 1920 г. В коммуне мы жили хорошо. У нас и школа своя была — 11 классов. Работали с 8 утра до 8 вечера. Придешь домой, а там тебя ждёт баня, ужин, белье, приготовленное техничкой. Скинешь грязное, помоешься, наденешь чистое. У каждой семьи была своя комната в бараке.

Как в хорошей гостинице?

Про гостиницу не знаю, но в коммуне жили справно. Но в 1931 г. нашу коммуну разбили и перевели на колхоз. Богатая была коммуна.

Кто разбил?

Да власть и разбила. Знаете, такая борьба была! Людей убивали! Убили в 1928 г. и моего первого мужа. Прямо в грудь застрели, через окно в конторе. Он у меня писарем был. Сказали, что это сделали кулаки.

А чем колхоз отличался от коммуны?

В коммуну мы пришли сами, а в колхоз — силой: кого задавили налогами, а кого раскулачили.

Как деревня стала жить с образованием колхозов?

Какая деревня! Всех же в колхоз загнали! Мы сразу же стали хуже жить. Да и как иначе? Можно ли жить над пропастью?! Скотина подохла. Говорили, что это кулаки напустили на неё порчу. Начальство сразу стало воровать. Надо скотину колхозную кормить, а сена нет. Давай мы за начальством следить. Да, что там следить-то было! Воровал председатель наше сено и продавал. Он был из приезжих. Сено продаст, а скотина сдохнет. И спроса с него нет. Не любили мы его. Неграмотный он был и нехозяйственный. Выйдет перед нами, приставит палец ко лбу и долго думает, кого, куда послать на работу. А ведь у нас свои деревенские мужики настоящими хозяевами были.

Коммуна стала колхозом. Что изменилось в жизни коммунаров?

А всё и изменилось. В коммуне мы жили, как в раю. Всю работу по дому выполняли технички, столовские работники. А ты только в поле работаешь. В барак пришел, помылся, поел готовое и отдыхаешь. Как коммуну сделали колхозом, выделили нам корову и выселили из барака. Хорошо, что у меня дом свой в деревне оставался, было где жить нам с сыном. Сильно коммуна от колхоза отличалась. В коммуне мы работали на себя. А в колхозе — непонятно на кого. В коммуне председатель был из наших, деревенских. А в колхозе начальство всегда было из чужих.

Вот и переизбрали бы председателя.

Какое там! Тогда не переизбирали. Кого пришлют, тот и начальство! К нам прислали из Белоглазово. Он всё сгубил. И скотину, и людей заморил. Тогда много людей с голоду поумирало. Зайдешь, бывало, в наш бывший коммунаровский барак, а там целыми семьями люди лежат, помирают. Мы со вторым мужем не вытерпели. Уехали в 1935 г. На искитимский кирпичный завод подались. Живы, слава Богу, остались! Весь наш колхоз так и разбежался.

Но ведь из колхоза уехать было нельзя. Паспортов-то не давали.

Можно! Если завербуешься. Завербованным по справке давали паспорт на год. Тогда по деревням ездили вербовщики. Помню, что ни зарплату, ни жилье на новом месте они не обещали. Только работу. Но мы и этому были рады. Лишь бы вырваться. Три года в кабале мы по вербовке отработали. Тяжелая жизнь была! Легкой жизни за свои годы я и не видывала.

Смотрю я сейчас телевизор. О чем там говорят, не очень понимаю. Но чувствую, что нынешняя власть хочет перебить нашу тяжелую жизнь на доколхозную. На старину! Боюсь, однако, что трудно это сделать. Ведь молодежь работать не хочет. Да и то! Чего хотеть-то? Ведь уж сколько мы работали! А что, богато стали жить?! Вот, поди, они и думают — что работай, что не работай. Одинаково босый.

Испортились люди. Тяжелая нынче молодежь. Сдохнет, а не переработает. Что значит, нет работы? Что значит, не платят зарплату? А нам платили в колхозах? А на фабрике и заводе — это что, деньги были? Один только разговор, что зарплата.

Так ты держи скотину, заколи, продай мясо, вот и будут у тебя деньги. И деды так жили. Деньги у людей всегда были. Даже у самого плохого хозяина в сундуке всегда, бывало, деньги найдутся. Мать моя керенки в стенку замазывала. А сейчас! Нет, он лучше на койке лежать будет, газетку читать, смотреть телевизор и ругать власть за плохую жизнь. Работать надо! Сколько поту, бывало, прольёшь на работе, домой придёшь, и тут работа — убирать скотину.

А когда испортились люди?

Как это, когда! Я же тебе уже битых два часа толкую. При советской власти и испортились!

Но люди хвалят советскую власть. Говорят, что она сильно помогала им жить.

Так говорят лодыри. Какая помощь! Моя тетка родила 18 ребятишек: у неё всё двойняшки и тройняшки шли. И все живые. А их раскулачили. Когда она умерла, советская власть принесла ей медали, а не тогда, когда она работала.

Не любите Вы советскую власть.

Не люблю! Вы меня хоть ругайте, хоть в тюрьму сажайте. Она не от Бога! А без Бога — ни до порога! Вот я сейчас думаю, что и коммуна наша была не от Бога. Ведь в коммуне нас в церковь не пускали. Мы отреклись от церкви. Может, поэтому Бог нас с мужем и покарал: дочку отравили в школе (тогда 40 детей умерло), сын заболел и помер, а третьего сына (от первого мужа) убило на войне. О, Господи! Да, что же это такое?! Как мы с мужем молились, просили Господа!

Да, и то подумать, сколько греха совершалось кругом. Даже я ходила к кулакам хлеб выгребать! Даже я!…

Это же надо так людей испортить, чтобы работать не хотеть, чтобы лежать и ждать богатство. Смотришь на которую женщину, а она прореху на себе зашить не умеет. Иная уже старуха, а всё живет только на матерках да на водке. Вот как довели людей! Мне 93 года, я не пью и людям не велю. Вы сами содержите свою жизнь! Не надейтесь на власть!

Я только недавно перестала скотину держать. Но курочки, собаки и кошки всё же остались. Не могу жить без скотины. Мне трудно воду таскать, я и говорю соседу: «Выпить хочешь? Натаскай мне воды, я тебе заплачу». Я и плачу! Хотя велика ли моя пенсия? Но за всё надо платить. Себя уважать!

А советская власть отучила людей от этого. Вот и бродят ночью по огородам здоровенные дяденьки, воруют чужое. Советская власть в них и сидит!

Колхозы и советская власть перебили хорошую жизнь, нищету привели. Раньше, бывало, не найдешь человека, чтобы милостыньку подать за помин души усопших родителей. У всех всё было.

Погляжу, сейчас в Кемерове старухи побираются. Лодыри, вы лодыри! Вот что я вам скажу! А вы говорите — советская власть, советская власть...!

Ох, и трудно повернуть людей. Дай, Бог, силы тем, кто это сейчас делает!

Примечание: 1) Эта беседа опубликована: «Колхозы и советская власть перебили хорошую жизнь, нищету привели», — считает 93-летняя коммунарка. — «Наша газета» — 1999 — 10 сент.

Документ № 4

Ярокалова Евдокия Никифоровна родилась в 1906 г. в д. Холуи Кировской области. Живет в Мысках Кемеровской области. Рассказ записан Ковалевым Максимом в марте 1999 г.

Мы с мужем жили со свекром, свекровью и шестью детьми. Два брата мужа были женаты, имели по четверо детей, две дочери были замужем. Одна из них с мужем и ребенком жила тоже с нами. Жили одной семьей. Держали 12 коров с приплодом, много овец, свиней, гусей и кур. Имели весь свой инвентарь. В 1931 году купили две веялки. Все много работали, но на лето брали двух работников. И поэтому, когда началась коллективизация, мы попали в список кулаков, подлежащих раскулачиванию.

Брат мой, Игнат, работал в сельсовете и предупредил нас о дате раскулачивания. Мы срочно стали резать скот. Но мясо девать было некуда. Да и наши веялки никуда не сунешь. Пришли за нами в марте… Разрешили взять с собой только по узлу. Поэтому мы понасдевали на себя как можно больше одежды, завернули детей. Запрягли наших же лошадей в сани, и свезли нас на станцию.

Там погрузили в вагоны для скота и повезли. Везли до Новосибирска целый месяц. Кормили редко, бросали нам только хлеб и воду. Свекровь и дети умерли в дороге. Их вынесли из вагона на какой-то остановке. Где и как они похоронены, мы не знали. Да и похоронены ли

В Новосибирске нас посадили в телеги, вывезли в тайгу и там сбросили вместе с нашими пожитками. Ночью было холодно. Мужики стали валить пихты, осины и рубить избы. Из нашей деревни согнали сюда же Рыловых, Жуковых. Мы с ними были родственниками. Из соседней деревни сюда же сослали еще три семьи. И стали мы вместе валить лес, корчевать пни. Взборонили землю, посадили хлеб, да картошку. Птиц убивали, разоряли их гнезда, варили похлебку, ели папортник. Летом бабы пошли наниматься в соседний колхоз. Работали за трудодни. Осенью у нас уже было 2 коровы, 7 кур, овцы. В ноябре приехало еще три семьи из нашей губернии. И мы от них узнали, по чьей указке нас раскулачили. К зиме стояло уже пять изб, колодец и родились дети: у меня дочь Мария, у племянницы моей — сын Максим.

Небольшая полоска земли дала хороший урожай. В зиму мужики ушли работу искать. Все мы остались под присмотром свекра Трофима. До раскулачивания в скоромные дни у нас еда была: щи мясные, каша, картошка, редька, квас, солонина. А здесь мы всю зиму ели калину, картошку, квас с редькой. Хлеб был редко. Когда мужики приходили, то рубили срубы. А весной построили еще 3 избы, и назвали деревню Диваевск. Находилась она на границе Алтайского края и Кемеровской области. Из местных жителей там был один дом Чугаевых (пчеловодов). Начальство и милиция наведывались редко. Годов через пять, к 40-ым годам, организовали промартель. Делали кадки, столы, табуретки. Летом стали гнать пихтовый спирт.

Такого голода как в центральной России в Сибири не было: помогали, кормили друг друга. Собирали грибы, ягоды, охотились. Начали катать пимы. Муж Семен был мастером на все руки, хорошо делал сани, шил сапоги, шапки, шубы. Детей воспитывали в школе и дома. Старики украдкой молились. Бесплатно учились только первые 4 класса, а потом за учебу в школе платили. После войны до 7 классов от уплаты освобождались только дети погибших фронтовиков. В колхозе люди работали за килограмм зерна и тянули всю страну.

Соседи между собой говорили только на бытовые темы. Боже сохрани — о политике. Ленин и Сталин воспринимались как идолы, им поклонялись. Были в ужасе, когда Хрущев разоблачил Сталина.

А сейчас тоже ненормально, когда нет веры и даже уважения к руководителям государства.

Документ № 5

Панкратов Алексей Федорович родился в 1907 г. в Тамбовской губернии, переехал в д. Покровку Кемеровской области. Рассказ записывался Берестовой Натальей со слов его сына Юрия Алексеевича в декабре 1999 г.

Отец родился в семье, где кроме него было ещё три сестры и два брата. Когда он женился, то имел только двух сыновей: Юрия и Виктора. Отец вырос в зажиточной семье, где все работали, не покладая рук, с утра до вечера.

Годы коллективизации всегда связывались у отца с чем-то горьким и тяжелым. Рассказывал нам о ней он не очень охотно. Во время таких рассказов часто тяжело вздыхал и надолго замолкал. Он считал, что коллективизация была направлена на искоренение истинных тружеников и хозяев своей земли. По его словам, когда в деревне только-только заговорили о коллективизации, многие в это не поверили. Не могли даже представить, что такое может быть. Не понимали, для чего это делается. Всем было страшно потерять своё имущество. И люди спрашивали друг у друга, что же с нами теперь будет!?

Деревня была разношерстной: бедняки, середняки, зажиточные. К беднякам относили крестьян, не имевших скота. У них, как правило, семьи были очень большими, с кучей ребятишек. Бедняки жили тем, что зарабатывали, идя в наем к зажиточным крестьянам. Отношение к ним в деревне было двояким: одни их жалели, помогали, чем могли (дадут кусок хлеба, что-нибудь из одежды), другие считали их лодырями и лентяями.

Эти-то бедняки потом и раскулачивали хозяев. Забирали имущество, скот, зерно, землю. Никто не смотрел, что у хозяина пять-шесть ребятишек. Раскулаченных в деревне жалели, так как все знали, что свое имущество они заработали сами, своим трудом, своими руками.

Семью отца тоже раскулачили по доносу одного предателя. У них отобрали имущество, но сослали недалеко, в том же районе. Им повезло. Потом их обратно в деревню вернули и в колхоз приняли. Сказали, что ошиблись. Других же ссылали куда-то дальше в Сибирь. Везли в вагонах для перевозки скота. С собой разрешали брать только хлеба кусок, да на себя что-то одеть. Всё их имущество шло прахом. О раскулаченных мало что знали. Они иногда писали родственникам в селе о том, как они устроились на новом месте. Но это очень редко случалось.

До коллективизации деревня жила спокойно: поля убраны, скотина ухожена, хлеб в закромах. Все друг другу доверяли, ни от кого не запирались, никто чужого не брал. Все, как одна семья, были. И пьяницы у нас были. Да где их только нету?! А как пришла коллективизация, так всё и смешалось: и скотина, и хлеб общими стали. Многие дома стояли заколоченными. Дворы — пусты. Всё сразу осиротело. Сначала на всё это было дико смотреть. Но ничего! Потом попривыкли и к этому.

В колхоз звали обещаниями. Говорили, что все будут жить одинаково хорошо. Те, кто победней, сразу поверили этим обещаниям, стали вступать в колхоз. Но зажиточные не доверяли этим словам, боялись потерять своё кровное. Были случаи и силой загоняли в колхоз. Тогда крику, слез и ругани было полно. Были и такие, кто колхозам сопротивлялся: скотину травили, зерно жгли, и вообще всякую «порч» делали. Их потом «врагами народа» назвали, ссылали, а, бывало, и расстреливали. Это чтобы другим неповадно было колхозам сопротивляться.

Активистами колхозов были, конечно, бедняки. Но встречались и середняки и даже зажиточные крестьяне. К этим активистам люди по-разному относились. Кто-то их уважать стал, кто завидовать, а кто презирать и называть «прихвостнями советской власти».

До коллективизации все одевались примерно одинаково: рубахи да порты самотканные, лапти да онучи. Кто побогаче, тот имел рубаху понаряднее, да стол помасляннее. Ну, а после коллективизации, глядишь, босяком был, а сейчас активистом колхоза стал, в «кулацких» штанах да кушаке щеголяет. Разве такого можно уважать?

Работали в колхозе весь световой день. Трудодни зависели от урожая. На них получалось от полкилограмма до килограмма хлеба. Но этого, конечно, на семью не хватало. Поэтому и брали колхозное добро. Воровством это не считали. Считали, что сам заработал, сам и бери. А нам говорили: «Не смей брать, это не твоё!» Как же это не твое, когда ты его сам сделал. Потом закон «о колосках» вышел. Его ещё называли законом о горсте гороха. Если ты идешь с поля и насыпал зерна в карман, ты сразу же — враг народа. Штраф тебе и арест! В колхозах как-то делалось всё так, что всем поровну должно доставаться. Но ведь работали по-разному! Лодыри привыкли за чужой счет жить, не работать, а получать. Вот и портили всем кровь. Хозяйствовали так, что в 1933-34 гг., а также в годы войны и после неё был голод. Вымирали целыми семьями, а то и деревнями. (1)

Мы, конечно, могли бы и уехать. Но куда? Где было лучше? Да и паспортов у нас не было. Была только трудовая книжка, которая удостоверяла личность колхозника. Не уезжали мы из деревни и потому, что с детства к земле были приучены. Другого-то ничего больше делать не умели. Только за землей ухаживать.

На войну люди пошли охотно. Правда, больше, — кто победней. А кто побогаче — скрывались от набора и дезертировали из армии. За ними по лесам гонялись. Мало народу вернулось. Из нашей деревни взяли человек сто, а здоровыми вернулись всего три-четыре человека. Да ещё 5-6 человек — калеками.

Тяжело было и в послевоенные годы. Голод и разруха! Да выкарабкались как-то. В колхозе стали лучше работать, привыкли, видать. У колхозников уже и свои хозяйства завелись. Но численность поголовья в наших личных хозяйствах государство держало под контролем. Налоги большие заставляло платить.

Потом в колхозах неплохо стало. Кто работал, тот и жил справно, а кто бездельничал, тот и лапу сосал. Но как бы там не было, наш отец своих детей послал в город учиться. Говорил, что хоть в деревне и лучше жить стало, но нищета как она была, так и есть и будет.

В деревне грамотных уважали. За советом к ним ходили. Но их было слишком мало. Самое большое в деревне оканчивали 7 классов. А так, в основном, — один, два класса. Лишь бы читать да расписаться умел. Когда открыли ликбезы, все охотно в них ходили. Днем работаешь, а вечером — ликбез. Это было, наверное, как развлечение.

Раньше в деревне была церковь. В неё люди постоянно ходили. Бывало, придешь в церковь, а на душе легче становится. Но церковь разрушили. Очень жалко! У нас в деревне многие забрали церковные иконы к себе домой, и там тайно молились. Для чего церковь разрушили? Непонятно. А теперь, вот, опять строят.

О политике мы говорили мало. В основном из-за того, что ничего в ней не понимали. Но к нам приезжали лектора и всё разъясняли. Но на выборы мы ходили все. Не придти было невозможно. Заставляли.

Потом у нас в деревне клуб построили. Туда собирались все от мала до велика. То кино покажут, то лекцию прочитают…. Весело было.

А в нынешнее время все колхозы разорились. Власти позабыли про порядок. Каждый мимо своего кармана не пронесет. В целом в годы реформ жизнь лучше наладилась. К старым порядкам всё возвращается.

Выходит, мы зря пострадали?!

Примечание:

1) О том, как велось хозяйство в колхозах даёт представление документ:

Информация

секретарю Мариинского РК ВКП(б) о проработке речи тов. Сталина в колхозе «Завет Ленина» Константиновского сельсовета.

3 декабря 1935 г.

г. Мариинск.

Собрание проводили 1-го декабря. Собрание собирали с утра и до 8 часов вечера. На собрании колхозников присутствовало человек 120. Во время проработки речи тов. Сталина вопросы задавались следующие:

1. Кто такие стахановцы, откуда они взялись и что они добиваются?

2. Кто Стаханов по социальному положению?

3. Что будут делать с лодырями при коммунизме?

4. Какая, и есть ли какая разница между рабочим и крестьянином?

5. Почему с рабочих государство не берет молоко, мясо, налог?

6. Почему мало продают мануфактуры и керосина?

В прениях выступал один тов. Моро.

Одновременно сообщаю о работе колхоза. Трудовая дисциплина в колхозе плохая. Колхоз занялся растащихой: воруют колхозное сено, лён. Мер, кроме разговоров, ни каких не принято. Все бригадиры и само правление говорит, что сено у нас воруют, лён у нас воруют, а воруют колхозники, берут в бригаде лошадь, накладывают сено и везут на рынок. Бригадиры про это знают, но это, говорят, возили своё, сами косили, а в результате, целых зародов сена нет. И сейчас на работу колхозники не выходят, а каждый колхозник делает так: или сено наложит, или дров и запрягает лошадь и едет на базар. Ни какой платы от него не берется за лошадь. Или такой факт: колхозники запрягают лошадей и едут в сельпо за товарами, получают деньги за возку, деньги берут себе, а по отношению лошадей никакой платы в колхоз не дают. Воровство в колхозе вошло в привычку потому, что ни одного как следует не осудили. Тут очень много фактов воровства и во время уборочной кампании. Выявлены эти воры, следствие проведено, но не осуждены. Лучшая часть колхозников прямо возмущается, что почему им не воровать, их суд не судит, а если и осудит на два или три месяца принудиловки при колхозе, он их отбывает и снова тут же ворует.

По обработке льна колхоз до 1 декабря не приступал вплотную, вернее, на 1 декабря волокна было намято 39 кг. Руководство колхоза и бригады совершенно этим делом не занимались. Сами женщины некоторые стали мять и стали правление и бригадиров просить, чтобы им предоставили дров. Тов. Плакушко ответил: «Вы и так много на льне зарабатываете, можете сами дров нарубить». Мнут лён в банях. Около бань абсолютно никаких крышек нет, погода — снег несет, мять невозможно, треплют на морозе. В день натрёпывают по 3 кг. Женщины сами садят тресту в баню, рубят сырые дрова и по двое суток сушат одну баню.

Оплата труда на обработке льна проходит не правильно. За то что сушат, сами дрова рубят, за это совершенно не оплачивают, на трёпке льна платят не с килономера, а с килограмма. Деньги, что полагаются по уставу выдавать колхозникам, не выдаются.

2 декабря специально по вопросу выполнения плана льна и конопли собирали колхозное собрание женщин, где мною были рассказаны все правила обработки и оплаты труда. Довели до каждой бригады 5-дневный план сдачи волокна, а в бригадах — до каждой мельницы. Сейчас начинают шевелиться, насаживают в бани, около бань, делают затишья. Для трёпки отвели один пустующий дом большой, приступаем к работе.

Уполномоченный РК ВКП(б). Козлов. Подпись.

Помета: Верно: Управделами Райкома ВКП(б). Подпись (неразборчива).

ГАКО. Ф.П-107.Оп.1.Д.32.Л.80.

Заверенная копия. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 6

Баландина Любовь Васильевна родилась в 1908 г. в с. Николаевка Кемеровской обл. Живет там же. Рассказ записала её правнучка Машукова Ольга в марте 1997 г.

Наши предки, сколько я помню, всегда жили в Сибири. Они были, можно сказать, основателями этого края. Жили они тихо, мирно, были работящими людьми, ни к какой власти не стремились. Поэтому они никогда не голодали, но и особенно богатыми не были.

Семья наша была из 10 человек: родители и восемь детей. Отец у нас был очень хозяйственным человеком. Ему удалось расширить хозяйство, доставшееся от родителей. Он развел полный двор крупного рогатого скота, свиней и другую живность, открыл маслобойню и мельницу. (1) К нему съезжались из многих деревень, чтобы намолоть муку, или переработать молоко в масло.

Конечно, наша семья жила обеспечено. У нас всё было своё: и мясо, и масло, и овощи, и яйца. Конфет у нас не было, но мы от этого как-то не страдали. Наше питание не сильно отличалось от питания в других семьях. Может быть, у кого-то, чего было поменьше, но все семьи жили сытно. В одежде мы тоже не сильно отличались. Наша мама была большая рукодельница. Про таких, как она, говорили — «на все руки мастер». Она шила и вышивала. Было красиво! Дом наш тоже не отличался особым богатством. Всё было просто — обыкновенный крепкий деревенский дом.

Но вот началась революция. Отец мой в политику не вмешивался. Он просто делал своё дело, вёл хозяйство. Друзей в деревне у него было много. Но нашлись и враги, которые завидовали нашей семье. Вот они-то и подключились к революции. Они стали большевиками, чтобы грабить. Да и то сказать, им-то терять нечего было, своим трудом они ничего не нажили.

Моего отца сочли кулаком и решили раскулачить. Никогда не забуду этого кошмара. Они тогда никого не пожалели. И это несмотря на то, что мы, восемь детей, были один меньше другого. Когда у нас всё забирали, сильно избили отца. За что? За то, что он накопил для них столько добра? Какие же наши родители были сильными людьми! Когда избивали отца, уводили скот и грабили дом, они не увидели ни слезинки на маминых глазах, не было никаких причитаний. Наш дом сожгли. Эта страшная картина всю жизнь стоит у меня перед глазами.

Отца забрали в тюрьму, где он и умер. Нас с мамой выселили в соседнюю деревню. Жить нам было негде, без гроша за душой, никому не нужные. Одно слово — семья кулака. Мама уговорили старую женщину пустить нас на квартиру. Так мы и стали жить, перебиваясь с картошки на хлеб с отрубями. Мне, как самой старшей из детей, пришлось помогать маме. Уж, конечно, об учебе и не думала. Только потом, когда кончились те страшные времена, я взялась за самообразование, чтобы не остаться безграмотной. Помогла одна добрая женщина, которая научила меня читать, писать и считать.

В деревне, конечно, был колхоз. Мы с мамой там работали. Обзавелись огородом, завели скотину. Жизнь, вроде, выправлялась. Питаться стали лучше. Мы работали с утра до вечера. Не знаю, то ли время было такое, то ли люди были другими. Но никто не жаловался. На работу в поле шли все вместе, пели песни. С работы шли хотя и уставшие, но тоже не грустили. Бывало, придешь с поля, руки и ноги гудят от усталости. Но услышишь, — гармошка заиграла. Скорее умоешься и бегом бежишь на улицу плясать. Было весело! Люди были одухотворены надеждой на светлое будущее.

Ни я, ни мама не проклинали власть, хоть она для нас столько плохого сделала. Наоборот, мы верили в революцию, партию, Ленина. Да и как без такой веры можно было работать от зари до зари, не покладая рук?! Ведь и зарплату нам не давали, а взамен нашего труда давали только продукты. Но мы не переживали и не хныкали, строили свою жизнь. Пока не началась война!

Война началась неожиданно. В это время мне было 33 года. У меня была своя семья: муж и четверо ребятишек. Мужа сразу же забрали на фронт. Я осталась с детьми одна. Это было трудное время. Я работала в телятнике. Но в мои обязанности входило заготавливать для телятника дрова и ездить на сенокос. Все делали женщины: и на дойке, и на тракторе — везде. Не знаю, как я пережила то время. Но спасибо людям! Помогли! Мне бы одной не справиться. Тем более, когда пришла похоронка на мужа. Но я всё выдержала ради детей. Чтобы не оставлять их без отца, после войны вышла замуж.

Послевоенные годы были годами великих строек и обновления страны. Мы с мужем работали, чтобы дать детям всё то, что не было дадено нам.

Я пережила три власти. Но из всех мне нравится новая, российская. Хотя в советские годы было много хорошего, но это хорошее продолжалось, пока были живы Ленин и Сталин. А при Хрущеве и Брежневе энтузиазм людей стал падать. Появился дефицит товаров и продуктов. Люди стали жаднее и коварнее. Нарастало взяточничество и коррупция. Поэтому, если бы не поворот в сторону капитализма, то советская власть сама бы себя изжила. Плановое хозяйство не давало полноценного результата. Производство товаров всё снижалось и снижалось. За границу стали переправляться природные ресурсы.

Я полностью поддерживаю нынешних реформаторов. Правда, надо признать, ими недовольны многие. Но что ни говори, они сделали большое дело! А за временные неурядицы их не надо винить. Лишь бы потом всё установилось. На советскую власть я не обижаюсь: у меня четверо детей, и у всех у них сложилась судьба. Все они выбрали профессию по душе. Трое из них получили высшее образование. У меня пять внуков и один правнук. Многие из них тоже успели добиться успеха в жизни.

Хочу пожелать молодому поколению держать голову прямо и не воротить с намеченного пути.

Ведь за вами будущее России!

Примечание:

1) Что собой представляла типичная сибирская «кулацкая» семья накануне сплошного раскулачивания даёт представление документ:

Сообщение

Тисульского райисполкома председателю Колбинского сельсовета о продаже с торгов имущества, раскулаченных граждан.

8 апреля 1929 г.

с. Тисуль

Срочно

Сообщается, что постановлением райисполкома от 8 апреля с.г. утверждено к продаже с торгов имущество следующих граждан:

а) Нестеров Иван Артемович.

72 пуда пшеницы -72 руб., ржи 29 пудов -16 руб., 46 пудов овса — 23 руб., 14 пуд. ячменя — 7, 75 пудов пшеничной муки — 90 р., 7 п. ржаной муки — 4, 1 молотилка — 200 руб., 1 сенокосилка — 80 руб., 2 саней — 10 (десять) рублей, 1 телега — 15 рублей, 2 комплекта сбруи — 20 рублей, 1 корова — 30 рублей, 2 подростка- 20 рублей, 12 старых овец — 60 рублей, 12 ягнят — 24 рубля, 1 свинья 15 рублей, 1 лошадь сивая — 150 рублей, тоже сивая с жеребенком — 180 рублей.

Итого: на сумму 1041 рубль (одна тысяча сорок один рубль)

б)Можаев Ермил Васильевич.

75 п. пшеницы — 75 рублей, 30 п. овса — 15 рублей, 15 пудов ржи — 9 руб., 20 п. пшеничной муки — 22 рубля, корова — 20 рублей, 2 коровы — нетели — 30 руб., 1 свинья — 15 рублей, 2 поросят — 10 рублей, 8 овец старых — 40 рублей, 6 ягнят — 18 рублей, 2 телеги — 40 руб., 1 сани — 7 рублей, 1 кошевка — 15 руб., 1 хомут — 5 рублей, 1 веялка — 40 рублей, 1 молотилка — 250 рублей, 1 жнейка — 50 рублей, 1 зеркало — 3 руб., 4 телят — 20 рублей, 1 баня — 120 рублей.

Итого: на сумму 804 рубль (восемьсот четыре рубля)

Председатель райисполкома Подпись Лобецкий.

Секретарь РИКа Подпись Нижников.

ГАКО. Ф. П-40. Оп. 3. Д.10. Л.7

Подлинник. Машинопись.

Документ № 7

Изотова Дарья Максимовна родилась в 1909 г. в Минске. Живет в с. Елыкаево Кемеровской области. Рассказ записала Павлова Наталья в марте 1997 г.

Минск тогда был маленьким городишкой, почти деревней. Не то что нынешний огромный город. Но люди там и сейчас добрые, ласковые, веселые.

Мои родители ещё помнили крепостное право. Когда я родилась, они работали на помещика. Земли в то время для крестьян было очень мало. И нас постоянно настигал голод. Да к тому же случился большой пожар на нашей окраине. Сгорело несколько десятков домов, в том числе, и наш. Поэтому нас там больше ничего не держало. Мы направились в Сибирь.

Сначала в Сибирь поехали ходоки смотреть места с хорошей плодородной землей. Присмотрели, вернулись за нами. Батюшка дал нам благословение ехать и основаться на землях Сибири. Это было в 1916 г.

Я тогда была ещё совсем маленькой девчушкой. Но помню весь переезд. Мы ехали всей деревней, 12 семей. Приехали в Сибирь летом. Поселились в деревне Ивановке под Новосибирском. Помню, как мы шли пешком 25 км. Лето! Жара! Много было малых деток. Было очень тяжело. Но в то время на дорогах было ещё, слава Богу, спокойно. О революции никто не говорил. А в Сибири и вовсе было глухо. Года через два-три и к нам стали приезжать каторжники. Но мы с ними не общались.

Место нам очень понравилось. Здесь было очень много дичи: куропатки, глухари, дикие гуси, утки. Очень много было зайцев. Мы потом их даже и есть не хотели. Пойдешь в лес, насобираешь всяких яиц — ведра три…. А комаров было тоже — до чёрта! Да кусучие такие! Ходили в лес целой толпой, одним — страшно: очень много было волков и змей.

Как только приехали, мужики наши стали пятистенки рубить. Завели, конечно, своё хозяйство. Сначала купили корову. Через три года у каждого хозяина не меньше шести коров стало. Скотины держали много. Деревня была середняцкой. Жили мы не совсем богато, но в достатке. Жили дружно.

В домах стояли русские печи. В них мы пекли, жарили, парили. Сладости для детей были самые разные: плюшки с сахаром, крендельки, ватрушки с лесной ягодой, костяникой, брусникой, грибами. Завтрака, как такового не существовало. А есть садились мы часов в 11, только после того как накормим всю скотину. Садились всей семьей сразу. А если кого-то не было, отец сердился. Обед был самым святым делом. Его готовили вкусно и сытно. После него все шли отдыхать. На ужин была традиция попить чай из боярышника, смородинника с душичкой. Когда садились есть, все обязаны были перекреститься. Первым есть начинал отец, потом дети, а мама — в самую последнюю очередь.

Одевались мы в то, что сами ткали и шили: узорные юбки, рубашки холщовые, бельё для мужчин и женщин. Девчата вышивали такую красоту…! Готовили сами себе приданное. На ногах во время работы носили лапти, а в воскресенье надевали ботиночки до колен, на каблучке. В них хорошо было выплясывать. Обувь покупали на базаре. Жили весело и дружно. Мужики тогда пили только по праздникам. Только по праздникам, даже не по выходным! В школе я не училась. Да какая там школа: некогда было!

Очень рано, в 17 лет, я вышла замуж и жила в семье мужа. Они были тоже, как и мы, середняками. Иван меня очень сильно любил. И я его. Бывало, едем с сенокоса, заберемся на воз, обопремся на локоть и смотрим друг на друга. Люди нас называли близнецами. Мы были с ним, как неразлей-вода. До свадьбы мы с ним дружили три года. Дружили по совести. Домой к друг другу не ходили, не то, что сейчас. Нигде не ночевали, не шарились. Зимой собирались большой компанией у кого-нибудь дома. Девки песни пели и пряли, а парни в карты играли, но не пили и не курили.

Голод тридцатых годов настиг меня уже замужем. Это было страшное время! (1) Работали мы с мужем тогда уже в колхозе. Туда нас загнали силком. Отобрали даже последнюю корову. Ой, сколько я тогда натерпелась и насмотрелась! Страшно вспомнить! Не забирали только кур. Совсем престарелым — оставляли одну корову. Беднякам-то что?! У них ничего не было! Что же им не идти в колхоз добровольно! А крепких хозяев раскулачивали. Самое обидное, что мы наживали своим трудом, а у нас всё отобрали.

Люди стали пухнуть от голода. От колхоза ничего не получали и не видели. Приедет уполномоченный со своей сворой, всё выгребет, оставит немного зерна на семена, а на еду — ни граммочки! Выручал свой огород. Но работать на нем было некогда. Весь день — в колхозе. С утра — до ночи. На неделю нам выдавали по полбуханки хлеба. В этом проклятом колхозе ничего не видели, кроме как сеять, жать, убирать! Ходили в фуфайках. Нормальное пальто не могли купить. Но зато в магазинах было всё, что душа пожелает. Да вот только у колхозника денег не было. Это — как сейчас!

Когда сделали колхозы, начались различные эпидемии: корь, туберкулез. Поумирало очень много людей. А самое страшное было то, что чаще умирали детки, особенно грудные. А что тут мудренного. Ведь родившая женщина обязана была выходить на работу в колхоз через две недели. У меня у самой умерло девять грудных детей… Этот колхоз погубил очень много людей! Одна моя дочка прожила уже два года, а в Покров день умерла от кори. Муж мой Иван умер через десять лет нашей совместной жизни, так и не дождавшись ребятенка. Царство ему небесное! Он у меня болел. Но в деревне об этом никто не знал. Мы скрывали. У него по природе было тихое помешательство. В то время, не дай Бог, кто узнает о такой болезни. Лечился в томском дурдоме, там и умер в страшных мучениях.

Осталась я одна. Семью нашу: братьев и сестер, раскидали по разным колхозам. Меня в нашем колхозе уже ничего не держало. В 1936 г. кое-как вытребовала в колхозе свои документы и приехала в Кузбасс к сестре. Она вскоре умерла от чахотки. Я пошла работать в дом для безпризорников и там же жила. Так получилось, что детки меня полюбили. Я с ними не задиралась. Начальству ничего не доказывала. Платили мне гроши, прожить на них трудно было. Детей там кормили хорошо, и они меня иногда подкармливали, приносили что-нибудь поесть. Однажды это увидел комендант и выгнал меня на улицу.

После этого я поехала в колхоз на Металлплощадку около Кемерово и работала там дояркой. Жила на квартире у женщины, у которой забрали и мужа, и сына на фронт. Всё, что она зарабатывала, посылала им на фронт. Это время было ещё труднее, чем раньше! Хотя, куда уж труднее! У людей забирали всё и отправляли на фронт. Но до фронта, говорили люди, ничего не доходило. Голод во время войны был тяжелее, чем раньше. Карточная система не всегда работала. Вот и приходилось нам есть всё подряд, даже не съедобное.

А после войны сначала была радость! Возвращались родные! А потом и они почувствовали, что и на гражданке людям жилось нелегко.

Всю войну я проработала дояркой, сначала на Металлплошадке, а потом — в Елыкаево, где вышла замуж и родила в 1945 г. сына. Через десять лет у нас свой домик появился. Обстановки никакой не было. Телевизор, стиральная машина, холодильник — вот и всё из крупных вещей. Всё это бралось в кредит, денег, считай, никогда не было. С мужем мы плохо жили. Он много пил и бил меня.

О репрессированных мы, конечно, знали. Но из моих родных таких не было. А вот из знакомых — были. Мы знали, что забирали самых лучших мужиков, работящих! Забирали тех, кто хорошо работал и до войны, и после. Мы знали также, что давление шло на молодых. Те боялись и наговаривали на других. Поэтому нам старики всё время наказывали, чтобы мы не распускали языки и не говорили лишнего. К «врагам народа» люди относились хорошо. Они знали, что те никаким врагами не были. Врагами народа люди считали тех, кто приезжал арестовывать. Но об этом вслух не говорили, боялись, что власть их самих заберет и расстреляет. У нас хотели одну семью арестовать, так люди её укрывали, переправили в тайгу. Она потом через два года вернулась.

Про большую власть мы не рассуждали. А вот про местную власть знали, что это группа людишек, которая набивает себе карманы и ничего не делает для простых деревенских людей. Это знали, но вслух не обсуждали. Это я сейчас так говорю и думаю. Для нас КПСС была Богом. Все старались войти в партию. Кого туда не принимали, считалось позором. Получалось, что он не уважает Ленина и Сталина. А за неуважение к вождям сажали в тюрьму. Все мы старались работать хорошо, но не нагребать свои карманы. Загребущий человек считался плохим. Мы верили в светлое будущее и старались его построить.

Я давно уже на пенсии. Даже мой сын — на пенсии. А в колхозе мы про пенсию ничего не знали. Работали, пока ноги носят. Мы работали и никогда не отдыхали, не знали отпусков. Море и курорты, не говоря уж о загранице, я видела только в кино.

Колхозы стали совхозами. Мы сначала думали, что что-то изменится к лучшему. Но изменилось только название. Ничего хорошего этот перевод колхозов в совхозы не дал. А что хорошего было ждать?! Нигде, никогда хорошего для нас не было.

После того, как умер муж, я начала выступать в хоре деревенских бабушек. Стала знаменитой. Моё 80-летие показывали в передаче «Пульс». А мой домик фотографировали для музея русских традиций. Один раз я проводила русскую свадьбу для кино. Показывали в Москве. Два раза говорила в микрофон. Студенты приезжали, частушки писать. Так, они еле-еле успевали. Я им 87 частушек спела. Да всё свежие, ни разу не повторилась. А теперь я старенькая.

Живу хорошо! Но, конечно, не материально. Пенсию получаю 329 тыс. руб. Мне хватает. Правда, продукты сын привозит из города.

Конечно, руководителей страны я раньше воспринимала по-другому. Не так, как сейчас. Видела Ленина только в кино. Но знаю, что когда он заступил к власти, вся наша жизнь изменилась к худшему. Сталина мы почитали, любили. Но когда он умер, я не плакала. У нас многие в деревне плакали, а я — нет! Остальных руководителей страны помню смутно. Да, и где нам было разбираться в политике. Нам работать надо было! Ведь работали без выходных, отпусков и праздников. Работали как проклятые! Все знают, что мы, старики, сейчас плохо живем, Так мы и раньше плохо жили. Но всё-таки люди материально живут сейчас лучше: красиво одеваются, вещи покупают. Но я не завидую им. Молодежь стала наглой и бесстыдной. Где это видано, чтобы девка курила?! Раньше к ней ни один бы парень не подошел. Конечно, молодежи надо верить в светлое будущее. Но не в такое, в какое верили мы.

Мне, однако, кажется, что лучшее никогда не настанет.

Примечание:

1) Судя по документу о «голодных настроениях», колхозники не добились сытой жизни и после отмены в 1935 г. карточной системы:

Постановление

президиума Мариинского райисполкома и бюро райкома ВКП(б) «О состоянии колхозов Укольского сельслвета».

15 апреля 1936 г.

г. Мариинск.

Заслушав сообщение комиссии, Президиума и Бюро РК ВКП(б) отмечают: Наличие засоренности в колхозах Им. К.Маркса, Им. Сталина. До последнего времени в этих колхозах находились лица лишенные избирательных прав, кулаки семья Бесунова Андрея, Ивана и Лариона, бежавших из комендатуры кулачка Елькина Наталья и др. Критика и самокритика во всех колхозах Укольского с/совета была зажата, что дало возможность враждебным элементам пронкнуть к руководству в колхозах и создать голодные настроения среди колхозников и вести организованную работу по расхищению колхозной собственности. При попустительстве сельского совета и руководителей колхозов, враги колхозного строя пытались вывести из строя тягловую силу, как-то: в колхозе «1-е Августа» Им. «К.-Маркса», Им. «Сталина».

Преступное хранение семян, особенно в колхозе Им. «К-Маркса» где семена оказались со льдом. Ремонт сельскохозяйственного инвентаря проведен чрезвычайно плохо.

Уход за скотом и кормление его не организовано, корма расхищаются, особенно в колхозе «Светлое Утро» и «Карла-Маркса».

Стахановское движение в колхозах не развернуто. Вся работа по подготовке к проведению сева по все колхозам проведена совершенно неудовлетворительно.

Президиум Райисполкома и Бюро райкома ВКП(б) постановляют […]

Председатель Райисполкома Шевченко. Подпись.

Секретарь Райкома ВПК(б) Эйчин. Подпись.

ГАКО. Ф.П-107. Оп.1. Д.33. Л.63-64.

Подлинник. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 8.

Абросимова Матрена Спиридоновна родилась в 1909 в д. Усть-Кум Новосибирской обл. Живет в Кемерово. Рассказ записала Павлова Светлана в декабре 1999 г.

В семье было 11 человек. Жили небогато: шесть коров, три лошади, овцы, гуси, куры. В деревне были дворы и побогаче. Но были и совсем бедные. Бедняками считались те, кто работать не хотел. Была, например, у нас одна такая бедняцкая семья из семи человек. Отец у них не работал, а только собак вешал. Снимал с них шкуры и шил шапки. Жили у нас и совсем зажиточные семьи. Их называли кулаками. Помню одну из них с какой-то волчьей фамилией, что-то вроде Волкодавы. У них было всего больше нашего раза в три. Была даже своя молотилка. Работали они сами, специальных работников не нанимали. Но на них часто работали те крестьяне, которые пользовались их молотилкой.

У нас было заведено помогать друг другу в уборке урожая. Между собой жили хорошо, спокойно, уважительно. Поэтому и двери никто и никогда не закрывал на засовы и замки. Воровство в деревне случалось очень редко, да и то после образования колхозов. Эти случаи помню все. Однажды у одних украли рыбу из снастей. Воров поймали, обвешали рыбой и прогнали в таком виде через всю деревню. В другой раз сено украли. Воров обвязали пучками сена и провели по деревне (сено было колхозное). Для людей это был большой позор. Как-то раз из стада пропал бык. Его искали три дня. Но нашли во дворе одного дома только бычью шкуру. В там же нашлось и мясо. Это Петр Кошелев с дружками зарезал быка, а мясо приготовил продать. Петра обернули в шкуру, нацепили рога на лоб и гнали, как собаку, по всей деревне. После этого он из деревни уехал. Вот такие у нас были суды — настоящие, народные!

Как организовывали колхоз, я не помню. Помню только, что три дня скотина ревела. Её согнали в один двор и продержали без корма и дойки три дня. Со стороны крестьян было какое-то недовольство (высказывали начальству) и скотину распустили по домам

Ещё я помню раскулачивание. Из нашей деревни сослали много семей. Семью Волкодавов сослали в Нарым. А их имущество отошло колхозу. Часть вещей была выставлена на продажу и была раскуплена бедняками. Мы покупать те вещи не стали. Отец и мать сказали: «Как же можно чужое добро брать?!». Судьба высланных нам была неизвестна. Кроме одного случая. Двенадцатилетний мальчик Алексей сбежал (так он сказал в деревне) от сосланных родителей и устроился в колхозе пастухом. Председателя еле упросили принять его. Нельзя было. Он же — сын кулака.

Замуж вышла в 20 лет. Мужа своего до свадьбы практически не знала. Он жил в соседней деревне, там был совхоз. Стала в том совхозе работать дояркой. Там хоть и небольшие деньги платили, но это были всё-таки не колхозные трудодни — палочки. Жили, конечно, в основном на то, что сами выращивали. Потом мы с сыном уехали на заработки в Кемерово. Я устроилась на завод. Вскоре и мать с отцом уехали из колхоза. Для того, чтобы тогда уехать из деревни, надо было у председателя колхоза выпросить справку, а потом, ехать в райцентр, где уже «снимали метрику» и давали паспорт.

В Кемерово жили на правом берегу с семьей брата, матерью и отцом. Домишко был небольшой, но добротный. У нас была корова и пять соток земли. Вскоре случилось несчастье: тифом заболели сын и мама. Мама пролежала 40 дней в больнице и вылечилась. А сын после дезобработки умер. Мама рассказала как их дезинфицировали. Завели в кабину, стали поливать водой. А в это время теплая вода отключилась и пошла только холодная. Под этой водой их держали 40 мин. От переохлаждения мой трехлетний сын и умер.

Жили в городе трудно. На работу ходили на другой берег по железнодорожному мосту, по которому два раза в день (утром и вечером) ходил поезд.

Молились на левом берегу в молельном доме. Церкви здесь не было. Хозяйку того дома потом судили за то, что она его предоставила для молящихся.

Перед войной я вышла второй раз замуж. Муж был мордвин, поэтому его не взяли на фронт, а забрали в стройбат. Всю войну он служил на правом берегу.

В войну было трудно. Хлеб выдавали по карточкам: на иждивенцев приходилось по 200 гр. в день, а на детей — 300 гр. Хлеб был тогда специфический, его качество сильно отличалось от современного. Он почему-то сильно крошился.

Вырастили двух сыновей, старшему сейчас- 60 лет, младшему — 57. Есть пять внуков и три правнука.

Документ № 9

Романова О.И. (1) родилась в 1909 г. Рассказ записала Чуднова Анна в октябре 1999 г.

Детство мое прошло в бедной крестьянской семье. У моих родителей нас было десятеро. Я — старшая из детей. На меня легли все заботы по досмотру за младшими братьями и сестрами. Приходилось ухаживать за скотиной, работать в поле. А когда мне исполнилось 15 лет, стала работать с отцом в кузнеце. Я была сильной, здоровой девушкой и из меня получился хороший молотобоец. Отец научил меня и слесарному делу. Всё это впоследствии мне, ох как, пригодилось.

Я окончила приходскую школу, много читала. В молодости слыла заводной, много сил отдавала общественной деятельности: была членом крестьянского комитета взаимопомощи, работала книгоношей. Когда в нашей деревне организовали красный уголок, а в нем пункт ликбеза, я и там работала. Мы установили там детекторный приемник, открыли драмкружок, где было много молодежи. Мы ставили пьесы на политические и антирелигиозные темы.

В трех километрах от нашей деревни, в бывшем помещичьем имении, группа активистов создала сельскохозяйственную коммуну. Я там часто бывала, разговаривала с коммунарами, помогала им ремонтировать их инвентарь. Но вступать в коммуну пока не решалась. Меня держали путы своего нехитрого хозяйства. Коммунары были полновластными хозяевами всего большого помещичьего дома, всей усадьбы. Но положение коммуны не было сильным. Ежедневно в неё вступали новые люди, а кто-нибудь выбывал. Случалось и так, что некоторые бедняки и середняки, подав заявление, начинали было переезжать в усадьбу на постоянное жительство, но потом вдруг исчезали и больше не показывались. К весне 1923 г. в коммуне образовалось твердое ядро из тридцати семей. Организационные передряги прекратились.

Экономика коммуны желала много лучшего. В своё время она образовалась на основе ТОЗа. От него остались семь коров, бык. Своих же коммунары привели девять тощих лошаденок да восемь коров. В кассе было пусто. Хлеба не было. Питались кукурузной и овсяной мукой, получаемой из кооперации. Семян не было. Фуража — тоже. Но коммунары не унывали. Я вступила в коммуну. Мы твердо знали, что время работает на нас. Ежедневно приходилось проводить с крестьянами собрания. Решали разные вопросы: о вовлечении в коммуну, о подготовке к весеннему севу, о выселении кулаков и др.

Кулаки нам здорово мешали. Они прятали хлеб, перегоняли его на самогон, но не отдавали государству. В борьбе с кулаками бедняки были нашими союзниками. С их помощью мы находили кулацкие тайники с хлебом и изымали его. Мы приняли решение о выселении наиболее злостных кулаков из деревни. Обсудили этот вопрос на общем крестьянском собрании. Шло колхозное строительство. Наступил 1929 г.

Кулаки не только распространяли всякие небылицы о рабочих-руководителях колхозного строительства. Всякими способами они стремились подорвать их авторитет среди крестьян. Кулаки дважды пытались поджечь нашу мельницу, один раз устроили пожар на скотном дворе. Положение в нашей коммуне осложнялось ещё и тем, что село было растянуто по реке на несколько километров. Приходилось ночью верхом объезжать бригады и проверять сохранность скотных дворов. Враги коллективизации всеми мерами старались сорвать весенний сев. Пытались разгромить скотный двор и увести лошадей. Но на их пути всегда вставали вооруженные сторожа — коммунары. Кулаки отсчитывали дни существования нашей коммуны. Но она держалась. К этому мы прилагали огромные усилия. Мы понимали, что от авторитета нашей коммуны зависел успех коллективизации в ближайших соседних деревнях.

Приближалась первая колхозная посевная. Мы понимали, что это серьезный экзамен для колхозов. Мы протравливали и сортировали семена, ремонтировали инвентарь. Трактористы имели невысокую квалификацию, трактора ломались. Но пригодилось моё знание машин и слесарного дела. Я научила трактористов ухаживать за техникой. Наш механизированный отряд из коммунаров работал всё лето без перерыва. Сначала пахали, потом сеяли, потом пахали пары, потом убирали, молотили, пахали зябь. Всё лето жили на полевом стане в степи, далеко от деревни. В отряде была крепкая дисциплина. Все трудились добросовестно, и мы с честью выполнили задание. Мы получили неплохой урожай. Результаты работы по-новому были налицо. Мы продали урожай и купили 28 коров. Успехи коммуны оказали благотворное влияние на всю округу. В августе 1929 г. на базе нашей коммуны образовалась сельскохозяйственная артель.

Кулаки со всей яростью ополчились на колхозы и колхозников. Усилилась антиколхозная агитация. Лавиной поползли клеветнические слухи. Колхозников, особенно коммунаров, оскорбительно называли «оббиралы», «лжеколхозцы». Конечно, это не могло не вызывать справедливого возмущения честных крестьян и они законно требовали от советской власти пресечения провокационной деятельности старорежимников. В конце января 1930 г. на собрании актива колхоза и бедноты было принято решение о ликвидации кулацких хозяйств и выселения их хозяев за пределы района сплошной коллективизации.

Не скрою, что в азарте агитационной работы во многих районах допускались отклонения от линии партии. В ряде мест нарушался главный принцип вступления в колхозы — добровольность. Статья И.В.Сталина «Головокружение от успехов» исправила этот крен. Но после её опубликования начался заметный отлив из колхозов.

Нам по-прежнему приходилось решать сложные проблемы. Одно из них, например, было размещение обобщенного скота. Свести его в одно место не представлялось возможным. Не было больших животноводческих дворов. Пришлось решать эту проблему поэтапно. Сначала скот ввели в одну деревню, где были большие кулацкие дворы. А потом его свели в общее строение. Во второй деревне наоборот. До выгона на пастбище скот распределили по личным хозяйствам колхозников. В этом деле присутствовал ещё один нюанс — ещё сильными были стремления работать на «своей» собственной лошадке, «своим» инвентарем. Для преодоления подобных привычек практиковался перевод рабочего скота из одного отделения в другое. Так у колхозников воспитывалось сознательное социалистическое отношение к общественной собственности и к труду. С собственническими пережитками велась неотступная борьба. На нарушителей дисциплины накладывались взыскания, штрафы, а расхитителей колхозного имущества исключали из колхоза, судили.

Деревня переживала крутой перелом. Ломались вековые устои, навыки, привычки, вся психология, весь строй мысли крестьянина — единоличника.

Шла трудная борьба нового со старым. И мы были на её передовом крае.

Примечание:

1) На этот рассказ читателю следовало бы обратить особое внимание, так как Романова О.И. оказалась в числе очень немногих авторов, приветствующих и активно проводивших политику большевиков в деревне.

Документ № 10

Рубцов Дмитрий Ермолаевич родился в 1910 г. в д. Лебеди Промышленновского района Кемеровской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Костюкова Марина в феврале 2000 г.

Мои мать и отец родились в 1870 г. Имели пять детей: два сына и три дочери. В моей собственной семье — семь детей: три сына и четыре дочери.

Коллективизация в нашей семье связывается с каторгой, бесправием, подневольным трудом. Я уже тогда был, считай, взрослым человеком. И вспоминаю её как разорение комиссарами хозяйств, грабеж ими крестьянского имущества. Это горе и слезы крестьян. От родителей я часто слышал проклятия властям за коллективизацию!

В нашей деревне босяков не было. Не было таких людей, которые не хотели бы на себя работать, то есть тех, кто пил, гулял и был бедняком. Кулак — это политическая кличка людей, которые кормили себя, поставляли продукты в город, платили налоги, а, значит, кормили и других людей. Кулаки, конечно, не хотели идти в колхоз. Не хотели отдавать дармоедам своё горбом нажитое имущество.

Тогда нами правили большевики. Вот они и решили срочно создать военную промышленность за счет ограбления крестьян. Издали законы и постановления о насильственном сгоне крестьян в колхозы. Кто не хотел идти на бесплатный каторжный труд, того объявили кулаками — мироедами и подвергли полному разорению, грабежу и насилию. Людей отправляли в северные лагеря России, на каторжные работы: лесоповал, строительство Беломорканала, добычу золота, руды, строительство военных заводов.

Деревня стала нищая. У крестьян отбирали последнее. Райком ВКП(б) агитировал за счастливую жизнь в коллективном хозяйстве. По деревням разъезжали специальные вооруженные работники. Они были часто пьяными. Под угрозой расправы заставляли крестьян записываться в колхоз. Правда, они всем давали срок подумать. Всем несогласным — угрожали. За отказ вступить в колхоз крестьян выселяли и увозили на каторгу или в глухие поселения. Молодых сразу забирали на работу, а пожилых сначала сажали в тюрьму, а затем отправляли на север. Конфискации подлежало всё имущество хозяина: скот, птица, сельхозинвентарь, одежда, обувь и др. (1)Часть крестьян уходила в леса. Там они создавали отряды по борьбе с произволом властей. Но любой протест крестьян жестоко подавлялся.

Председателей колхозов назначали свыше. Иногда выбирали из деревенских. Колхозники уважали только умелых, справедливых и хозяйственных председателей и бригадиров.

До коллективизации у нас каждый крестьянин имел в достатке и мясо, и молоко, и овощи. В деревне была своя «молоканка» — как бы маленький заводик по переработке молока. Там крестьянское молоко перерабатывалось в творог, масло. Лишнее — обменивалось в городе на ткань, обувь, одежду. Переработанные продукты отправлялись в город или хранилище со льдом, который мы зимой туда завозили. После коллективизации молоко уже сдавалось в город как налог, то есть, задаром.

В колхозе работали от зари до зари. Нам ставили трудодни. На них мы получали пшеницу, овес, мед и другие продукты. Колхозное добро, конечно, воровали. Но наказание за это было очень суровым. Поэтому мы очень боялись воровать. В доколхозное время мы не воровали друг у друга и без всякой боязни. Почему? Да потому, что у всех всё было, каждый обеспечивал себя сам. Но, признаться, и воровать-то в домах особо нечего было. Да и совесть у людей была. Дармоедами ещё не привыкли жить.

Крестьяне мечтали о роспуске колхозов. Это я точно знаю. Мечтали хотя бы потому, что тогда бы они стали свободными и могли куда-то поехать. Крестьянин мог выехать из деревни только по направлению колхоза и обязательно вернуться назад на работу. Паспортов у колхозников не было. Не было и пенсионеров. Так распорядилась советская власть. Мои дети уехали из колхоза при первой же возможности.

Были в наших Лебедях и «враги народа». Это были простые люди, которые имели неосторожность что-либо сказать против советской власти или против колхозов. Нередко это были те, кто просто пошутил или украл в колхозе какую-то малость. В сталинские времена разговоров о политике велось мало. Что-то из политического чаще всего говорилось в сердцах или в пьяной компании.

Был, конечно, у нас и голод. Люди собирали по полям мерзлую картошку или что-то там в лесу. Варили суп из крапивы, лебеды.

Когда началась война, пошли воевать только те, кто имел призывной возраст. Не больше трети их вернулось с войны. Да и то, это были раненые и перераненные люди. Те, кто побывал в немецком плену, отправлялись в ГУЛАГ, откуда они уже не возвратились.

После войны жить стало лучше. Но не намного. Было всё то же: голод и налоги. Налоги были на всё: яйца, мясо, молоко, масло, шкуры, шерсть. Всё это сдавалось государству в установленном количестве. Норму на каждый двор устанавливал сельский совет.

Грамотных было мало. Школы были не во многих деревнях. Да и те — только до 4 классов. Были у нас и избы-читальни. Отношение к ним, конечно, было положительное. Для нас это было «окно в мир». Своих книг в них не было.

Церковь у нас была. Но потом её разрушили. В 1931 г. священника отправили в ГУЛАГ.

За всю жизнь я нигде, ни разу не отдыхал. Телевизор и холодильник мне купили уже дети.

Правительство уделяет мало внимания деревенской жизни. А в годы реформ жизнь в деревне ещё больше ухудшилась. Люди уже не могут прокормить себя только своим хозяйством. Там остались старики, а они не в состоянии держать какую-либо живность.

Нищета в деревне будет ещё долго.

Примечание:

1) Произвол и насилие царили в деревнях. И это несмотря на специальные циркуляры властей, их запрещавшие:

Инструкция

Кузнецкого окружкома ВКП(б) «Всем секретарям райпарткомов» О порядке определения кулацких хозяйств, подлежащих выселению"

18 февраля 1930 г.

г. Щегловск.

При определении кулацких хозяйств, подлежащих выселению за пределы округа, ориентируйтесь в среднем на одни процент по отношению ко всему количеству хозяйств данного района. Тщательно проверяйте, дабы в эту категорию попадали наиболее мощные и наиболее активные кулаки. За каждого середняка, который будет предназначен для высылки за пределы округа, Вы будете отвечать персонально, помимо непосредственных виновников. Отбор должен производиться при непосредственном участии членов РИКа и окружных уполномоченных.

Ещё раз категорически предлагается не распродавать раскулаченное имущество, а передавать его колхозам в неделимый фонд по нормальной оценке, используя это имущество как паевой фонд для вступающих в колхозы бедняков и батраков.

Не допускайте явно фиктивной оценки раскулаченного имущества. Факт выселения должен сопровождаться максимальным усилением работы среди бедноты не только путем общих собраний и формальных резолюций, а также углубленной разъяснительной работой среди середняков, имеющей целью доказать середняку лживость кулацкой агитации, якобы раскулачивание направлено и против середняков.

Добейтесь, чтобы колхозы приняли на себя засев оставленной кулаками земли и сдачи при новом урожае товарных излишков, которые приходились на кулацкое хозяйство.

Подпись М.Икс.

ГАКО. Ф.П-26. Оп.1. Д.157. Л.2.

Заверенная копия. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 11

Федоськина (Петрова) Мария Филипповна родилась в 1910 г. в Чебуле Кемеровской области. Живет там же. Рассказ записала Бессонова Виктория в сентябре 1999 г.

Поначалу мы не худо жили: два быка, корова, два теленочка, куры. Потом измором вся скотина полегла. Осталась одна корова. В семье у нас было пятеро детей: я, Надька, Колька, Витька и Танька. Своих — у меня четверо. Старший Михоня (59 лет) работает сварщиком, у него трое детей. Санька (50 лет) уехал с семьей за границу, деньги зарабатывает. Люська — врач (фельдшер) в нашей деревне, а Нюрка дома сидит, детей воспитывает.

Я, слава Богу, грамотная. Окончила три класса. Это благодаря родителям. Мамка у нас больна строгая была. Отец, тот всё ремнем решал. А вот мать могла так словом забить, что звать себя забудешь. Бывало, хочешь по улице побегать, а как мамку увидишь, что та на крыльцо вышла, так сразу домой бежишь. Я из школы приду и сразу корову пасти. А мать ещё мешок с собой даст, чтобы я на обратном пути травы нарвала. Не дай Бог, этот мешок не полный…. Но ничего, жили!

А потом другая власть пришла. Стали нас в колхозы собирать. У нас последнюю корову свели в общее стадо. Вот тогда действительно нужда пришла. Голод стал. Тех, кто не хотел в колхоз вступать, силой заставляли. А если кто всё-таки упрямился, его кулаком прозывали. Каких из них совсем из деревни выгоняли, а каких раскулачивали. У них всё забирали, вплоть до последних валенок.

Отец комбайнером в колхозе был, а мать дояркой. В то время день числился трудоднем, деньги за него не платили. На них продукты начисляли. Но их было мало. В колхозе мы уже досыта никогда не ели. Бывало, проснешься ночью от голода, сил нет, как есть хочется! У маманьки всё было подсчитано: до последнего зернушка, до последнего кусочка буханки. Полезешь в стол, чтоб крошечку съесть, а мамка встанет и по рукам даст. Вот так и жили.

Потом ко мне свататься приехали. Раньше ведь как было? Не спрашивали, нравится тебе жених или нет. Как отец с матерью скажут, так тому и быть! Вот и пошла я замуж. На свадьбу всей деревней собирали: и одежду, и покушать на стол. О приданном и говорить нечего было! Это тебе не ранешное время. Колхоз нам с Миколой выделил домишко. Из досок кровать сделали. Стол и табуретку он сам смастерил. Лет через пять стали понемногу обустраиваться.

Но тут война пришла. Я уже второго ребенка ждала. Миколу моего забрали воевать. Сестру мою Надьку — тоже. Она фельдшером была. Тогда люди не такие, как сейчас, были. С радостью на войну шли. Не боялись погибнуть. А мне одной ещё тяжелее стало. Но люди помогали. Когда, например, Миханю надо было в школу отправлять, так ему совсем не в чем идти было. Кто рубашонку из соседей дал, кто штанишки. Я хотела, чтобы дети образованными были.

Когда Микола с войны пришел, полегче стало. Но всё равно ещё долго от войны оправиться не могли. Правитель тогда у нас строгий был — Сталин. Его все боялись!

Но всё равно — голод-то не тетка. Приходилось воровать. Бывало, идет машина с зерном, а мужики к ней подбегут и украдут кепку пшеницы. Кого поймают, в тюрьму посадят, или даже расстреляют. А кого пронесет, всё же семью накормит. Да! Ох, и тяжело было! Вот она жизнь-то какая была! Как речка быстротечная. Плывёшь себе по течению. А если плавать не умеешь, так быстро потонешь. И слово против власти не скажешь. Хотя, конечно, были и такие, кто говорил. Но их врагами народа считали и в тюрьму сажали. Боялись люди лишнего сказать. Не то, что сейчас. Хоть во весь голос кричи, никто тебе ничего не скажет.

Муж мой помер лет десять назад. Хорошо хоть детей подняли, сумели воспитать. А что ещё человеку нужно?!

Сейчас жизнь и вовсе наладилась. Только надо, чтобы пенсию вовремя носили. А так, жить можно! Корову держу, козочек, кур. В общем, не жалуюсь. Да ещё дети, нет-нет, да помогут. Жить стало лучше. Хоть и давят народ ценами.

Мне 89 лет, но я всё сама по дому делаю: и пол помою, и за водицей схожу. Закалка-то она много значит. Я, вот, и думаю, а если бы жизнь по-другому сложилась, дожила я до стольких лет или нет?! Наверное, нет! Потому что, хоть и суровая была жизнь, но люди хотели жить и жили. Жизнь — штука тяжелая. Но если хочешь жить — значит, будешь.

Никуда ты не денешься — ни от времени, ни от судьбы!

Документ № 12

Ретунская (Зубкова) Мария Дмитриевна родилась в 1910 г. в с. Усть-Волчиха Алтайского края. Живет в д. Тутуяс Мысковского района Кемеровской области. Рассказ записала Полузятько Яна в декабре 1999 г.

Отец (1884 г. р) и мать (1885 г. р.) имели шестерых детей: четыре сына и две дочери. Мы с мужем имеем двух дочерей.

Про революцию только и помню, что — то красные придут, то белые. А мы всё по погребам прятались. До революции и до коллективизации тот хорошо жил, кто хорошо работал. Лодыри жили в бедности и нищете. На всю нашу деревню из 50 дворов был только один пьяница и дебошир. Он был сапожником.

С апреля по ноябрь у нас в деревне все работали от зари до зари: то посевная, то покос, то уборочная. На себя работали. Тяжести не замечали.

Одежду носили, в основном, самотканную. Сами вязали, сами шили, сами кожу выделывали, сами валенки катали. Из праздников отмечали только Пасху, Троицу и Петров день. Никаких свадеб, никаких дней рождения на период работы не было. Соблюдали все посты. Причем, очень строго. Это уже после революции все церкви разорили. Но люди в домах держали образа и тайком молились.

Раскулачивали всех, кто имел мало-мальски пригодное хозяйство. У нас с мужем был хороший пятистенный крестовый дом. Нас из него выселили и в доме сделали колхозную контору. А нам с мужем дали маленький домик. Да и то, потому, что муж был хорошим пчеловодом, и колхоз был заинтересован в нем. А так бы сослали… Муж был старше меня на 11 лет, знал грамоту. Вырос в богатой семье. Наследник. Постоянных батраков мы с ним не имели, но во время страды нанимали людей.

В 1937 году к нам в деревню со всего округа собрали арестованных мужиков. Их было человек 200. Никто не знал, за что их забрали. Только всех их утопили в проруби. До самой весны никому из родственников не разрешали даже подходить к реке.

Голод был. В колхозе работали за палочки, то есть, за трудодни. Большинство из нас были неграмотными. Нас обманывали. После уборочной всё сдадут государству, а колхозникам ничего не доставалось.

Уехать из колхоза было нельзя. Не было паспортов. Надо было иметь от колхоза справку, чтобы паспорт получить. Но её никто не давал. Так делалось, чтобы удержать рабочую силу. Молодых, правда, отпускали учиться в город. Но это только тех, кто 7 классов закончил.

После войны, уже при Хрущеве, разрешили держать одну корову, свинью и штук пять овец. Лошадь иметь можно было только инвалиду. Земли выделяли 15-20 соток. Да в поле разрешали использовать 50 соток. Но такие налоги были! Молока, например, в доме оставалось только на то, чтобы «забелить» чай.

Про политику люди говорили мало. Информацию получить было негде. Но выборы были для всех праздником. Приходили голосовать все. Помню, для тех, кто приходил в 6 часов утра, накрывали стол и подносили по стопке водки. А в клубе весь день шли концерты.

Вы поглядите, что сейчас в стране делается! Сильно быстро решили сделать реформы. Широко шагнули, и штаны порвали. Производство забросили. А хотят импортные «сникерсы» есть. Но в долг долго не проживешь!

Надо возродить производство и дать руководить страной таким людям как Кириенко, Немцов, Шойгу (1) и др. А всех старых убрать. Пусть пишут мемуары. Новую экономику дать делать молодым, энергичным.

Примечание:

1) Когда записывался рассказ, в России шла предвыборная борьба в Государственную Думу. С.В.Кириенко и Б.Е.Немцов возлавляли «Союз правых сил» — движение реформаторов. С.К.Шойгу — «Единство» — самое аморфное объединение, которое и победило на тех выборах.

Документ № 13

Благовещенская (Позднякова) Мария Гавриловна родилась в 1910 году в с. Грязное Курской области. Живет Кемерово. Рассказ записала правнучка Благовещенская Ольга в марте 2000 г.

Семья наша состояла из отца, матери и 14 детей. Жили мы дружно, уважали отца, берегли мать. В 19 лет я вышла замуж за такого же деревенского парня, какими были все у нас в деревне, в 1931 году родила сына.

Коллективизация ассоциируется с насилием и бесправием, никто не спрашивал мнение народа, всех «сгоняли» в колхозы. В деревне люди издавна привыкли работать сообща, часто на 2-3 семьи, имели общую мельницу, где каждый занимался тем, что у него получалось лучше всего, а коллективизацию с радостью восприняли немногие.

Родители были против коллективизации, хотя старались молчать — боялись за семью. Её проводили бедняки, то есть, это, прежде всего, лодыри. А таких людей, которые не хотели работать, всегда было много. Но в деревне, несомненно, были и середняки, которые активно трудились на своем хозяйстве, продавали излишки урожая. Такие-то семьи, прежде всего, и подвергались раскулачиванию. Наша семья относилась как раз к таким: мы имели корову, лошадь, держали поросят, исправно обрабатывали землю, зимой ткали и пряли. Хотя нельзя сказать, что жили богато, но в достатке. Нас все-таки раскулачили: отобрали скот и всё имущество. Насильно, без разбора.

Отец так переживал, что вскоре умер от сердечного приступа. Отношение односельчан к кулакам было неоднозначным. Работящие люди кулаками их не считали, а бездельники желали, чтобы раскулачивание проходило более жестоко. Со стороны властей к раскулачиваемым применялись всевозможные жесткие репрессивные меры. Всех, кто сопротивлялся раскулачиванию, выселяли в «Соловки», на Колыму и в другие отдаленные места. Так, мою сестру с семьей выселили на север. В чем были одеты, в том и, с голой душой, отправили этапом. Двое ее детей умерли по дороге от голода и мороза.

Долгое время после коллективизации деревня оставалась крайне бедной. Но в период пика коллективизации это выразилось наиболее остро.

Для вовлечения в колхозы применялись добровольно-принудительные методы. Бездельники шли добровольно, так как понимали, что за счет колхоза будут всегда иметь пропитание, а работяги не желали, чтобы за счет их труда жили другие люди. Они ясно представляли, что колхоз грозит общей уравниловкой. Поэтому противников коллективизации сгоняли в колхоз силой.

Конфискации подлежало все: скот, имущество. Их дома брали под сельсоветы. При такой ситуации не обходилось без возмущений. Но это моментально подавлялось властями. А такие факты скрывались от народа. Противников коллективизации бесшумно арестовывали и ссылали. А люди узнавали об этом лишь по слухам. Сведения о выселенных, конечно, поступали, но они были далеко не радостными. Власти внушали людям, что коллективизация проходит замечательно. А жизнь людей вот-вот наладится.

Активистами колхозов становились те, кто безгранично поверил в пропаганду. Бывало, доходило до фанатизма. Чаще это были легкомысленные люди, которым все равно терять было нечего.

Председателя колхоза выбирали из активистов, которых знала вся деревня и, который пользовались авторитетом у вышестоящих властей. Чаще председателями становились люди хорошо знавшие крестьянское дело и умевшие влиять на селян. Но к председателям отношение людей сначала было настороженным.

Одежда, быт и пища крестьян до и после коллективизации мало чем изменились и оставались скудными. К столу подавался чугунок картошки с капустой и изредка мясом. Правда, только до коллективизации каждый член семьи имел кусочек сахара к чаю. В колхозах уже этого не было.

Рабочий день колхозника был от зари до зари, без механизированного труда. Что заработал по трудодням, то и получал. Но эти деньги измерялись копейками, а часто и этих копеек не было вообще.

Воровство колхозного добра процветало. Люди считали, что в колхозе «все не мое», поэтому и воровали. До сих пор помнится закон о «колосках» и «горсти гороха», когда людей сажали в тюрьму за подобранный в поле колосок или стручок гороха, в то время как нация погибала от голода. Дома же в деревне на замки не закрывали, потому что закрывать было нечего — бедность. Другой причиной было то, что у людей было сознание совести и вера в Бога. Это ни то, что потом, когда перестали верить в Бога вообще и потеряли совесть.

В деревне всегда были пьяницы. Несмотря на пропаганду трезвости, после коллективизации, от этой вредной привычки мужчин отучить так и не удалось, женщины же не пили ничего и считали пьянство позорным.

Мечта о роспуске колхоза у некоторых оставалась. Это были люди, умеющие организовывать свой труд самостоятельно и желавшие иметь собственное дело. Другие же наоборот восхищались созданием колхозов, так как их больше устраивало жить в колхозе, как за каменной стеной, ни о чем не думать, ни за что не отвечать.

Многих односельчан, наших друзей, знакомых вскоре назвали врагами народа и репрессировали. Людей забирали неожиданно, и большинство из них уже не возвращались. Обстоятельства и факты тщательно скрывались. У одной нашей соседки забрали мужа, и только через несколько лет она узнала, что его вместе с другими врагами народа согнали в заброшенную шахту и погребли заживо под землей. Все понимали, что людей чаще всего забирали без вины, но никто не протестовал, все молчали. Из-за страха за жизнь.

Был голод. В 1931-33 годах голод коснулся и нас. Взрослые приберегали скудную пищу детям, а сами «пухли» от голода. Это обстоятельство заставило нас покинуть центральную Россию и переехать в Кузбасс, где мы спаслись благодаря картофелю и другим местным овощам. В военные же годы в Сибири голод не коснулся моей семьи, так как работали на заводе и стабильно получали хлеб по карточкам, а все остальное выращивали на подсобном хозяйстве.

В колхозе долгое время пенсионеров не было — работали все. Никто не учитывал стаж работы. Не было никаких социальных пособий. Люди не имели даже паспортов, чтобы не смогли уехать из села в город.

Когда началась война не все охотно пошли добровольцами на фронт. Украинцы, жители центра России часто пытались отсидеться дома. Сибиряки же понимали всю важность участия в войне и с большим желанием шли на фронт, так как менее избалованы и более ответственны. Даже по статистике из погибших на полях сражения Великой Отечественной войны большая часть — сибиряки.

После войны жить стало лучше только тогда, когда восстановилось государство в целом. Хотя по-прежнему были высокие налоги, ограничения на ведение личного хозяйства. Например, на семью нельзя было иметь больше одного поросенка, невзирая на количество человек в семье. Ограничения доходили до абсурда, но приходилось мириться и с этим.

Жизнь была тяжела, но люди оставались жить в селе, потому что были две причины. Во-первых, они были прикованы к земле теми условиями, которые создали власти. Во-вторых, молодежи рассказывали о замечательной сельской жизни, необходимость поднимать сельское хозяйство. Они добровольно не покидали деревни.

С установлением советской власти образование было объявлено обязательным для всех. Учиться пошли многие. За счет вечерних школ и училищ учиться, смогли не только дети, но и взрослые, поэтому уровень образования населения резко возрос. Единственным недостатком было то, что в деревне обычно не было десятилетней школы, а учиться в райцентр, детей не отпускали родители, да и на учебу времени у людей оставалось немного, так как нужно было работать в колхозе.

Преимуществом послеколлективизационного времени стало то, что начали учитываться духовные потребности населения: появилось множество сельских клубов с кружками художественной самодеятельности, «избы-читальни». Данные изменения с радостью были восприняты крестьянами.

Только борьба с церквями никого не устраивала. У глубоко верующего населения вдруг насильно отобрали вещественное воплощение веры. Но сама вера в Бога у большинства семей осталась такой же нерушимой. Церкви же закрывались, потому что власть видела в них непосредственную себе угрозу. Ведь при социализме не должно быть другой веры, кроме как в партию и светлое социалистическое будущее. Да и сами священники восставали против советской власти.

О политике и Сталине в семье разговоров не было. Так как любой разговор мог быть подслушан, и по 58 статье за лишние слова ненароком можно было угодить в тюрьму. Сталина в душе уважали за его желание построить цветущее государство. Но боялись ещё больше.

Нищету в колхозе называли одним словом — голытьба. Хорошо в колхозе жили руководители и механизаторы.

Наша жизнь началась в деревне, но постепенно все мои братья и сестры все-таки переехали в город, где легче жить. В городе живут их дети и внуки.

В том, что деревня не может выбраться из нищеты до сих пор, я считаю, виновата бездарность руководителей. Мы умеем работать, но не хотим. Нужен умный талантливый человек, который смог бы этот труд организовать.

Вся жизнь моя прошла только в работе. За границей я не была ни разу, да о ней мы многие десятилетия и не знали. На курорты тоже не ездила — не было возможности. Мебель, телевизор, машинка у нас постепенно появились. Но даже эти необходимые вещи мы наживали долгие годы.

Я отрицательно отношусь к закрытию заводов в последние годы. Жаль людей, которые не могут найти работу. Появилась возможность открыть свое дело. Но и на этом пути множество препятствий.

Сейчас человек обрел свободу. Но он далеко не всегда может себя реализовать, найти свое место в обществе.

Документ № 14

Марьина Настасья Федосеевна родилась в 1912 г. в д. Балахоновка Кемеровской области. Живет там же. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Я родилась 1912 г. в Сибири. Раньше так говорили — в Сибири или в России. Родители были середняками: две коровы, два коня, чушки. Как строили колхоз, не помню. Помню, сами колхозы. Из всей памяти о колхозах осталось, что мы работали, работали… День работаешь в поле, ночью идешь в амбар урожай сортировать или на сушилку зерно сушить. Раньше поля вручную пололи. И дети работали в колхозе. А как же!

Знаете, сколько за такую работу мы получали (смеется). Ничего мы не получали! Частушка такая была: «Колхознички-канареечки, поработай год без копеечки». (1) Было даже так, что работали мы, работали, но и 300 граммов хлеба на трудодень не получали. Живи, как хочешь! Сдавали всё государству, а себе ничего нам не оставляли. Получали за работу всего один раз в год.

Год прошел, а получать нечего! Бывало, правда, когда земля уродит, получали по два, а однажды по восемь килограммов зерна на трудодень. Голодали! А в карман даже гороху нельзя было взять. Судили! Были у нас такие случаи. Помню, одна тетенька в кармане фартука натаскала с зерносушилки ведерка два зерна. Так ее судили! Сколько ей дали, уж и не припомню.

Судили и за то, что кто-то на работу не выходил. О! Нельзя было не ходить на работу! Я как-то ногу прорубила, когда пни корчевала. Но и с такой раной нельзя было дома сидеть. Это не считалось уважительной причиной. Я ходить не могла, а меня всё равно поставили на работу. Правда, поставили в пожарку. Я должна была не только следить, где, что загорелось, но и со всем пожарным хозяйством управляться. Я ходить не могу, а коней в пожарке надо напоить, накормить… День и ночь мы в колхозе работали.

Больничных нам не давали. Не давали их даже на детей. У меня их пятеро было. Дети же постоянно болеют. Вот двое и умерли. Сначала дочка заболела воспалением легких. Её нужно было вести в Верхотомку в больницу. Это километров 20-25 от нас будет. Председатель меня не отпустил, сказал, что работать нужно. Девочка моя и умерла. Потом, когда мальчик так же заболел, я председателю доложилась, что вести в больницу нужно. Он меня снова не отпустил. Так двоих детей я потеряла. Тогда с работой очень строго было. Попробуй не выйди!

За всю нашу работу мы получали крохи. Сейчас ругаются, что пенсию не выплачивают, да и мала она для проживания. Это так, конечно. Но у колхозников не было пенсии вообще. Старики жили за счет своего хозяйства, чушек держали. Пенсию у нас стали платить, когда совхоз образовался.

Всю жизнь работали, работали…

Примечание:

1) Эти слова частушки стали названием опубликованной статьи Н.Лопатиной, которая вызвала дискуссию в печати. См. примечание к Док. № 25.

Документ № 15

Варвара Ивановна N (фамилию просила не называть) родилась в Алтайском крае ещё до первой мировой войны. Точную дату не помнит, а в паспорте проставлена, по её словам, неправильная дата — 1914 г. Живет в Кемерово. Рассказ записала Филонова Светлана в январе 2000 г.

Семья у нас была большая — 12 человек. Жили мы нормально: было две лошади и три коровы, свой хлеб, лён. Все дети умели ткать, вышивать, ухаживать за домашней скотиной. Наш дом стоял на краю деревни. В нём была всего одна комната, вдоль стен — лавки.

Отец мой в первую мировую войну попал в плен и четыре года работал батраком на одного немецкого фермера. За это время неплохо выучил немецкий язык. Стал у фермера помощником. Тот предлагал отцу остаться в Германии, не возвращаться в Россию, но он вернулся к нам.

Помню, что к новой власти отец относился почтительно, но с опаской и недоверием. Он старался отгородиться от внешней жизни, связанной с этой властью. Но это получалось с трудом. У нас все так к властям относились.

На деревенских вечерках можно было услышать такую частушку: «Коммунисты — люди чисты, жеребятину едят. Если этого не будет, они Бога матерят». Или вот ещё одна: «Колхозник идет, весь оборванный. Кобыленку ведет, хвост оторванный». Бывали частушки и с солеными словами, которые я тебе, девушке, сказать не решусь. Пели их, конечно, скрыто. Но порой осмеливались и на открытое пение. Только потом эти певцы куда-то исчезали. Мы, дети, узнавали об этом не сразу. Постепенно такие частушки слышались все реже и реже. Родители обо всём этом перешёптывались. Но разве от нас что скроешь?

Поскольку отец познал неволю германских эксплуататоров, был грамотным и даже знал чужой язык, его во время коллективизации поставили раскулачивать односельчан. Отец очень не хотел этим заниматься. Ведь в деревне все друг друга знали: с этим крестился, с тем поженился, с третьим был роднёй. Поэтому в ночь перед раскулачиванием отец предупредил всех, к кому они утром должны были придти. Все всё и попрятали. А отец с приезжими из города потом не особо и искали. Дядя мой в ту ночь надорвался. Он прятал зернодробилку, а она оказалась тяжелой. Соседка тетка Наталья неумело спрятала свои вещи, и их сразу увидели. Эта тетка была, наверное, одной из самых бедных в деревне. Составили акт, и всю семью куда-то отправили. Никакого суда, конечно, не было.

Примерно через месяц после этого отец собрал нас и увез в город Щегловск. Раньше уехать нельзя было, так как это бы вызвало к отцу подозрение. Слава Богу, в деревне отца никто не выдал. Но судьба его была поломана.

Я считаю, что раскулачивание было преступлением против людей. Но так думать я стала не сразу. Тогда все так жили. Как-то по-другому жить было невозможно. Да и не знали мы, как это — по-другому. Тем более, что тогда всюду говорилось, внушалось, что всё идёт хорошо, всё так и надо, всё отлично, и дальше будет только лучше. Но жизнь не обманешь!

Нынешнее время — плохое время! Главное в том, что люди сейчас плохие, злые, жестокие.

В наше время люди были другими.

Документ № 16

Дарья Михайловна N (фамилию просила не называть) родилась в 1912 г. в д. Верхотомке Щегловского района. Живет там же. Рассказ записал Васильев Максим в октябре 1999 г.

В нашей семье было 8 ребятишек. Жили богато. У нас было своё большое поле и двор полон скотины. Воспитывались мы сами. Слушались старших. За ослушание было наказание. С раннего детства дети помогали родителям по хозяйству.

Мамка наша долго не прожила. Она померла от тифа. Мне было 10 лет, когда появилась мачеха. Она строгая была. Заставляла много и подолгу работать, не любила нас. Но к работе я была привычная, и мне нечего было её бояться. Мы жили свободно: земля была своя, работать не ленились и никому, ничего не были должны.

Помню я и гражданскую войну. Для нас она не войной была, а какой-то беготней. Запомнила, как белые солдаты переправлялись через Томь. У всех — ружья, шашки. А кони у них падали от усталости. Они их бросили, а новых у верхотомских хозяев забрали. Ехали они, будто, в Китай с грузом муки и сахара. Стреляли у нас тогда много. Я не понимала, в кого стреляли. Много людей гибло. Наш двор белые обходили, так как на воротах стояла большая буква «Т», что означало — «здесь тиф». А когда красные пришли, они во все дома заходили и отбирали всё, что приглянулось: скотину, продукты. Но я их не осуждаю. Они разные были. Некоторые вообще ничего не трогали, просто про белых спрашивали. Из-за этой кутерьмы пожаров в селе было много. Сгорело несколько дворов. Это красные сжигали те дворы, на которых находили белых беглецов. А беглецов этих и хозяев дворов уводили куда-то. Люди говорили, что их расстреливали.

А потом всё как-то стихло. Пришли новые люди. Да и не люди это были, а батраки. Всякая голытьба в этой кутерьме в люди выбилась. Раньше они на богатых работали, а теперь своих хозяев гонять и ссылать стали. У нас самых лучших хозяев сослали куда-то в даль.

Коммунист у нас был один на всю деревню. Он был грамотным человеком. Церковь сломали, а в поповском доме школу сделали. В эту школу детей родители не отпускали. Коммунист ходил по дворам и уговаривал родителей отпустить детей учиться. Но нас не отпускали: некогда было, хозяйство затягивало. Я записалась в школу, крадучись от родителей. Но всё равно редко удавалось в неё ходить. «Пусть мальчишки лучше ходят. Это им в армии пригодится», — говорил отец. А мачеха язвила: «Твоя грамота нужна государчикам письма писать!» Почему они так к школе относились? — не знаю.

В двадцать шестом году нам свободу дали. Мы могли жить, как раньше жили. Нам сказали, что мы можем заводить скотину, сколько хотим, лес рубить и строиться. (1) Мы, вроде бы, сразу хорошо зажили. Продуктов стало много. Мы на ярмарку их вывозили. Они дешевыми стали. А зимой мы их в Томск наладились возить на лошадях. Томск был городом учебным, и цены там были высокими. Из Томска батька нам подарки привозил. Помню, он мне платок в большой цветок купил. Но так продолжалось недолго. Власть опять что-то менять принялась. Плохо стало.

Про эту власть я плохо, что помню. Знала, что Ленин правителем был и, что его, будто, убили. После него неразбериха какая-то была. Потом Сталин пришёл. Но нам не до власти было. Мы ею не интересовались. Нас земля к себе просила. Мы на ней с утра до ночи трудились. Она нам хороший урожай давала. В двадцать девятом году нас опять власть стала прижимать. Коммуны выдумала. Потом в колхозы всех стали сгонять. Я уже тогда замужем была. Вот тут мы потеряли всё!

Которые из хозяев хорошо работали и богато жили, их в ссылку отправляли. Кто-то из них в лес убегал. Тем, кого в ссылку отправляли, считай, повезло. А многих из богатых зимой сажали на сани, отвозили в лес и там оставляли. Ни ружей, ни инструментов им брать не разрешали. Сколько их там поумирало! Это всё были рабочие-труженики! Говорили, что многие бежали. Может, дай Бог, спаслись?!

Которые из деревенских только языком чесать умели, жили в бедности и нищете, те нас и пограбили. Да ещё понаехали к нам из голодной России. Всех тружеников и поугробили. Они то и развезли землю по пустырям. Такая боль у людей стояла от этого! Не прошла она у меня и до сих пор.

Мы с мужем поняли, что нас до смерти прижимают. Как-то исхитрились получить справку и сбежали в город. Поселились в бараке. Там и стайка небольшая была и огородик всего из нескольких соток. Мой муж был лучшим плотником и кузнецом. Отменный ремесленник был. У меня потом второй сын по его стопам пошел, стал кузнецом. Муж работал в заводской мастерской. Целыми днями там пропадал. Устанет, не выспится, да ещё по дому какие-то дела делает. А я за хозяйством присматривала да детей воспитывала. Их у меня было девять. Сейчас вот только шестеро осталось. Очень трудно жили, но ребят на ноги поставили. Одежды у них было очень мало. Они день ходят, а вечером я их одежду постираю, а утром они чистую одевают. Сменной одежды не было. Только после войны мы купили всем сыновьям костюмчики, а дочери платье. У нас всё на муже держалось. Он ездил в колхоз продукты зарабатывать. Привезет картошки, я её продам и детям хлеба куплю. Вот так и прожили — наполовину впроголодь.

Праздники мы отмечали весело. Собирались всей улицей, кто, что принесет. Пообедаем, а тут и гармошка заиграла. Плясали. Песни и частушки пели. А молодежь ещё потом допоздна гуляла. Мы отмечали и 7 ноября и Рождество. Я крещенная была и в Бога верила. Я и сейчас верю. Не верить в Бога нельзя!

Потом опять тяжелые времена настали. Всех подряд называли врагами народа и ссылали. В тридцать седьмом забрали и моего отца, и моего мужа. Почему-то больше всего репрессий было на врачей и инженеров, на всех тех, кто много знал и был умным. Не пойму я этого! Что? Стране умных не надо?!

Потом была страшная война. Хотя из нашей семьи на ней никого не было, но всё равно страшно! Муж мой во время войны учил детей разным ремеслам и специальностям. После войны мы стали лучше жить. В 1949 г. старший сын пошёл в техникум. Я пошла работать. А потом и власть сменилась. Сталин умер, а на его место встал Каганович. (2) Вот при нём мы и зажили хорошо. Я тогда опять в деревню переехала. Мы опять узнали свободу. Но он не долго продержался. Сбросили его, и руководителем стал Хрущев. При Хрущеве опять землю стали отбирать и налог большой за скотину брать. Объявил, что мы обогнали Америку. Деревни при нем разогнали, и земля опять стала пустовать.

Сейчас лучше стало жить! Смотрю я на молодых, они — веселые. Значит, у них хорошая жизнь. Хотя мы тоже веселыми были, а жизнь… Конечно, жаловаться на жизнь можно. Ну, а мне жаловаться не надобно. Я уже на десятый десяток иду. Старые не должны попрекать молодых в их житье. Хотя молодые обязаны слушать старших. Молодым жить, а старым за них радоваться.

За властью я не слежу. Знаю Президента. Мне и достаточно. А что там власть делает…

Это она себе проблемы наживает.

Примечание:

1) Речь, видимо, идёт о реализации знаменитого лозунга Н.И.Бухарина «Обогощайтесь!»

2) Правильно — Г.Маленков.

Документ № 17

Соломатова Мария Кирилловна родилась в 1914 г. в д. Подъяково Кемеровской области, Жиганова Наталья Федоровна родилась в 1917 г. в д. Подъяково. Живут там же. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Соломатова — До колхозов мы жили небогато. Родители держали лошадь, корову, чушек, овечек. В семье было восемь ребятишек. Но мы тогда не голодали. Хлеб на столе был всегда. Мать вошла в колхоз в 1931 г., когда умер отец. Завела в колхоз скот, телегу. Жалко! А деваться некуда было. Тогда всех в колхоз гнали.

Жиганова — Да-да! Что, что, а хлебушек-то всегда могли поесть до колхозов. Кисели варили, сусла… Детям всегда лакомства были. Голодными никто не ходил. Когда колхозы стали создавать, то крестьянам сказали, что если не зайдете, у вас все отберут, и землю, и имущество.

Соломатова — Тогда кулаки были. Так называли крестьян, у которых были в хозяйстве несколько лошадей, коров, чушек. Это не обязательно богатые крестьяне. Главное — они не хотели вступать в колхоз. В нашем хозяйстве также корова, лошадь, чушки водились. Но мы вступили в колхоз, поэтому не были причислены к кулакам.

Жиганова — За работу в колхозе нам давали зерно. Денег мы не получали, а полученного на трудодни зерна, на пропитание не хватало. Люди держали подсобное хозяйство. Налог, правда, нужно было выплачивать очень большой. Брали налог с любой живности. Мы курей держали, а яйца не ели, все сдавали. Молока не доставалось. Черт знает, куда все шло!

Соломатова — На целый день наваришь себе крынку травы и рано утром в поле идешь. Семь километров шли пешком, да ещё тащили на себе вилы, грабли, литовки. А вечером в двенадцать часов домой придешь, муж еще на работе, скотины дома нет — где гуляет, дети еще малые, справиться с ней не в состоянии. Не знаешь, за что браться, кого и где искать.

Если на работу не выйдешь — накажут. Из колхоза выгонят без справки. И куда ты тогда пойдёшь? В городе тебя без паспорта и справки никто на работу не возьмёт. Ложись и помирай! О-о-о! Тогда так строго было! Работали мы сутками. День жнёшь, ночь молотишь. А осенью получишь дулю.

Как и на что жили старые люди, не знаю. Но знаю, что никаких пенсий колхознику не полагалось. Дети, наверное, кормили. После войны уже стали получать 28 руб. Но это были смех, а не деньги.

В 1936 г. я решила из колхоза уйти и работать в городе на производстве. Но меня из колхоза не отпустили. Чтобы уехать из колхоза, нужно было получить справку. Провели собрание, на котором выяснилось, что я будто бы должна была колхозу пуд зерна. Вот так! Я пять лет работала от зари до зари, не доедала, на трудодни, считай, ничего не получала, и ещё оказалась должна. Мне справку не дали, и по решению собрания отправили «на кубатуру» за Барзас лес валить.

Для кого и для чего мы там работали, не знаю. Знаю, что наш колхоз перед государством должен был выполнить план по лесозаготовкам. Вот зимой на лесоповале я отрабатывала тот пуд хлеба. Но когда вернулась, справку мне давать не хотели. Я насилу её выбила от начальства. Не отпускали из колхоза и все тут! Как крепостные были. Нашей судьбой полностью распоряжалось начальство. Решало — где нам работать и где жить.

Жиганова — Да! За нас всё решали — кому быть председателем, кому бригадиром. За мою бытность много председателей колхозов сменилось. Высокое начальство присылало к нам из города председателей. Но иногда на председательский пост и из деревенских кого-то ставили. А нас заставляли за них за всех голосовать. Будто бы мы их сами выбирали.

Соломатова — Попробовали бы мы не проголосовать! Это означало идти против власти. А власть мы боялись! Власть-то ИХ была, начальства. От власти нам помощи ждать не приходилось. Я маленькая без родителей осталась. Придешь к власти в правление за помощью, нечего не получишь. Лучше не ходить, не просить, не унижаться. Всё равно тебе откажут в правлении нашего колхоза.

Жиганова — Помнишь, подружка, сколько мужиков из нашей деревни ещё до войны угнали непонятно куда и непонятно зачем? Власть и угнала. Безвинных угоняли!

Соломатова — Да, конечно, помню. Выслали как-то за один раз не менее 15 человек. Моего дядю вместе с ними забрали. У него было восемь девок. Жили они в старенькой избёночке, имели коня, да корову. Он хотел для семьи построить хороший дом. Уже и сруб поставил. За дядей приехали, арестовали, сруб забрали, скот увели. И все! От него никаких вестей мы уже не получали. Что с ним сталось — не знаем. Пропал, как говориться, и ни слуху, ни духу. А жена с девками так ни с чем и осталась. Да, у нас по деревне много таких семей было.

Жиганова — Раньше мы так много работали на колхоз, что на личную жизнь времени не оставалось. Даже на свидания некогда было бегать. Однажды моя мачеха решила, что мне пора замуж, взяла и выдала меня силой. Я с мужем всю жизнь прожила, девять детей ему нарожала. А куда деваться? Раньше стыд-позор, если от мужа уйдешь.

В деревне были свои традиции, которые от дедов пришли. Родители учили нас уважать старшего человека. Да и вообще уважению к человеку учили. Раньше в деревне люди друг с другом завсегда здоровались. Здоровались даже с незнакомыми приезжими людьми. Пьянства сильного не было. Праздники гуляли весело, всей деревней. Переодевания устраивали, ходили ряженными. Но это до колхозов гуляли. А когда колхоз пошел, так некогда стало веселиться. Колхозы пришли, праздники ушли.

Соломатова — Да тогда и воровства сильного не было. Не знали хулиганства. А ведь и милиционера то не было! Хулиганство всё — от неуважения к человеку! А мы друг к другу с почтением относились. Хотя, конечно, и ссоры меж собой случались. Как без этого!

Недалеко от нашей деревни есть кедровый бор. Мужики сами время знали, когда за шишками ходить. Никого не наказывали, но никто в бор не ходил до 15 августа. Обычай был такой! От дедов достался. Обычай и уважали.

А когда колхозы появились, запрет вышел — не бить шишки до 15 августа. Если поймают, накажут. Кедровые шишки стали колхозными. Тогда и появились люди, которые били шишку до заведенного срока. До колхозов сбор кедровых шишек был как забава, а во времена колхозов эти орехи были хорошим подспорьем в пропитании. Хлеба на трудодни не хватало. А в войну нам хлеб давали по 2-3 кг. на семью в месяц.

После войны стало маленько лучше жить. Ходили слухи, что колхозы распустят. Жаль, что не распустили. Может быть, жизнь в деревне бы и наладилась.

Соломатова — Я всю жизнь работала-работала! И всё бесплатно. Хорошо, что Вы спрашиваете о том, как мы жили. Пусть люди знают свою историю. Может быть, мы что и не правильно делали, так люди должны знать про это. И не жить так, как мы! Мы ведь, закончили только по 4 класса. И то хорошо! А соседка моя вообще один день училась. А какое это образование 4 класса?! От нас требовались только рабочие руки и повиновение.

Нам говорили, что Ленин наш вождь, и Сталин наш вождь. Мы им верили и делали, что они нам велели. Сталин был нашим хозяином. Мы жили в постоянном страхе. То, что я сегодня Вам говорила, лет десять назад я ни за что бы не рассказала. Сразу бы забрали. Не я первая была бы. У нас много таких было.

Жиганова — Куда нас теперь повезут? (смеется). Подружка, мы с тобой тут наболтали. Хоть мы и старые, а жизнь дорога. Умереть дома хочется!

Документ № 18

Князева (Тюпина) Вера Михайловна родилась в 1914 г. В 20-е годы семья переехала в д. Итыкус Промышленновского района Кемеровской области. Живет в п. Абышево Рассказ записала Тюпина Ольга в октябре 1999 г.

Отец — Михаил, мать — Ольга Степановна имели 6 детей: Анастасия, Ольга, я, Александр, Михаил, Евдокия. У нас с мужем (Сергеем Ивановичем 1914 г. р.) — только один Гриша. Была девочка, умерла в войну.

В годы коллективизация я была небольшая. Лет 14 мне было. Но помню, что мы отдали в колхоз все: и лошадь, и сбрую, и телеги, и плуги. Сначала у нас был какой-то ТОЗ. Не знаю, что это такое, но работали все вместе (пахали, убирали хлеб), а лошадей своих домой приводили. Это потом, когда начались колхозы, лошадей сдали. А в ТОЗах работали на своих лошадях. Эти ТОЗы, наверное, сделали для того, чтобы люди помаленьку к колхозу привыкали.

Потом в нашей деревне Итыкусе коммуна стала. В неё согнали всех хозяев, забрали и лошадей, и коров. Звали и нас, но мы в коммуну не заходили. Да и куда заходить? В коммуне каждая семья получала в день всего по литру молока. Подумать только! Бабы в коммуне ругались, еды не хватало. Коровы стали дохнуть. Коровы мычат, бабы кричат и плачут. Разобрали потом каждая свою корову. Увели домой. Коммуну бросили.

Организовали колхоз. В колхозе сначала было трудно. А потом жизнь наладилась. Хорошая стала жизнь. Веселая, спокойная. Сильно спокойная. Никто ни у кого не воровал. Хлеба давали много. Боже упаси, взять чужое. Мы даже ночью не закрывались на крючки. Потом к нам в колхоз из других мест приезжали. Вступали в него, работали. Правда, сердцу трудно было, что на твоей лошади кто-то чужой работал. Он её не жалел, бил.

До колхоза наша семья бедная была. Сильно бедная! Мама нас привезла сюда из Казани. Там голод был. Кобылка (саранча — ред.) черной тучей пронеслась. Всё ссекала, всё снесла с земли: и хлеб, и траву. Народ умирал с голоду. Привезла и заболела тифом. Нас сначала сдали в детский дом. Потом мама выздоровела. Жили на квартире у вдовушки. Нанимались прясть на богатых людей. Богатые к нам плохо относились. Работали мы на них, работали… А они нас обратом кормили. Это обезжиренное молоко такое. Его пропустят через сепаратор, и в нем только водичка и оставалась. Прядешь, прядешь… Мы маленькими девочками были. Спать охота. Даже тошнило от этого. Голова кружилась. Мама нам сказки рассказывала, только чтобы мы не спали. Только приляжем, а мама нас будит. Мол, кто же нас кормить станет, надо прясть, иначе с голоду умрем. Мы даже помиру ходили. Идешь, побираешься, а богатые возьмут, собак спустят… Плохо богатые относились к бедным людям.

Помню, что родители сильно не хотели заходить в колхоз. За это нас взяли и выслали. Хорошо, что хоть в этом же районе. Дали нам землю и разрешили строиться. Мужики быстро отстроили деревню Она у нас широкая, зеленая получилась. А потом и в Землянскую пришла коллективизация, людей стали загонять в колхозы. Куда дальше бежать? Соединили нас с д. Абышевой. И решили мы, что хватит бегать от коллективизации. Сначала всё нам там дико было. Мы долго не могли сообразить, — как это так? У нас не будет ни лошади, ни коровы, ни телеги, ни плуга. Страшно было! Боялись, что войдем в колхоз и будем голодными. Но ничего! Жизнь направилась. Хорошая стала, спокойная. Народ дружный был. У кого, какое, бывало, горе случится, сойдемся вместе, погорюем и опять работаем.

Когда раскулачивали, страшно было. Приедут, начинают выселять. У нас спрашивали, работали ли мы на них. Кто говорил, что работал, а кто скрывал это, говорил, что не работал. Всё равно жалко их делалось. Куда люди поедут? Куда их повезут? Что с их детьми будет? Стоим, плачем…. А кто-то и не жалел их. Говорил, что так им и надо! В деревне сказывали, что их отправляли в какой-то Нарым, в тайгу. Их там, говорят, много погибло. Ты не знаешь, что за Нарым такой?

Коллективизация прошла, и деревня сильно хорошая стала. Много строиться стали. Электричество провели, радио. Это хорошо! Никто из крестьян не жалел о доколхозной жизни.(1) Сейчас, вот, жалеем, что колхоз развалили. Хотя, знаешь! И до колхоза мы плохо жили, и когда колхозы начались, тоже не сладко. Это потом наладилось. А так, нищими мы были. Весь народ был расстроенный. Но единолично…, хуже той жизни не было. Надо было всем всё свое иметь. А здесь всё общее. Купили всем колхозом, оно и легче. Мы потом даже и не замечали, как новые машины и трактора приобретали.

Колхоз нам создавать приезжали люди из города. Мы к ним относились со страхом. Ведь не знали, что они задумали, что они делают, как жизнь нашу повернут? Человек привык жить по-старому и боится перемен в жизни. Боялись мы тех людей. А оно оказалось неплохо! К хорошей жизни мы подошли. А сейчас всё развалили. Наш труд куда-то ушёл. В деревне, вот, полно машин. Запружена деревня машинами. А мы, старые люди, как заболеем, так нас некому в больницу подвести. И никто на нас не смотрит, никому мы не нужны.

Мы много работали. Нас, как тогда говорили, на работу гоняли. Никаких детских ясель не было. Никого не интересовало, с кем остались твои дети. Всех гнали на работу. Хорошо, если старики в семье были, доглядывали за детьми. Жила у нас в Абашево одна женщина. Она почему-то не всегда ходила на работу. То ли детей не с кем оставить, то ли ещё что. Но часто не ходила, не могла выполнять колхозную работу. Вот её и сослали в тайгу. Там она и погибла. Об этом у нас все говорили.

Председателя и бригадиром мы всегда слушались. Выполняли всё, что они скажут. Скотина всегда сытая была. Никогда такого не было, чтобы мы скотину бросили голодной. Дисциплина у нас была. Начальство свое мы очень слушались. Наш зоотехник до сих пор всем рассказывает про нас, говорит, что очень легко было с нами работать. А сейчас — до трех суток скотина стоит не кормленная и не доенная. Пьянки у нас не было. Только на праздники: Новый год, 8 марта, 7 ноября, 1 мая. На эти праздники нам давали отдыхать. Пьяных в деревне не было.

Никто колхозное добро не воровал. Ничего не брали. Возьмешь, отвечать будешь. Будет время, тебе дадут. А сам не смей брать. Боже спаси! Правда, во время войны мы на сушилку детишек брали. Нажаришь им зерна, они наедятся. Домой не носили. Домой идешь, проверят карманы. Не бери! На работу едем с песнями, с работы — с песнями. Весело нам было! Жизнь направилась. Кто только её сейчас развалил? Как жалко! Сейчас рабочий материт начальника, на работу не идёт, скотину бросает, не жалеет её.

Бывало, соберут колхозное собрание. Все люди придут на него. Выступит председатель, отчитается перед нами. Потом из ревизионной комиссии расскажут, сколько получили прибыли, куда её потратили. Отчитывались перед народом. А как же! До коллективизации было плохо. Всё своими руками надо было делать, ткали, пряли, шили. А теперь товары стали привозить, мы их покупали. Легче стало. Как, какой год был. Если урожайный, — то на трудодни хорошо получали. А который год, так, не очень. Деньгами, правда, мы очень мало получали. Мы понимали, что колхоз надо поднимать. Откуда же он возьмет деньги, чтобы купить для колхоза коров, свиней, машины, трактора? Откладывать надо было деньги для колхоза. Мы это понимали. Жили своим трудом. Направили всё. Но оно сейчас разорилось. Куда-то всё подевалось.

В колхозе жили не все одинаково. Хорошо жили председатель и бригадиры. Они, конечно, богато жили. Были грамотными, поэтому больше всех и получали. А мы должны были своим трудовым потом зарабатывать на жизнь.

Пенсионеры у нас были. Правда, — не сразу, а в 60-м году. Когда я пошла на пенсию, то получала 28 руб. Но на эту пенсию я могла купить фуфайку, галоши, сахару, мыла, да ещё на хлеб оставалось. Про то, что колхозники не имели паспортов, я ничего не знаю. У меня его не было, а почему, не знаю. У нас главным документом была трудовая книжка. Когда у меня украли корову, и я должна была ехать в город в милицию. Я боялась. Но мне сказали, что с трудовой книжкой я могу ехать куда хочу. Паспорта не было. Корову тогда мою нашли. Да, чего её было не найти, когда я знала вора из местного начальства. Он тут всех подмазал, и правду я найти не могла. Помог военный прокурор из Кемерова (шла война), который их всех поснимал и корову мне вернули.

Когда началась война, мужики пошли на фронт. Плакали, а шли. Да и как не пойдешь? Могли сильно наказать. Муж мой тоже пошел. Погиб. Как было мужикам не плакать? Ведь оставлял жену с маленькими детьми. Без хлеба. Тогда же урожай плохой был. На рабочего давали в МТС всего 500 гр. хлеба. А семья как жить будет? В деревне ещё можно было жить. Огород был, картошка. А город совсем голодный был. Остались одни женщины да дети. У нас на Землянском всех мужиков забрали. Был один старик, он нами, бабами, и командовал. Я пахала на быках. Намучалась я с ними. Бык такой упрямый. Ляжет в борозду, мол, устал. Ты с ним что хочешь делай. Лежит и всё. Пока не отдохнет. Сядешь с ним рядом, плачешь. На своих коровах по заданию колхоза мы боронили. Дадут три гектара, и борони! Всё сдавали государству. Мы понимали, что армию надо кормить. Потянули мы горя с этой войной. Мы много работали. Но я никогда, никуда не ездила отдыхать. Не знаю, что такое курорт. Всю жизнь в деревне.

После войны только и хорошо стали жить. Правда, по норме жили. Держать можно было только одну корову. Молоко сдавали государству — по 300 л. с хозяйства. Мясо сдавали, шерсть. Мы все время проводили на колхозных работах. А себе сено косили ночами. Ночь светлая, дети спят в траве, а ты косишь. После войны разрешили и днем косить. Правда, косить можно было только по кочкам. На хорошей ровной земле косили только колхозу. А сейчас, вот, наступило хорошее время. Каждому из нас дали свой покос на хороших лугах. Теперь мы знаем, где косить. Ещё и траву посеют. Только коси! О, это очень хорошо!

В Абышево клуб был. Молодежь в нем танцы под гармошку устраивала. Частушки. Изба-читальня была. Была часовенка. А вот много ли народу туда ходило, как относились к священнику, я не знаю. Сама не ходила. Была школа. Дети учились охотно. Учитель в деревне — большой человек. А как же! Он детей наших учит. С ним здоровались и старый и малый. Не то, что сейчас, учителя не во что не ставят.

Я не помню, чтобы люди о политике говорили. Про Ленина говорили, что он заставлял учиться. Всё трепали его слова — «учитесь, учитесь и учитесь». Про Сталина боялись что-то сказать. Какой-то нехороший человек услышит про Сталина плохие слова, сразу же тебя и утопит. Не в реке, конечно…. Ну, ты понимаешь! Это сейчас говорят про руководителей всё что угодно. И им почему-то за это ничего не бывает. А тогда боялись. О! Как люди боялись! Вот поэтому и была дисциплина. Я что-то и выборов не помню. Не было их тогда. Это сейчас всё выборы да выборы.

Тогда боялись, и поэтому никто не воровал. А сейчас получишь пенсию и боишься. Внук ещё ничего не сделает, а чужих боишься. Мало сейчас нормальных людей. Шибко мало нормального народу. Весь народ сгубленный. Как-то порвало у меня воду. Вызвала слесаря. Пришёл парнишка и говорит, что тебе, мол, бабка, вода не нужна, помирать пора. Это как же так! Выкабениваются перед старым человеком. Сделал, как попало! А я ему ещё и деньги заплатила. Сейчас никто не следит, кто сколько тащит. Всё и разорили. Дисциплина зависит от начальства. А оно не работает. Я отработала своё. Передала детям. А наши дети вон что сделали. Это наши дети разорили жизнь. А теперь и внуки «доделывают», то есть все разрушают. Была бы дисциплина, всё бы было по-другому!

Ничего хорошего эта реформа не дает. Всё хуже и хуже!

Примечание: 1) На такое суждение следует обратить особое внимание, так как по характеру оно было исключительно редким в воспоминаниях крестьян о коллективизации.

Документ № 19

Мальцева Федосия Сергеевна родилась в 1914 г. в д. Ярхи Новосибирской области. Проживает в г. Кемерово. Рассказ записал Московский Евгений в марте 2000 г.

Я родилась в большой семье, где было семь детей: 4 мальчика и 3 девочки. Семья была работящая. В страду брали сезонных работников. До замужества мать работала у богатых людей на кухне. Когда собралась замуж, ей хозяева подарили хорошее приданое и корову.

К моменту коллективизации в родительском доме осталось двое детей, в том числе и я — самая младшая. Старшие дети жили своими семьями. Самое крепкое хозяйство было у старшей сестры Екатерины. В начале коллективизации объявили, что её семья, в которой было два работника, — семья кулаков. Всем селом пришли их раскулачивать. Из детских воспоминаний у меня осталось, что происходил форменный грабёж их хозяйства. Её свекровь и свекра куда-то отвезли, а ей с мужем разрешили остаться в деревне. Все думали, что раскулачивание на этом и кончилось. Но ни тут-то было! Стали раскулачивать дальше. Дошла очередь и до нашей семьи.

К этому времени отец раздал все свое хозяйство по семьям старших детей. У себя оставил только корову и лошадь. Но нас всё равно раскулачили. Забрали всё подчистую и из дома выселили. Из деревни, правда, не выслали, потому что второй сын женился на сироте, и это повлияло на судьбу родителей. Наступили времена тихого выживания. Боялись всего. Даже о судьбе родственников узнать страшились. Боялись их подвести, или сами пострадать «за связь с раскулаченными». (1)

Боялись готовить есть: а вдруг сосед зайдет и увидит, что у них есть хлеб и донесет властям. Такой случай у нас был. Соседка пришла и попросила хлеба для детей в долг. Мама такой хлеб пекла, что на всю деревню славилась. Дала от чистого сердца. На другой день в доме был обыск, проверяли, чем мы питаемся. Ничего особого не нашли. Тогда забрали мамины ботинки… .

Учиться мне не разрешили. Надо было работать. Вот — прялка, вот — твое место.

И все-таки молодость брала своё. Молодежь жила и веселилась. В 18 лет вышла замуж. Мой муж был сирота. Матери у него не было. Отец его был каким-то неудачником с женами. Не везло ему с ними. Их у него было три. Но все они после родов умирали. Вот и пришлось отцу одному троих детей поднимать. Трудно ему было: нищета, разруха. В деревне о нем слава была как о человеке, обделенном судьбой. Ну, а его сын Тихон к этому времени уже отслужил в армии и вернулся в деревню красивым богатырем. Стал председателем колхоза, уважаемым человеком.

Работали очень много, а результата — никакого. Кругом воровали, друг за другом следили, народ голодал. Боялись из-за воров из дома выходить. А если кто, по старой привычке, забывал закрыть на замок дом, его обязательно обчистят. Даже «справные» мужики от такой жизни запили горькую.

А в колхозе работали за палочки, то есть за отметку учетчика о твоем выходе на работу. За работу, считай, ничего нам не платили. Все мысли были об одном — где что-то взять, чтобы семью накормить. И это время, оказалось, ещё не самым страшным. На фронт ушли все здоровые мужчины. Вот тогда-то мы узнали, что такое настоящий голод. У людей забирали всё. Нам приходилось есть лебеду, крапиву. Болезни пришли такие, которых раньше никто не знал — цинга, тиф.

Через полгода пришло известие, что мой муж пропал без вести. К этому времени у меня было трое детей: 6 лет, 5 лет и 1 год. Чтобы спасти детей, воровала все, что можно было украсть. Кажется, что это стало моей жизнью. Было страшно подумать, что же будет дальше!

Как-то мы с сестрой пошли ночью собирать с уже убранного поля картошку. Нас поймали. Был суд, который приговорил меня к ссылке на принудительные работы, а детей сдать в приют. Но судьба оказалась ко мне добра. В это время в сельсовет пришел запрос сообщить о судьбе семьи старшего лейтенанта Тихона Никифоровича — героя войны, награжденного орденами, который давно не получал от неё писем. Муж оказался жив! После этого председатель сделал вид, что никакого приговора суда не было. Наша семья стала получать довольствие за солдата на фронте.

До конца войны оставалось почти два года. За это время люди еще больше озлобились…

Ни клуба, ни церкви в деревне не было. Жили надеждой на скорый конец войны. После войны в деревню мало мужчин вернулось. Но мой муж пришёл целым и здоровым. На фронте он подружился с умным и грамотным человеком. Тот ему многое объяснил, многому научил. И посоветовал ради детей уехать из деревни. Этот совет с очень большим страхом был принят. И в 1947 г. семья переехала в Кемерово.

В городе страха и нужды было не меньше, чем в деревне. О политике, о Сталине, о партии не только говорить, а даже задумываться боялись. Наших кемеровских соседей объявили врагами народа за то, что их пятилетняя дочь что-то нарисовала на портрете Сталина.

Семья продолжала жить трудно. Но родители очень хотели дать детям образование. Сыновья уже были большими, и им было учиться в школе поздно. Зато дочь оправдала эту надежду. А за ней потянулась и вторая дочь (она родилась в 1949 г.), которая тоже получила высшее образование.

В семье нашей не было, и до сих пор нет машины. Ну, а холодильник купили в 1968 г., телевизор в 1970 г., То есть, почти через 40 лет совместной жизни. Мебель в доме вся случайная, что-то отдавали родственники, что-то покупали.

Оглядываясь назад, думаю, вся наша жизнь была пропитана каким — то страхом. Жизнь прошла в страхе!

Сейчас я вижу, что наши с мужем усилия в налаживании жизни были верными. Спасибо фронтовому другу моего мужа, который подсказал нам путь. Мои сестры и братья, оставшиеся в деревне, жили, может быть, посытнее нас. Но пьянка сгубила не только их самих, но и их детей, а теперь и внуков. Я горжусь, что мои внуки получили образование. Нет богатства, но и горького похмелья нет!

В какую сторону изменилась жизнь в годы реформ? Не знаю. Вижу, что некоторые богатством невидимым обзавелись. Ведь не трудом это богатство нажито.

Мы воровали, чтобы прокормить себя и детей, а сейчас воруют и убивают, чтобы жиреть и богатеть!

Примечание:

1) За связь с раскулаченными наказывали даже родных детей, о чём свидетельствует документ:

Выписка

из протокола выездного заседания партколлегии Щегловской городской контрольной комиссии ВКП(б) по персональному делу Фроловой А.И., не порвавшей связей с родителями, высланными в Нарым.

26 декабря 1931 г.

г. Щегловск

[…] П.3. Слушали: Дело № 451 поверхностной ячейки ВКП(б) Кемеровского рудника. Фролова Анфиса Ивановна, рождения 1896 г., бывшая рабочая. В момент привлечения к партийной ответственности является домохозяйкой; неимущая, замужняя. На иждивении 5 чел. детей, малограмотная. Член ВКП(б) с 19 августа 1926 г., п.б. №0559240. При советской власти занимала следующие ответственные должности: с 1923 г. по январь 1930 г. — райженорганизатор, член правления Райколхозсоюза, пом. зав. столовой. Партийным и судебным взысканиям не подвергалась.

Суть дела: Тов. Фролова имела и имеет тесную связь со своими родителями — лишенцами (весной 1931 г. высланных в Нарымский край). Будучи ещё не высланными, родители Фроловой (в частности её мать) писали Фроловой письма, в которых изливали свою несчастную судьбу в том, что на них очень много нажимает Советская власть: совершенно не стало им житья, не знают, что им делать. Фролова, в свою очередь, также на письма родителей сообщает: «Милая моя старушка, не заботьтесь сильно, только живите тихо, смирно, ни с кем не говорите: лучше своя избушка — тайная подружка». И дальше: «Ничего, ты моя милая, не плачь и не заботься: всё, что делается, всё, видно, так нужно Богу. Будь здорова, милая моя мамочка, не заботься, я с тобой всегда, моя голубушка, старость твою всегда готова покоить, в любую минуту приедешь и найдешь кровлю». Во втором письме тов. Фролова пишет: «Трудно без коровы, жрать нечего, но, милая мама, если сравнять, как живут люди в деревне, голодают, то мы здесь живём хорошо: помаленьку всего дают».

Во время разбора дела на заседании партколлегии тов. Фролова поступок свой не отрицает и считает, что она со своей матерью связи никогда не порвет. Родители из Нарыма высланы обратно, как за нетрудоспособностью. Родители на протяжении всего времени занимались эксплуатацией чужого, наемного труда, имели машину-шерстобитку. Цена бралась за битьё шерсти, а машину вертели чужие руки, и в счет это не засчитывалось. Занимались хлебпашеством и исключительно полевые работы производились наемными силами.

От партийной ячейки оторвалась, партийных обязанностей не выполняет. Постановлением бюро парткома Кемрудника от 3 октября 1931 г., протокол № 26, тов. Фролову исключили из партии. (Докл. Тов. Суслов. Тов. Фролова присутствовала).

Высказались: Тихонова, Шведов, Мануйлов.

Постановили: Постановление бюро парткома Кемрудника от 3 октября 1931 г., протокол № 26 — подтвердить. За связь с родителями-лишенцами, несогласиями с мероприятиями Советской власти и партии по отношению к высылке её родителей, за оторванность от партии и как чуждого элемента Фролову А.И. из рядов ВКП(б) ИСКЛЮЧИТЬ […]

За ответ. секретаря парт. коллегии Гор. КК ВКП(б)

Подпись Суслов.

ГАКО. Ф.П-16. Оп.4. Д.12. Л.241.

Подлинник. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 20

Климовы (мать и дочь) родились и выросли в д. Барановке. Живут там же. Таисья Антоновна родилась в 1914 г., Валентина Дорофеевна — в 1936 г. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Таисья Антоновна — Ой, Валь, а с какого я ж года? Да, да! Я родилась в 1914 г. Родилась и всю жизнь прожила в Барановке. Нашей деревни уже более двухсот лет.

Я Вам сейчас всё расскажу. Расскажу, как мы жили в колхозе. Раньше нас молчать заставляли. А сейчас — всё можно!

В 1930 г. я вышла замуж. До 1937 родила троих девочек. А в 1937 г. моего мужика забрали в тюрьму. Он у меня ученый был, на ветеринара выучился. Сначала работал по специальности, а потом бригадиром пошел. В тюрьму его забрали как вредителя народа. Сказали, что будто бы у него где-то было не боронено. Мне с ним даже проститься не дали. Он только рукой мне махнул… и всё! Больше я уже его никогда не видела (плачет). А было мне тогда всего 22 годика. Мне одной пришлось растить детей. Я день и ночь работала, день и ночь (плачет).

Валентина Дорофеевна — Ну, мама, не плачь. Мы же выросли, не пропали.

Таисья Антоновна — Куда отправили мужа моего, я не знаю. Тогда много мужиков угнали из деревни, человек пятьдесят, не меньше. Гнали их пешком в тайгу. Никто потом не вернулся, и писем не было. Перед тем, как их угнать, к нам в деревню приезжал уполномоченный. Он и выискивал, кого по этапу отправить. Выискал! Забрали самых работящих мужиков.

Валентина Дорофеевна — Когда отца забрали, мне только годик был. Я отца не помню. Когда подросла, спрашивала об отце. Люди говорили, что он у нас был мужик справедливый, энергичный, грамотный. И еще говорили, что таких, как он, власть не любила, что вот таких как раз и забирала. Говорят, ту партию арестованных, в которой отец был, в Магадан отправили.

Таисья Антоновна — Их назвали кулаками. А какие они кулаки? У них семьи были большими, они работали хорошо. Поэтому у них всегда было что поесть и что надеть. А лодыри в бедняках ходили. Кто лодырь, тот, значит, не кулак? Хороший? И до 1937 г. раскулачивали. (1) Я замуж вышла в 1930 г., и мы с мужем жили с его родителями, то есть, со свекрами. А в 1931 г. их раскулачили. У них забрали всё-всё! Даже кадку самодельную вынесли. Ничего не оставили. С дедами ничего не сделали, видимо, сильно старые были. Но добро все забрали. А попробуй в преклонные года начни хозяйство с нуля! У кулаков все забирали. Скот в колхоз угоняли, а куда вещи увозили, не знаю. У кого были круглые дома (по кругу крытые) считался состоятельным хозяином, его забирали.

Валентина Дорофеевна — Я уже большенькая была, когда в 1940 г. у нас забрали амбар. Сделали его колхозным. Но ведь он же был наш. Мамка с отцом его заработали!

Таисья Антоновна — Сколько я работала! Я же одна детей растила (плачет). Работала в колхозе дояркой. Но это только считалось, что дояркой. Днём коров дою, а ночью иду молотить или ещё куда пошлют. Вот так я страдала всю свою жизнь…

Валентина Дорофеевна — Когда отца забрали, старшей сестре Ленке было 6 лет, а мне, младшей, всего годик. Мы нашей мамки почти никогда не видели. Она все время на работе была. Одно время мы со стариками жили, но они умерли. Ленка у нас вместо мамки осталась. Мы ее слушались. Строгая такая. Сейчас понимаю, что у нее и детства-то и не было, все за нами ходила. А в 1941 г. она уже ходила полоть колхозное поле. А было ей тогда всего 10 лет.

Таисья Антоновна — Ленка у меня молодчина, во всем мне помогала. Я пойду на работу, дам ей норму, что сделать по хозяйству нужно, все сделает. Молодец!

Валентина Дорофеевна — Она у нас молодец!

Таисья Антоновна — Денег в колхозе нам не давали. Жили в бедноте. Ели картошку да траву всякую. Такая трава у нас росла — вся в мягоньких шишечках. Мы её пестиком называли. Сейчас она уже почему-то не растет. Мы из пестика и хлеб пекли, и сушили, и сырым ели. Прежде чем коровам дать сено, мы его перебирали, отбирали сухую траву и варили для себя заварюху. Иногда туда добавляли молоко и муку. Какая-никакая, а всё-таки еда. Одеть и обуть нечего было. Сами пряли и ткали. Холщевую одежду носили. Зимой резиновые чуни наопушняешь (то есть, затолкаешь туда овчину) и носишь. А колени тряпками обматывали, чтобы они не мерзли. На водопой зимой коров водили, сами делали прорубь. Помню, пригонишь их на ферму, а раздеться не можешь. Потому что вся одежда вымокала и застывала на тебе коробом. Ой-ой-ой, как жили! Конечно, я сильно уставала, очень тяжело было. Да только тогда молодая была. Всё нипочем казалось.

А знаете, хоть голодно было жить в колхозе, но весело. На работу и с работы с песнями шли. А почему так, не знаю. Наверное, песни были красивыми.

Валентина Дорофеевна — Я тогда маленькая была, так мне казалось, что так и надо. Хорошей жизни мы и не видели. Господи, подумать страшно. А что мы носили? Носили холщовые платья. Это почти что — из мешковины. После войны рабочие воровали на заводах ситцевые упаковочные мешочки и продавали на базаре. Люди покупали и шили из них одежду. Помню, мамка купит их и нашьет таких красивых платьишек. Оденет меня, как куколку.

Корову мы всегда держали. Но нас налоги просто душили. Это даже я помню. До 1953 г. налоги были страшные. А своё хозяйство держали потому, что какие-то крохи все равно перепадали. Мебели, считай, у нас не было. В доме стояли лавки, стол и кровать. Их еще отец сделал. И всё! На кровать клали матрацы, набитые соломой. Укрывались самотканными одеялами, а зимой — шкурами. Блохи нас заедали, которые в этих шкурах заводились. Хотя в доме мы всегда чистоту соблюдали. Как мы с блохами только не боролись. Не было от них спасения. Только в 1957 г. появился дуст. Тут блохам и конец пришёл.

Мы жили так же, как и все в округе. Хоть наша мамка всегда в передовиках ходила.

Таисья Антоновна — Да, у меня и медали есть. Когда первую давали, думала, денег дадут. Нет, не дали! А зачем мне эта медаль? Медаль разве поможет? Правда, уже после войны дали мне швейную машинку «Подольскую». Тогда на них дефицит был большой. Вот это была награда так награда!

У нас считалось, что в колхозе хорошо живётся конторским. Кто в колхозной конторе или сельсовете работал, тот и жил хорошо. Не то, что мы, трудяги! Конторские всегда людей подъедали. Уж, шибко хорошо они людей ели, им все доступно было.

А мы, вот, не выучились, чтобы конторскими сделаться. Тогда нас родители не пускали учиться. Нам, девкам, прясть и ткать нужно было. А потом работала всю жизнь, некогда было учиться. Я совсем неграмотная.

Хорошего в своей жизни ничего не помню. Всю жизнь работа, работа, работа! И всю жизнь, с 22 лет, одна живу, без мужа… (плачет).

А дети у меня хорошие, всегда мне помогают! До сих пор обо мне заботятся.

Примечание:

1) В 1935 — 1937 гг. сохранившихся единоличников раскулачивали и судили фактически беспричинно:

«Тревога» -

специальный выпуск Тисульской районной газеты «Сталинская трибуна» о суде над саботажниками хлебосдачи в районе.

3 октября 1936 г.

с. Тисуль

27-28 сентября в селе Преображенке проходил процесс над контреволюционными саботажниками хлебоуборки и хлебосдачи. Процесс вела специальная коллегия Краевого суда. На скамье подсудимых группа единоличников в количестве семи человек, организовавших злостный контрреволюционный саботаж хлебозаготовок. Единоличники: Декало Т.А., Шепель Д.П., Кузьменко С.Ф., Осипов И.С., Тишко М.Б., Дзебо С.П., Орёл С.М. под руководством Декало и Шепеля организовали саботаж хлебосдачи. Ни один из них, имея посевы, не сдал ни килоограмма зерна государству. Обмолот хлеба производили тайно, обмолоченные снопы составляли в суслоны и прикрывали сверху немолоченными, создавая видимость, что хлеб якобы не молочен, а зерно тайно, ночью увозили домой.

Их примеру последовали другие единоличники. Молотили также хищническим способом, не сдавая ничего государству. Из 908 центнеров по обязательствам, единоличники не сдали ни килограмма. Они десятками писали заявления, подговаривая женщин и стариков, чтобы те делали то же, посылали ходатаев в Край, стараясь сами стоять в стороне незамеченными. Группа вела свою подлую подрывную работу против советской власти, всячески стараясь дискредитировать её, игнорировали закон о хлебопоставках сами, не выполняли их, организовали группу антисоветски настроенных элементов, проводили нелегальные собрания, где обсуждали вопросы как лучше навредить советской власти. Своё влияние они старались распространить и на остальных единоличников и отсталую часть колхозников села Преображенки, вели систематическую контрреволюционную агитацию.

Суд приговорил:

Декало Т.А., к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

Шепель Д.П. на десять лет тюремного заключения, с поражением в правах на три года и с конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

Кузьменко С.Ф. к 8 годам тюремного заключения с поражением в правах на три года и с конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

Осипов И.С. и Тишко М.Б. — к семи годам тюремного заключения с поражением в правах на три года и с конфискацией лично принадлежащего им имущества.

Дзебо С.П. и Орёл С.М. к 5 годам тюремного заключения с поражением в правах на три года и с конфискацией лично принадлежащего им имущества.

Приговор общественностью встречен с одобрением.

ГАКО. Ф.П-40. Оп.1. Д.4. Л.95.

Подлинник. Типографический экземпляр.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 21

Дмитриева Нина Дмитриевна родилась в 1914 г. в д. Синяево Новосибирской области. Живет в Прокопьевске Кемеровской области. Рассказ записал Минор Дмитрий в январе 2000 г.

Семья моих родителей была по тем временам небольшая: всего 6 человек. В моей собственной семье ещё меньше — 4 человека.

Коллективизация в моих детских воспоминаниях связана с опасностью голода. Я помню боязнь родителей потерять хозяйство, скот, землю. Для них эта потеря воспринималась как неизбежный голод.

До коллективизации деревня была другой. Вернее, другими были люди. Они друг другу помогали, как могли, доверяли. Делились с соседями последним. Жили общиной. Украсть у ближнего…, такое и в голову никому не приходило.

Когда пришли колхозы, всё собственное у хозяев отобрали. Оставить себе можно было только столько, сколько хватало, чтобы кое-как выжить. Крепкие хозяйства уничтожались. Родители и их соседи попрятали от колхозов всё, что могли. Но скот не упрячешь, землю — тоже.

Руководили всем этим бедняки. Во время раскулачивания отбирали скот, инвентарь, утварь, запасы зерна, муку, землю. Всё это становилось коллективным. От раскулачивания страдали не только крепкие хозяева, но и бедняки. Ведь они остались без своего кормильца, без работы. Некоторые из них добровольно уходили за своими хозяевами в ссылку. Кулаков ссылали, в Томскую область в Васюганье или Нарым. Разрешали им брать только то, что могло уместиться на одну телегу. Некоторых из них отправляли в тюрьму. Переписка с ними была запрещена. Это знали все.

Коллективизацию проводили бедняки. Они возглавили колхозы. Но какие из них хозяева!? Они хозяйствовать не умели, своё-то хозяйство содержать не могли. Поэтому колхозный скот пал, инвентарь разворовали.

Бедняками люди были по двум причинам. Чаще всего это были многодетные семьи, где кормильцем был только один отец, и у них почему-то было мало земли. Сколько бы он не работал, семья разбогатеть не могла. Но такие семьи хоть и были бедными, никогда не голодали. У них была какая-то своя скотина, и они, как правило, работали на кулаков и получали продукты за работу. К ним в деревне относились с сочувствием, не обижали. Но были в деревне и другие бедняки — пьяницы и бездельники. Таких — деревня не любила

Для создания колхоза применялись только насильственные методы. Добровольно никто туда не шёл. Тех, кто протестовал, сажали в «холодную». Посидев там, люди больше не осмеливались протестовать. Тяжело было видеть крестьянину, как руководили колхозом. Руководили безграмотно, не по-хозяйски. Собранный в общее стадо скот в большей части был испорчен. Дойка производилась всегда не во время, коровы ревели. Поэтому и был падеж скота. Иногда женщины, крадучись, находили в общем стаде своих бывших коров и, жалея их, выдаивали молоко на землю, чтобы оно не распирало вымя.

Активистам колхозов, которые были из бедняков-бездельников, не было никакого доверия. Особенно из-за того, что те не могли руководить колхозом по-хозяйски. Некоторых из них у нас убили, сожгли их дома. Многие в деревне были уверены, что всё это безобразие с колхозами не надолго, что это очередная временная затея властей. Так что, особого доверия к колхозам у крестьянина не было.

До коллективизации жили весело. Гуляли свадьбы, строили дома, жили в достатке. Но пили с умом. Много пьяниц не было. Во время коллективизации люди пролили очень много слез. Ведь убивали кормильцев — мужиков.

На работу колхозники выходили с зарей. За их работой следили бригадиры. С поля нельзя было взять ни колоска, ни семечка. На трудодни мы почти ничего не получали. Поэтому и воровали колхозное добро. Но воровством это не считали, так как мы сами его и производили. Добро колхозное мы считали «ничьим», а, значит, — его можно брать. У нас в колхозе такую хитрость придумали: пшеницу, просо, ячмень сеяли полосками, между ними — горох. Он быстро поспевал, и вор, придя на полоску, рвал только его, сохраняя зерновые.

Большинство людей очень хотели вернуться к доколхозной жизни, к прежнему укладу жизни. Колхозы им были не по нутру. За коллективное хозяйство душа ни у кого не болела. Общее оно и есть общее. Люди чувствовали, что в колхозе их обворовывают, поэтому они и живут нищими. Уехать из колхоза было нельзя: не давали паспортов. Да и не было специальности, чтобы в городе зарабатывать себе на жизнь. Но в нашей семье все братья и сестры постепенно уехали.

Колхознику разрешали держать свое хозяйство. Однако оно было очень маленьким: держали всего одну корову, несколько кур, уток, пару овечек. Инвентаря в таком хозяйстве не должно быть. Разве это хозяйство?

Лучше всех в колхозе жили председатель, бригадир, конторские работники. Наш отец был председателем колхоза, поэтому все его дети получили образование. В остальных семьях такого не было.

Когда началась война, люди пошли защищать родину. Но вернулось не больше 15-20%. В каждой семье погибло 2-3 человека.

Незадолго до войны в стране было объявлено о всеобщем образовании. Заставили учиться в ликбезах даже взрослых. Дети учились охотно, но родители не всегда отпускали их в школу, так как некому было работать. Были у нас и клубы. Молодежь туда ходила охотно. Клубы были созданы для того, чтобы люди не бежали из колхозов и не посещали церковь. Дров для клубов не давали, поэтому там всегда было холодно, и люди перестали их посещать. Да и то сказать! Клуб — не церковь. В церковь люди ходили охотно. Там у них наступало успокоение, забывалось всё плохое.

О политике родители не говорили из-за безграмотности и из боязни сказать лишнее о Сталине, партии, правительстве. Ничего о них не знали. Сталина, например, они считали Богом.

В годы реформ жизнь изменилась в худшую сторону. Деньги, накопленные на старость и смерть, были отобраны государством. Пенсия мизерная, и прожить на неё невозможно.

Деревня не может выбраться из нищеты потому, что нет законов, которые бы защищали крестьянина. На крестьянское хозяйство всегда были непомерные налоги, поэтому подняться было невозможно.

Но самое главное состоит в том, что люди разучились работать на земле и запились. О, как запились!

Документ № 22

Мария Михайловна N (фамилию просила не называть) родилась в 1914 г. в селе Курс-Смоленка Чебулинского района Кемеровской области. Рассказ записал Тарасун Максим в ноябре 1999 г.

Отец мой — Михаил Андреевич и мать — Лукерья Митрофановна имели пять сыновей и пять дочерей. Я была вторым ребенком. Поэтому мне приходилось быть и за мамку и за няньку. Отец вернулся с германской войны весь израненный. Он был хорошим портным, шил шубы, полушубки, точал сапоги. Односельчане платили ему хлебом, крупой, салом. Кто, чем мог. У нас было два коня, две коровы, овцы, свиньи, гуси, утки, куры. Сеяли рожь, пшеницу, гречиху. Была своя маслобойка.

Одевались мы, как и все односельчане, просто: шубы или полушубки из дубленной овчины, тужурки, зипуны. Летом носили юбки, кофты, нагрудные фартуки. На голове у женщин — разноцветные платки, а девушки ходили без головных уборов. Зимой обряжались в полушалки. Питание у нас было, конечно, хорошее. Ели щи, гречневую или пшенную кашу, мясо, сами пекли хлеб, пили молоко, делали варенье. Масло не переводилось. Магазина в селе не было. Всё необходимое мы производили в своем хозяйстве. А за сахаром или чем-то другим ездили в Мариинск. Обстановка в доме была самая простая. Всю мебель делали деревенские столяры: деревянные кровати, лавки, большой стол. На полу лежали самотканные дорожки.

В школу я пошла в 12 лет. Дети разных возрастов сидели в одном классе. Мама сшила мне холщовое платье, заплела атласную ленту в косу и отправила в школу. Обед брали из дома: кусочек сала, хлеб. Но учиться долго не пришлось. Проучилась всего два года. Надо было помогать родителям справляться с хозяйством и детьми.

Так мы жили до 1929 г. А потом началось! То всех поголовно в коммуны гонят, то всех подряд раскулачивают! Выгоняли с насиженных мест и увозили неизвестно куда. Беда не обошла и нашу семью. В 1937 г. арестовали отца. Его признали врагом народа за то, что по воскресеньям он пел в церковном хоре. Расстреляли. Нас раскулачили, то есть забрали всё наше добро. У нас абсолютно ничего не осталось. Мать арестовали и посадили в тюрьму за то, что мы не сумели заплатить налог. А с чего было платить?! Ведь у нас всё отобрали! Нас, детей, из деревни выгнали. Мы же были дети врагов народа! И разошлись мы — кто, куда...

А тут ещё война началась. А с войной пришел и холод, и голод. В годы войны я была «и баба, и мужик». Я и сеяла, и жала, и полола, и косила. Денег нам не платили, а ставили трудодни. Хлеба у нас не было. Собирали мерзлую картошку и ели дранники. Мы не знали ни отдыха, ни покоя. Но я всё равно добром вспоминаю те далекие годы моей юности. Помню и первое свидание. Я нарядилась в новое платье, на плечи набросила цветную кашемировую шаль. На ногах были ботинки, которые отец привез мне из города. Пели песни, плясали под гармонь.

Я очень рано овдовела. В 1950 г. переехала в Мариинск, устроилась на работу, обзавелась своим огородом. В 1952 г. сын закончил 8 классов и пошел учиться в ФЗУ. По этому случаю я купила ему на рынке курточку из вельвета и шаровары из сатина. Оглядываясь назад, я вижу, что прожила тяжелую жизнь достойно.

Ни на какие курорты я никогда не ездила. Все отпуска проводила дома, на своем огороде. Как только вышла на пенсию, больше не работала на производстве: уже не было сил, часто стала болеть.

Хочется верить, что мы переживем все житейские невзгоды, вызванные перестройкой и смутным временем. Мы ещё увидим лучшую жизнь. Мне хоть и 82 года, но хочется дожить до хороших дней. А сейчас жизнь изменилась в худшую сторону.

Моё поколение влачило и продолжает влачить жалкое существование.

Документ № 23

Иванов Иван Иванович (псевдоним) родился в 1915 г. поселке близ Кишинёва. Рассказ записал собственноручно в марте 1999 г.

Я хотел бы повествовать вам о своём отношении к нынешнему строю, политике и проблемах истории отечества. Но не хочу, чтобы в прозвучало моё имя и поэтому буду пользоваться вымышленным.

Родился я в 1915 г. в бывшей республике Советского Союза — Молдавии. Уже с четырёх лет я начал свою трудовую деятельность. Ни на производстве, конечно, а на собственном земельном участке.

Наша семья, по тем временам, была довольно обеспеченной. Не сказать, что богатая, но и не бедная, да и тем более не нищая. Кроме меня, в семье было ещё четыре ребёнка: Василий, Илья, Григорий, Пётр. Девочек не было. Кроме детей, матери, отчима, с нами жили двоюродный брат отца, сестра матери. Мать вышла замуж в 14 лет, а в пятнадцать — имела уже первого ребёнка. В те времена это было вполне нормально. Всего у неё родилось 8 детей, но до совершеннолетия дожили только пятеро. Остальные умерли в младенчестве. Отца я помню очень плохо. После его смерти, семью должен был кто-то кормить, и мать вышла замуж за другого мужчину.

Наша семья имела довольно большой земельный участок. Там выращивали виноград, тыкву, перец и многое другое. Работать приходилось с утра до вечера. С детства мне привили привычку работать, не покладая рук. Особенно — весной, летом и осенью. Зимой работы было меньше, но хватало всем на нашем скотном дворе. Работали каждый день. Рано утром мы с братьями садились в телегу, ехали в поле километров за семь. Возвращались только поздно вечером. Мы не знали, что такое выходные, каникулы, отпуск.

Дом у нас был небольшой. Состоял из двух комнат: большой и маленькой. Обстановка была не богата: печь, стол, лавки, шкаф с посудой. Спали дети на печи, а взрослые — на кроватях (их у нас было две).

Всей семьёй за столом собирались редко. Ели обычно в поле. У нас была обычная еда: хлеб, вино собственного производства, виноград, картофель, молочные продукты, мясо и другие явства. Одеты мы были во вполне нормальную одежду: рабочие штаны, рубаха, куртка, на ногах — обувь, на голове — соломенная шляпа.

Когда мне было 8 лет, меня отдали в школу. Если это можно было назвать школой. Четыре года с утра мы ходили в школу, а после неё (во вторую половину дня) ездили работать в поле. Но иногда оставались дома, так как телега была одна, и все старшие уезжали на ней в поле ещё утром. Я закончил четыре класса и в свои 12 лет был «выпускником».

Более или менее спокойная жизнь у меня была до 16 лет. В 1941 г. началась война. Мы с моим лучшим другом решили идти служить отечеству добровольно. Были пацанами, и сами не понимали, куда идем. Хорошо, что попали в руки одному хорошему командиру. Мы были чистокровными молдованами, и нас на войну взять не могли. Поэтому тот командир изменил наши фамилии на русские и увеличил нам возраст на пару лет. Эту фамилию я и сейчас ношу, а мой друг Радик, к сожалению, погиб на четвертом году войну, немного не дожив до победы. И, вот, мы, обмундированные, оказались на войне. А где именно — хотел бы умолчать.

Многое о войне рассказывать не буду, так как тяжело об этом вспоминать. Но скажу, что тяжесть работы на родном поле и винограднике была ничто по сравнению с войной, куда мы попали. Многое пришлось пройти. Во время войны мы с Радиком, которого я не забыл до сих пор, были во многих городах. Но ни разу не довелось оказаться близ Молдавии. Никто и братьев кроме меня не был на поле боя. После победы над Германией нашу часть направили в Москву дослуживать в армии три года. И только по истечении этого срока я вернулся в родной поселок. Мать не поверила, что я жив. Она четыре раза получала на меня похоронки.

Наверное, мне можно было позавидовать: дватцатитрёхлетний парень, вся грудь, как говорится, в орденах…. Всё было, вроде, хорошо. Но всему хорошему всегда свойственно заканчиваться.

Однажды на празднике мы повздорили с одним завистливым пареньком. Парень я был горячий (я и сейчас не остыл, хоть мне и 75). Подрались. Тот, к счастью, выжил. Но на нас с братом, который тоже принимал участие в драке, донесли куда следует. Нас арестовали, несколько дней продержали в тюрьме, после чего сослали в Новокузнецк. А всю семью раскулачили. Все мои заслуги перед Отечеством были конфискованы. Чувства мои были неописуемы. Как? За что? Почему? Меня! Того, кто прошёл всю войну, дошёл до Берлина! Сослать в Сибирь! Всю оставшуюся жизнь я и провёл здесь, в Сибири.

До этого момента товарищ Сталин был для меня и других Богом. Даже в мыслях нельзя было думать о нём плохо. Да никто, собственно говоря, и не задумывался об этом. Но из-за высылки в Сибирь моё мнение о нём развернулось на 180 градусов. Но ничего нельзя было об этом говорить. Всё оставалось у нас в голове, лежало тяжестью на душе. Я никак не мог принять, что я враг народа. Думалось, что меня репрессировали ни за что. Да и рядом с нами находились люди, которых действительно ни за что репрессировали: инженеры, учёные, профессора, научные работники. Срок мы не отбыли до конца, так как был раскрыт культ личности Сталина. Нам оставалось отбыть один год, и нас освободили.

В нашем положении после заключения мало что изменилось. Как и раньше мы должны были работать с рассвета до заката. Ведь надо было как-то существовать. Именно существовать, а не жить. К тому времени я познакомился со своей будущей женой Еленой. Мне было 33 года, а ей 30. И мы решили соединить свои судьбы. Свадьба прошла в кругу семи человек. Жених был в костюме брата, а невеста — в платье подруги. На голове венок из белых цветов.

Питались мы в общей столовой, по карточкам. Получаемых денег хватало на самое необходимое — мыло, порошок и предметы ухода. Вскоре я выучился на водителя, кем и проработал до пенсии. До этого работал на КМК, получал мало. Работая водителем, подкопил денег, и через два года мы купили небольшой домик на Соколухе. Мебели в доме почти не было: стол, 2 стула, кровать, тумбочка, зеркало. Жене приходилось много времени стоять в очередях за продуктами. В 1955 г. родился старший сын — Сергей. Ещё три года до 1958 г. мы жили в Новокузнецке, а потом переехали в Белово. Купили маленький домик. Я работал водителем, жена — уборщицей на заводе. Заработанных денег хватало на продукты и одежду. Немного подкапливали.

Очень хотелось поехать на родину в Молдавию. В 1958 г. моя мечта осуществилась. Впервые после стольких лет разлуки, я увидел своих родных. Там же родился наш младший сын. С двумя сыновьями мы вернулись в Белово. В 1963 г. начали строить дом. В то время все друг другу помогали, и через полтора года мы заселились в новый дом. Особо много денег на строительство не шло, так как я работал на грузовой машине, и всё мог привезти.

Когда сыновья закончили школу, у нас уже был телевизор, диван, шкаф для посуды. Хорошо помню, старшему сыну в 16 лет подарили часы. В то время это был очень дорогой подарок. Примерно тогда же купили сыновьям транзистор с катушками. Все девчонки в посёлке были их. Ни у кого в поселке транзистора больше не было.

В 1971-72 г. съездили всей семьёй в Молдавию. К нам гости оттуда не приезжали. Мама была уже в возрасте, а братья почему не приезжали — не знаю. Свободное время после работы любил играть с молодёжью в спортивные игры на площадке возле дома. Кто был в моей команде, тот обязательно выигрывал. До сих пор та молодёжь держит меня в почёте. После школы сыновья пошли работать на железную дорогу, затем — в армию. После армии учились в машиностроительном техникуме.

На пенсию я вышел в 60 лет. Но продолжал работать и дальше. В 1979 г. купили «Жигули» первой модели, приобрели новый цветной телевизор. В 1994 г. мне дали инвалидность, по которой один раз в два года я могу летать в любом направлении бесплатно. Чем я и пользуюсь. Летал в 1995 г., 1997 г. Собираюсь и в этом году.

В 1995 г. с младшим сыном случилось несчастье, в шахте травмировался и сейчас ходит на протезе. Это была очень большая трагедия для семьи.

Что произошло за годы реформ? Конечно, многое изменилось. Это переход власти от коммунистов к демократам. Это трудно пережить. Но знаете, сейчас я больше доволен жизнью, чем во времена Сталина. Сейчас я получаю пенсию и регулярно помогаю, чем могу, детям. Но к господину Ельцину отношусь плохо.

Если бы мне предложили прожить свою жизнь заново, то я бы ни от чего бы прожитого не отказался. Было трудно, но было и весело. Жизнь — сложная штука, каждый проживает её, как может.

Я жизнью полностью доволен, чего и вам желаю!

Документ № 24

Марковская Вера Григорьевна родилась в р. 1915 в д. Карбелкино Промышленновского района Кемеровской области. Живет в Белово. Рассказ записал правнук Марковский Александр в ноябре 1999 г.

Семья родителей состояла из 9 чел. Моя собственная семья — только из — 4 чел.

В колхоз родители вступили сами. Тогда крестьян хорошо агитировали. Говорили, что в колхозе будут машины, а, значит, и хорошие урожаи. Всем, мол, легче станет. Желание объединиться образовалось у многих. Провели собрание и решили создать колхоз. Наобещали нам горы золотые. А получили — шиш! Только скотину отобрали. Да сгубили её.

Наша семья была середняцкая. Мы имели хороший дом, коров, лошадей, свиней. Но, конечно, поменьше, чем у кулаков. Бедняки же ничего этого не имели. Они и не хотели его иметь, не умели вести своё собственное хозяйство. Чаще всего ходили работать в наем. До коллективизации каждый крестьянин мог иметь хорошее хозяйство. Ведь земля и покосы выдавались на каждого члена семьи. А потом всю землю забрали в колхоз.

Колхозникам же оставили только землю под огороды. Разве ж это земля? С неё не прокормишься. Когда вступали в колхоз, то обещали, что мы будем в нем получать всё для жизни. А получать-то стало нечего. В колхозе всё было неорганизованно. Потому и урожая не было, зерна не было, и скотина дохла.

При проведении коллективизации раскулачивали кулаков и середняков. Ничего лишнего брать с собой не разрешали. Только одежду, которая была на людях одета. Поэтому люди старались, как можно больше надеть одежды на себя. Можно сказать, в чем люди были, в том их и отправляли. В сани разрешали сажать только детей. Никаких вещей брать нельзя. Нельзя было взять даже еду. Люди оставляли всё нажитое: и дом, и хозяйство, и машины.

Как-то сразу изменилась жизнь. Раньше в деревне все жили дружно и вредности друг другу не устраивали. Бывало иногда, что один другого шутейно подкалывал. Но отношения между людьми оставались хорошими. А во время коллективизации начались доносы. Какая уж тут дружба!

Раскулаченных из нашей деревни отправляли в Томскую область, в глухую тайгу, на голое место. Заставили работать на лесоповале. Выселенные обустраивались сами. Кто, как мог. Рыли землянки, или строили домишки. Почему-то никуда не сбегали. Да и куда ты побежишь? Некуда было бежать. А вместе и выжить легче. В деревне об их жизни знали. Была переписка, да и родственники иногда к ним ездили. Правда, всё это стало потом, когда власти разрешили.

Сколько же они, бедные, пережили! Кругом дичь по тайге бегала, а им охотиться нельзя. Да и чем охотиться? Ружей-то держать не разрешали. Им даже рыбу ловить запрещали. Только тайно ставили капканы на зайцев.

Никто против коллективизации не протестовал. Что же, к примеру, я буду протестовать? Земли ведь нет. А жить надо. Значит, и я вынуждена идти в колхоз. Если будешь выступать, то тебя отправят куда надо. Народ был запуган. Куда начальство пошлет, туда и ехали, туда и шли. С активистами, которые внедряли идеи коммунизма, крестьяне были тише воды, ниже травы. Боялись их! Угождали им! Снимали шапочку перед ними. Одно сказать, каких людей тогда сгубили! Весь передовой класс был тогда посажен и убит!

Жизнь колхозника — не приведи Господи! С весны до осени работали от рассвета до заката. Никаких выходных не полагалось. Обещанных машин не было. Работали вручную: сеяли, пололи, жали. Не хватало лошадей, пахали на коровах. Часто сеять было нечем. Мне кажется, многие мечтали выйти из колхоза. Но попробуй, скажи об этом! Ведь от колхоза получить было нечего.

И уехать из него было нельзя. Паспортов нам просто так не выдавали. Да они нам и не нужны были. Многие и не хотели уезжать в город хотя бы потому, что были безграмотными. Они просто врастали в свой дом, в свое хозяйство. В деревне было спокойнее и свободнее. Легче было прожить. Притягивала земля. Но всё равно, из нашей большой семьи только брат остался в деревне. Все сестры разъехались. И дети их тоже разъехались. Но это уже после войны было.

В своем личном хозяйстве работали только по ночам после работы в колхозе. Обрабатывали свои небольшие огороды, ухаживали за скотиной. Многое здесь делали дети и старики. Зимой, конечно, на своё хозяйство уходило больше времени. Но налоги были большими. Брали яйцами шерстью, молоком, мясом, картошкой.

Денег за работу не давали. Считали по трудодням. Мы получали по ним 150-200 гр. зерна, которое сами и мололи. Разве можно было прожить на эти граммы? До коллективизации на наших столах было всё. Никто не голодал. А теперь еда стала бедная. Кроме овощей, грибов и ягод ничего больше и не видели. Жили только с огорода. Про мясо вообще забыли. Мололи боярку, черемуху, пекли из них лепешки. Муки не было. Собирали травы, корешки.

Конечно, это был голод. Перед самой войной стол стал немного побогаче. Но всё равно, это не то, что до колхозов. Мы даже во время войны не голодали так сильно, как в 30-е годы. С одеждой тоже было плохо. Из льна и шерсти пряли пряжу, вязали, ткали. Покупных вещей мы, считай, и не носили. Один ребёнок подрос, передавали другому. И так до тех пор, пока не дойдёт до последнего.

Конечно, некоторые потихоньку приворовывали в колхозе. Но не друг у друга. Боже избавь, взять чужое, соседское! Это стыдно!

Был закон «о колосках». По нему было так: подберешь колхозный колосок, за него ответишь. За 1 кг. зерна давали пять лет. У нас одну женщину судили за то, что она насыпала в карман горстку зерна. О! С этим было очень строго.

Когда началась война, мужики пошли на фронт. Как же не пойдёшь? Раз война, значит, Родину свою надо защищать. Те, у кого была семья, ждали повестку на фронт. А холостяки охотно шли сами. Добровольцев было очень много. В военкоматах стояли очереди. Шли и парни, и девушки. Вернувшихся с фронта, можно было пересчитать по пальцам. В нашей деревне и десятка таких не наберешь. Деревни стали совсем пустыми без мужиков. Досталось нам от войны! После войны жизнь постепенно стала восстанавливаться.

В нашей деревне дети учились до 4-х или 7-ми классов. Закончивший 4 класса, считался грамотным человеком. Он умел читать и писать. А закончивший 7 классов, уже мог становиться учителем. Учителя и врачи у нас считались самыми почётными людьми. Люди учились охотно. Старались получить хоть самое малое образование.

В деревне был клуб. В нем находился закуток, который избой-читальней назывался. Там выдавали книжки, или учителя читали их вслух для тех, кто приходил послушать. В клуб, на танцы, приходили и молодые и старые. Кроме них в деревне никаких развлечений, никакой радости.

Церкви в нашей деревне не было. Она была в 4 км. в Лебедях. Взрослые туда ходили, а молодежь — почти нет. Священником был видный и важный человек. Его очень почитали. Но по распоряжению правительства ту церковь закрыли. Так диктовала партия.

Про политику люди боялись говорить. Скажешь что-то не то, сразу посадят. За частушку могли посадить. Не только критиковать, но даже обсуждать политику Сталина было опасно. В нашем Карбелкино было семей десять «врагов народа». Забирали и высылали их по доносам нечистоплотных людей.

Ни в каких заграницах или на курорте сроду не была. Была только в местном доме отдыха. В годы реформ жизнь изменилась в худшую сторону. Тяжело стало жить. Пенсия маленькая, а годы уже большие.

Так вот и прожили жизнь.

Документ № 25 +

Ленцева Мария Наумовна родилась в 1915 г. в д. Подъяково, Жук Ольга Григорьевна родилась в 1916 г. в Белоруссии. Живут в п. Щегловском Кемеровской области. Беседу записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»). (1)

Жук — Я родилась в Белоруссии. В Сибирь мы сбежали от коллективизации. Родители никак не хотели вступать в колхоз. Как-то вечером отца пришли арестовывать, но не нашли. Он сидел в подполье. Накануне добрые люди предупредили его, и он спрятался. А ночью мы уехали из деревни. Подались в Сибирь. Здесь жила мамина сестра. С тех пор здесь и живем.

Ленцева — А я родилась в Подъяково. В единоличниках наша семья жила небогато: было всего 2-3 лошади, корова, овечки, косилка, плуг. Я помню, что мы только-только начали разживаться, как колхозы разграбили нас. Мы голые и босые остались. Ох, и жалко было отдавать нажитое. Но отец сказал твердо: «Дети, нам надо заходить в колхоз. Иначе нас до корня разорят». В колхоз мы зашли. Лошадей, овечек, машины, плуги, — всё-всё отдали.

Сколько же мы работали в том колхозе! Я и пахала, и боронила, и мешки таскала, и на лесозаготовки зимой ездила, и на лесосплаве весной была. Куда пошлют, что заставят, всё делала. За работу нам палочки писали — трудодни. А получали мы на эти трудодни фигу. Первые два года хоть мало, но всё-таки давали хлеб, а потом перестали. Всё сдавали государству. А вы, колхозники, живите, как знаете. Так и жили.

Питались очень плохо: где тошнотики из мерзлой картошки съездим, где саранки выручали. Ягода, грибы. На колхозном поле была общая кухня. Но что там варили! Сварят противного киселя из овсянки, и питайся этим варевом. Животы болели. Ни в какой декрет по рождению детей мы сроду не ходили. Кто его нам даст? Если бы были декреты, какая нормальная баба стала рожать в поле? Ей о дитё надо думать, а не о работе.

А когда из Подъяково всех мужиков на войну забрали, мы, женщины, всю работу делали: сами сено косили, сами метали, сами пахали и сеяли. Там, где кони на севе пройти не могли, мы мешки на плечи взваливали и давай…. Мало кто вернулся с войны. Реву-то сколько было!

После войны мне повезло. Как с мужиком своим сошлась, в колхозе больше не работала. Муж работал в Щегловском подсобном хозяйстве и в колхоз меня больше не пустил. Он сказал мне: «Ты, вот, год работаешь, а тебе ни грамма хлеба не дают, ни деньгами не платят. Зачем работать? Сиди дома, и расти детей». Ведь это правда! Нам ничего не платили.

Жук — А ведь скажи, — как ни трудно было работать, мы песни пели. Пели по дороге и на работу, и с работы.

Ленцева — Да, подруга, пели. В войну так трудно было, и то мы песни пели и играли. И, вот, что интересно! Мы самогонку гнали, а пили не сильно. Всей деревней праздновали Рождество, Масленку, Пасху, Троицу. Если праздновали, то гуляли неделю. Ходили толпой из дома в дом. Но это было до колхозов. Гуляли, пока Советская власть не запретила. Кончились наши праздники. В Бога мы все верили! Молились. С верой в Бога жили и наши родители, и их родители жили. Но Бог чем-то помешал советской власти. Заставили от него отказаться.

Мы, как чокнутые стали. Работали и работали. Знали одну только работу. Жили…, как не знаю, кто! Как лето, — все дети, как мураши, на поле работают, траву дергают. Никто их сильно не насиловал, как нас, но работать заставляли. Ребятня вся работала.

У нас даже ни паспортов, ни справок, ни метрик не было. Нам эти паспорта не давали, чтобы мы не разбежались. Сюда, вот, в Щегловку к мужу переехала, так насилу паспорт выправила. Но и без документов люди как-то умудрялись убежать из колхоза.

Жук — Советскую власть трудно обмануть.

Ленцева — А нам какая разница была? Что советская власть, что еще какая. Я работала и работала. Всё говорили, что большевики о нас заботятся. А я, черт знает, кто они такие и как заботятся! Или коммунисты! А по мне, ну, коммунисты, да коммунисты! Не знаю. Мы люди небольшие. Кто нам докладываться будет, зачем нужны были те же колхозы?

Жук — Мы власть уважали!

Ленцева — А то как же! Попробуй, не уваж! Если останешься дома, не пойдешь на работу, за тобой тут же прибегут и выгонят в поле. Собирайся, кричат, сейчас же! А работали мы день и ночь. Днем косили, жали, а ночью скирдовали или молотили. У нас тогда с этим строго было. Я как-то сильно заболела. Не смогла идти на лесозаготовку. Мы, колхозники, обязаны были не только хлеб растить, но и «кубатуру гнать», дорогу строить. Мы многое, что обязаны были делать. И ничего за это не платили — ни нам, ни даже колхозу. Обязаны, — и всё!

Не вышла я как-то на работу из-за болезни. Фельдшер выписал мне справку об освобождении. Эту справку я отдала своему председателю. А он заматерился и сказал, что эта бумажка ему только в уборной может пригодиться. Наш бригадир Висильчук тут же написал на меня бумагу в органы. Там было написано, что я — такая-сякая, перебегаю из бригады в бригаду, ему, мол, не подчиняюсь. Такая бумага тогда была всё одно, что приговор. Вызвали меня куда надо…. Ой, как же я боялась идти. Внутри у меня всё дрожало! Шла и думала, что же со мной теперь сделают?! Что сейчас будет?! Меня там спросили: «Сколько ты выработала трудодней?». А я, с дуру: «Чёрт их знает, сколько. Я их не считала. Зачем они мне, палочки да палочки!». Меня арестовали, посадили в Барзаскую тюрьму. Оказывается, я что-то лишнее сболтнула. Четверо суток и просидела.

После тюрьмы да болезни оклемалась немного, и меня отправили на всю зиму на лесозаготовки «кубатуру гнать». Когда была на лесозаготовках, узнала, что председатель, из-за которого я в тюрьму попала (Захаркин, — его фамилия), выстрелил в одного мужика. Тогда подписывали на заем. Каждый колхозник должен был купить облигацию за 1000 рублей! Это, вроде, как государство у нас занимает, а потом отдаст. Деньги огромные! Где их взять? На трудодни ведь нам копейки приходились. Мужичок этот и говорит председателю: «Дайте мне коней, я солому отвезу, продам и заём выплачу». А председатель стал орать, выхватил наган, стрельнул. Арестовали того Захаркина. Говорят, в тюрьме его шибко лупасили. Жена его кровавые рубахи из тюрьмы приносила. Потом, когда председателя выпустили, кто-то убил его уже на свободе.(2) Вот так Бог покарал за издевательство над людьми. Вообще-то председатели у нас были разные. Я всех уже не упомню.

Жук — Я то в колхозе не работала. Коллективизация в Белоруссии раньше, чем в Сибири, началась. Мы сюда приехали, уже зная, что это такое. У отца брат был коммунистом. Он сказал отцу: «Никифор, поедешь в Сибирь, не вздумай единолично устраиваться. Колхозы и до Сибири дойдут». Мы приехали в Сибирь. Здесь, в Сутункином Логу, жила мамина сестра. Она нас и приняла. Мы поселились в тайге, где уже жило семь семей. Стали корчевать. Посадили картошку, просо, дом поставили. Таежная земля не пригодна для посадок, и всё замерзало. Решили бросить. Отец подался в Кемерово на шахту «Бутовку», устроился на работу. Нам коллективизация стала уже не страшна. Сама же я перебралась в Щегловский совхоз, работала на свиноферме. Утром приду, свиней накормлю, уберу и — домой. После обеда опять хрюшек иду кормить. Свинарник рядом с домом был. У нас не то, что в колхозе — никого на работу не гоняли, платили деньгами, а не палочками, доставалось — по рублю в день. На лесозаготовки не посылали.

Послушаю, как в колхозе жили, так не приведи, Господи! Как же людей мучили-то! Ты думаешь только в вашем колхозе так? Моя тетка в Балахоновском колхозе работала, это 4 км от Подъяково, над ними там так же издевались! Ой-ей- ёй! Мужа у неё забрали, она с двумя детьми малыми осталась. Свекра за что-то расстреляли. Отца сослали на 10 лет.

Ленцева — Я, вот, тебе и говорю, что ты жизни не знаешь, поскольку в колхозе не работала. Жила, как у Христа за пазухой! Ой, не приведи, Господь, никому такой жизни, как у колхозника! Из-за работы я света белого не видела. Голодные ходили, холодные. И так, без конца! Знаешь, какая норма у нас была на покосе? Тридцать соток на женщину! Мы косили группой из 3-4 женщин. Подсчитала, какой величины для нас было дневное поле? Поработаем, сядем под березку, посидим-посидим, наплачемся… И опять идем косить. Плакали от такой жизни! А налоги! Отцу пришлось корову за налоги сдать. Сдавали молоко, масло, яйца, шерсть. Вырастишь скотину, а сам ею не пользуешься.

Жук — И кто только нам такую жизнь устроил?!

Ленцева — Кто его знает! По-русски сказать… Начальство! И откуда только на нашу голову такие начальники брались?! В войну я конюхом работала. Как-то из Барзаса приехало начальство ночью проверять — работают ли колхозники ночью или спят. Зашли ко мне, увидели, что не сплю, за конями хожу. Поехали на свинарник, а там все спят. Долго потом разбирались. Строжились. И что было строжиться? Плохо ли работаешь, хорошо ли, — всё равно все одинаково получали. Правда, кого-то из колхозников начальство выбирало и ставило на почет. Говорили, что они какие-то ударники. Меня тоже как-то на почет поставили. Целых 30 рублей премии дали! Все работали одинаково. Никакого-такого стахановского движения у нас не было.

Жук — Зато каждый день на курорт ездили (смеется).

Ленцева — Как же…! Разбежались! У нас тут такой курорт в колхозах был!… Дядька мой ещё до колхозов дом хороший построил. А мой отец ему и говорит: «Заходи в колхоз, заходи. Разорят тебя с таким домом!» Не послушал дядька. Забрали у него дом, всю скотину. И самого забрали. Без вести сгинул. За что спрашивается? За то, что хотел, чтоб его семья жила в добротном доме и в достатке? Он ведь этот дом своим потом заработал.

Когда начались колхозы, мы с подругой на сушилке работали. Знаешь, сколько вот этими руками я таких домов сожгла? Ох, и напилились мы тогда с подругой! Привезут хороший дом, в нем бы жить да жить. Или стайку, какую. Ты в ней хоть сейчас скотину держи! А мы её на дрова пускаем, зерно сушим. Рука не поднималась такое добро изводить. Мы знали, что всё это конфискованные кулацкие дома и догадывались, где теперь их хозяева. И кому всё это с нами надо было сделать?!

Жук — И сейчас хорошего мало. Но жить можно.

Ленцева — Главное колхозов нет! Нам деньги по пенсии дают. Мы едим, лежим, гуляем. На работу нас не гоняют. А нам больше ничего и не надо.

Жук — Сейчас говорят, что Сталин был хорошим руководителем.

Ленцева — А мы его знаем?! Нами руководили, мы работали.

Ах, как хорошо нами руководили…! (смеется).

Примечание:

1) Эта беседа была опубликована: «Колхознички-канареечки, поработай год без копеечки» («С тобой» (областная газета) — 1999 — 19 дек..; «Заря» (газета Кемеровоского района) — 1999 — 18 дек. Публикация вызвала полемику: Степан Анищенко — «Правда ваша, но не вся» («Заря» — 2000 — 15 апр.; Наталия Лопатина — «Чтобы пышно жить!» («Заря» — 2000 — 29 апр.); Матрена Савинцева — «Не надо хаять колхозы» «Заря» — 2000 — 27 мая.

2) В вышеупомянутой дискуссии Степан Анищенко тоже вспоминает того председателя и почти восхищается его решительностью и властностью. Сведений о его насильственной смерти не подтверждает.

Документ № 26

Кузьмина Анна Васильевна родилась в 1916 г. д. Свидировке Тяжинского района Кемеровской области. Живет в с. Сандайское Тяжинского района. Рассказ записала Кулемина Наталья в декабре 1999 г.

У бати с матушкой нас было шестеро горемычных. Жили в середняках, пока батя не умер. Самому старшему из нас было 14 лет. Постепенно распродали коней, коров. Стали жить бедно. Сварит мать чугунок картошки, высыплет на стол… Вот и радуйся, благодари Боженьку за обед. Репу ели пареную, капусту квашенную, молоко кислое и свежее. Это вы сейчас нос воротите от такой пищи. Не знаю, чего и хотите-то. А тогда всё это ели, за милую душу, не брезговали.

Одевались очень и очень просто: чуни — одни на двоих, холщовые домотканные рубахи. А о выходной одежде и не слыхивали. Когда коллективизация началась, я ещё в девках была. Много ли понимала?

Сидели мы с подружками как-то вечерком на лавочке. Подъехала машина с работниками НКВД. (1) Прогнали нас и стали одну семью «кулачить». Они богато жили! Забрали всех: и стариков, и молодых, и даже ребёнка. Увезли их куда-то. Потом приехали за добром. А вот, Авдоньиных раскулачили (они за речкой жили) по-другому: забрали только добро, а самих оставили. Мы радовались, что нас не тронули. Да, мы, слава Богу, и не кулаки были. Думали, что так и надо. А зачем надо? Мы вообще ничего не знали. Главное, чтоб меня не тронули.

В колхозе работали с утра до ноченьки. Все делали вручную: жали серпами, косили косами, собирали в снопы. Работа — очень тяжелая, непосильная. Получали — крошки: 300 грамм ржи за трудодень. Мы трудодни палочками называли. Особенно трудно было нам, женщинам. Никого не интересовало, что ты тяжела ходишь, родишь скоро. Не интересовало — заболела ли ты, дитя ли у тебя малое занедужило. Все идут на работу, и ты идешь, хоть и беременная.

Приучили нас старики любить землю. Не можем мы без неё. Вот и сейчас стара стала, а всё в земельке повозиться охота. Так, вот, в поле и тянет.

Давно, правда, я поля со спелой пшеницей не видела.

Примечание:

1) Правильно — работники ОГПУ.

Документ № 27

Мария Александровна N (фамилию просила не называть) родилась в 1916 г. в с. Красный бор Ижморского района Кемеровской области. Рассказ записала Циммерман Оксана в марте 2000 г. (1)

О коллективизации что-то помню сама (не маленькая уж была), что-то знаю по рассказам родителей.

К коллективизации в нашей семье всегда было отношение радостное. Колхозы мы воспринимали с энтузиазмом. А как иначе? Ведь создавались крупные хозяйства.

В деревне у нас были и бедняки, и люди побогаче. Нашу семью можно было отнести к середнякам, то есть, жили не то чтобы богато, но и не бедно. Наемным трудом не пользовались, всю тяжелую крестьянскую работу выполняли своими собственными руками.

Отношение к беднякам было разное. С одной стороны их было жалко. Ведь многие из них стали такими из-за засухи, неурожаев и других стихийных бедствий. Но с другой стороны, многие их них были людьми, любившими выпить, ленивыми.

Кулаками считали людей, имевших большое хозяйство, лошадей, нанимавших батраков. Односельчане кулаков не любили, завидовали их жизни. С ними власти разбирались очень быстро: приходило несколько человек, отнимали всё имущество, скотину, технику. А семью выселяли из деревни, как говорили, на Колыму или на Север. С собой они почти ничего не могли взять. Разве что кое-какую одежду. И что-нибудь из еды. О них в деревне больше никто, ничего не слышал. Никаких вестей или писем от них в деревню не поступало.

Родители рассказывали, что из города приезжали коммунисты, собирали их на собрания и обещали хорошую жизнь в колхозах. К тем, кто особо противился колхозам, применялось запугивание, угрожали ссылкой, тюрьмой, лагерями. Охотно в колхоз шли в основном бедняцкие семьи. Ведь у них же ничего своего не было. Им терять было нечего. Середняки уже шли более неохотно. Им приходилось сдавать в колхоз лошадей, коров, свиней, нередко даже домашнюю птицу, часть собранного урожая, сено. Конечно, не всем нравились новые порядки. Эти продавали всё и уезжали из деревни. А у кого-то приходилось забирать силой.

Однако создание колхозов крестьяне встретили с радостью.

Председатель колхоза избирался на собрании всей деревней. Обычно это был уважаемый в деревне человек: коммунист, участник гражданской войны. Но нередко на эту должность присылали человека из города, как нам тогда говорили, более образованного.

Рабочий день у колхозника на ферме или в поле начинался рано. Работать нам стало полегче, чем в собственном хозяйстве, так как работали сообща, общими усилиями. Кроме того, стала появляться хоть какая-то техника. Оплата велась по трудодням или, как у нас говорили, по «палочкам». У кого, сколько их наберется. В связи с этим у многих колхозников возникало недовольство. Люди были недовольны тем, что кому-то заплатили больше, чем ему, хотя тот, мол, работал меньше. Оплаты деньгами не было. Давали зерно, муку, корм для скотины и т.д.

Но всё-таки считалось, что жизнь стала лучше, чем до колхозов.

Как такового, голода в нашей деревне не было. Хотя, конечно, из-за засухи были и неурожайные годы. В эти времена трудно приходилось крестьянам, так как они почти все сдавали государству по налогам. Но поесть всегда можно было.

Трудно пришлось в военные годы. Многие мужчины по собственному желанию ушли на фронт. Всё хозяйство в деревне осталось на плечах женщин, детей, стариков. Без боли не могу вспоминать время, когда вовсе есть нечего было. Приходилось питаться тем, что найдешь в лесу: грибы, ягоды, орехи. В хлеб добавляли гнилую картошку и отруби. Но селяне понимали, что настали тяжелые времена для всей страны, и все старались делать для фронта, для победы.

С той страшной войны многие не вернулись назад домой. А те, что вернулись, стали заново поднимать колхоз. После войны жить стало намного лучше. У колхозников появились свои приусадебные хозяйства, с которых, правда, приходилось платить налоги, отдавать часть урожая.

Многие оставались жить в деревне так, как привыкли к земле. Боялись трудностей при переезде в город. Да что там говорить?! И власти неохотно отпускали нас из деревни жить в городах.

Все колхозники с уважением относились к партии, правительству, Сталину.

Примечание:

1) Этот рассказ полон противоречий: описывается стандартная (беспросветная) колхозная жизнь, а выводы делаются «какие надо». Видимо, здесь имеем дело с характерным примером неискренности человека, воспитанного советской властью. Складывается впечатление, что автор рассказа до сих пор чего-то боится. Вероятно, поэтому и фамилию не указала.

Документ № 28

Чечевский Николай Остапович и Чечевская (Боброва) Ефрасинья Федоровна родились в 1917 г. Живут в п. Щегловском Кемеровской области. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедция фонда «Исторические исследования»).

Николай Остапович — Я родился в деревне Иверка Ижморского района Кемеровской области. Наша семья была бедной. Мы бедняками были. Мать ходила к кулакам жать. Уйдет — темно, придет — темно. Старшая сестра в няньках ходила, а я с младшей сестрой (она с 1923 г.) оставался. А когда я был совсем маленький, мать нажует мне хлеба, сунет в рот, и соси эту соску целый день в зыбке. Мать с собой от кулаков горох приносила, мы его и ели.

В семь лет я остался сиротой и жил у кулаков (плачет). Хозяев я называл «тётька», «дядька». У них все делал: полы мыл, с детьми водился. За это они меня кормили, одевали. Сами поедят, а что осталось, мне отдают (плачет). Конечно, ко мне не такое отношение было, как к своим детям, но меня не били. А вот своих детей кулаки били, если те чего не так делали, ленились работать. И не наказывали меня шибко. Не было и такого, чтобы меня не кормили.

В разных семьях мне приходилось жить. Где проживу один — два месяца, а где и три года. Новых хозяев так искал. Приду в сельсовет, сажусь на лавочку и жду, когда мужики придут по какой-нибудь надобности — то налог заплатить (тогда еще единолично жили), то за справкой. А председатель и уговорит кого-нибудь: «Возьми мальчишку, работать у тебя будет, а ты его кормить будешь и одевать».

Мужики меня брали. А чего им было не брать! Ведь после родителей у меня осталось 2 гектара земли, а наш дом сельсовет забрал на дрова (хороший был дом). Меня и брали вместе с землей. Если бы дом остался, то я с двумя сестрами сам бы смог прожить и не нанимался бы в люди. У одного жил, так он сам в лаптях ходил, а меня взял. Я от них часоткой заразился, поэтому ушел. Меня взял другой мужик — Чувим Иван Полисандрович. У него своих двое ребятишек было. Так он меня лучше, чем своих держал. На него не обижусь. Я у него три года прожил. Он в тайге жил, шишкарил, рыбу мешками домой возил, хозяйство держал. Когда колхозы пошли, он мне говорит: «Иди, Коля, в колхоз, и я пойду». Я ведь у него как в батраках ходил, и его из-за меня могли раскулачить и сослать.

Сначала у нас были коммуны, а потом колхозы. Я в коммунах не жил. Пытались сделать колхозы, но люди в них не шли, тогда придумали коммуны, где люди собирались, жили и работали вместе. Но их быстро разогнали и сделали колхоз «Красная луна». Я в колхозе работал с двенадцати лет. Поскольку жить было негде, квартировался у старичка. Он меня на коня посадит, хлеба, сала даст и отправит боронить колхозные поля.

У нас были бригадиры, молодые ребята, здоровенные. Хорошие, не из кулаков. Они начальство! Что нам прикажут, то мы и делаем. Вот, мы парнишек десять работаем, а они за нами наблюдают. На ночь они уезжают домой, а нам не разрешали, мы жили на пашне в избушке.

Помню, как раскулачивали. Собраний бедноты не было. Покажут на кого-нибудь, что он кулак, что держит работника, вот и все. И необязательно собираться. Слово бедняка вес имело, а кулака никто не слушал. Их выселяли вместе с ребятишками малыми, и брать ничего не разрешали. Подгонят к дому кулака телегу или сани, имущество кулаков туда погрузят и увозят, скот в колхоз передавали. А их без всего увозили в тайгу, где чуть небо видать, в Нарым. Люди плакали, причитали.

У нас в деревне мельник жил. Он коня, коров, свиней держал. Дом большой круглый. Когда его раскулачивали, народу, как всегда, собралось. Скот уже угнали, их вот-вот повезут. А их сын (мы с ним вместе бегали) залез на забор и причитает: «Ой, маменька, зачем ты меня родила? Лучше бы в зыбке удавила». Их увезли, мельницу передали в колхоз.

Я одно время жил у председателя колхоза. Вот тогда я хорошо питался, не голодал, хотя в деревне голодно было. Председатель отправлял меня на колхозный склад за продуктами. Своих детей не посылал, чтобы «не светиться». Мне кладовщик положит в сани муки, мяса еще чего-нибудь. Я это привезу домой к председателю. Они всей семьей едят и меня кормят.

Потом в колхозе мука закончилась. Тогда председатель стал посылать на мельницу своих ребят. На мельнице был кассовый сбор — за центнер намолоченной муки надо было отдать 5-6 кг. Вот мельник и отдавал им какую-то часть того кассового сбора. И тут-то меня перестали кормить. Говорили: «С колхоза бери». А в колхозе был только жмых. Женщины жмых намнут, смешают с рожью, которую брали из другого колхоза, и пекли лепешки. Мне давали в колхозе полкило подсолнухами и литр молока. Я тогда в колхозе пас свиней с одним богачом (по моим понятиям), он на обед сало ест, а я молоко.

В Щегловку я попал в 1932 г. Здесь в 1931 г. стали строить совхоз. Вот наши ребята и подались сюда. Убежали от голода. Чтобы прикрепить колхозников к колхозу, паспортов нам не выдавали. Уехать можно было только по вербовке на какую-нибудь стройку. К нам приехал вербовщик, и я завербовался в Щегловку. Пас коров, лошадей, силос закладывал. Потом, правда, запретили подросткам землю копать. Когда взрослым уже стал, работал на комбайнере штурвальным.

Работал я хорошо, но неграмотный был. Когда в армию призывали, выяснилось, что я ни читать, ни писать не умею. Как такого в армию брать? Меня послали в Барзас на месяц, ликбез проходить. Таких, как я, там оказалось немало.

Уже после войны отправили меня в Топки на 6-месячные курсы комбайнера. Все сидят пишут, а я, как баран, нет. Завуч Василий Иванович Синенко меня спрашивает, почему я не пишу. Я отвечаю, что голова от учебы болит, виски ломит, и я ничего не понимаю. А он мне: «Не ты первый такой, не ты последний. Учись!» И я выучился.

Женился я после войны. Жена учила ребятишек, и мы жили в школе. Детки ходили через нашу кухню в свой учебный класс. Это не совсем школа была. Это было строение, крытое соломой, без света. В нем во время дождя невозможно было находиться. Как дождь, мы под столом прятались, так как он воду не пропускал. Мы в этой школе жили до 50-х годов. Своих детей у нас нет.

Не верьте, когда говорят, что тогда люди помогали друг другу, всем делились. Неправда это. Не было такого. Каждый за себя. Выживал, кто как мог.

Я не жил, а существовал! Всю жизнь — борьба за элементарное существование.

Ефросинья Федоровна — Вы спрашиваете, какая у нас была свадьба. Что Вы, какая свадьба? Жрать нечего было! Я с мамой жила. Николай с друзьями приехал, мы сошлись и — все! Друзья уехали, а он остался.

Я работала учительницей младших классов. Закончила в городе 10-месячные курсы. Нас с подружкой распределили по окончании курсов в Щегловский совхоз. Мы сюда приехали, увидели здешнюю жизнь, ужаснулись. Давай плакать! Пришли в контору, стали упрашивать, чтобы нам выдали документы. Но нам их не отдали. Так я здесь и осталась.

Человек ко всему привыкает.

Документ № 29

Петрова Татьяна Петровна родилась в 1916 г. в Калининской области. В годы коллективизации переехала в п. Усяты Кемеровской области. Живет в Прокопьевске. Рассказ записала внучка Долгих Татьяна в марте 1998 г.

В число раскулаченных мы как бы не попали. Но в то же время и попали. Мы просто не стали дожидаться этого бедствия. Мы сбежали от коллективизации.

Когда от соседей мы прослышали о раскулачивании, то поняли, что нашей семье не избежать этой участи. Добежали, аж, до Сибири. Нам нужно было поосновательнее спрятаться. Попали мы в небольшой поселок Усяты. Потом на этом месте город Прокопьевск образовался. А тогда это было глухое место. Шахты только строились. Отец наш и устроился на шахту им. Сталина. Мама туда же пошла работать мотористкой. А я осталась присматривать за хозяйством.

Справедливо ли было забирать у кулаков скот и инвентарь? Ты, доченька, лучше и не спрашивай. Что ты! Мы трудились. Всего добивались сами. А эти идолы захотели всё у нас забрать. Разве это по-человечески, по-христиански? Сколько добра пришлось нам оставить в своей деревне! Конечно, что могли, то унесли с собой. Но много ли унесешь вшестером? Тем более что сестренка была маленькая, брату — чуть больше. Ехали на лошадях, товарняках, потом опять на лошадях. Ехали бесконечно долго: Псков, Великие Луки, ещё какие-то станции. Я уже и не замечала дороги. Мы очень вымотались. Ели то, что взяли с собой: картошку, свеклу, морковку, сало.

Никакие мы были не эксплуататоры! Работников мы никогда не держали. Работали только сами. Я не знаю, что забирали при раскулачивании. Мы же сбежали от этого. Но люди тогда говаривали, что забирали всё: и скотину, и зерно, и одежду, и даже посуду.

Помню, с каким страхом родители и соседи говорили об этом. Мы знали, что раскулачивали наши же, деревенские. Одежду тут же раздавали беднякам.

Так страшно было! Мы знали, что нас ждало такое же горе. Хорошо помню, что я испытывала злость, негодование. Почему мы должны были кому-то отдать всё заработанное нами?! Было страшно обидно! Ох, доченька! И вспоминать про то страшно! Я потом про это в книжке читала. «Поднятая целина» называется. Там всё по правде написано. Я даже плакала. Только плакала не над тем, над чем полагалось. Жалела я книжных раскулаченных.

У нас никто раскулачиванию не сопротивлялся. Это же страшно опасно было! Тогда строго было с сопротивлением властям.

Мне тогда всё думалось, что кончилась моя молодость, моё счастье!

Я очень твоего деда любила. Думала, мы убежим, а он останется. Но он поехал с нами. В Усятах мы и повенчались. А через год и дети пошли. У меня всё время страх за детей был. Что с ними будет? Какое у них будущее? Всё время одолевали думы — как жить дальше? Всё время была неопределенность.

Местные усятские жители встретили нас с пониманием. Спасибо им! Нас приютили в одном бараке, накормили тем, что было у них. А было, надо сказать, у них у самих мало. Но люди тогда совестливые были.

Сначала мы жили в бараке на «Голубевке». Это был рабочий поселок рядом с шахтой. Затем переселились в дом, за который потом выплачивали шахте ссуду. У меня тогда уже шестеро детей было. Все мои сестры постепенно разъехались из Прокопьевска. Всем хотелось получше свою жизнь устроить. Но мы не могли сорваться с места из-за недостатка средств.

А в 1953 г. деда твоего в шахте убило. Горе-то какое! Тут уж и речи не могло быть о переезде.

Когда мы жили в своей деревне, то не знали, что такое голод. Вообще как-то не ощущалась еда. Она была, — и всё. А вот как приехали в Прокопьевск, тут и началось. Я уж не говорю про войну. Тут уж мы поголодали. Но ничего, перебились. Сажали картошку. Но её часто воровали.

Голод — это страшно! Это не просто есть хочется, кушать охота. Это ощущение своего бессилия. Ни я, ни твой дед ничего сделать не могли. Голодали сильно!

Потом жизнь как-то налаживаться стала. Иногда было лучше, иногда — хуже. Конкретно по годам не припомню. Но лучше всего, по-моему, было при Брежневе. Сейчас, вот, вы мне помогаете. Тоже неплохо! В хорошие годы мы питались так: на завтрак — каша, на обед — суп, на ужин — картошка с салом. Знаешь, я вспомнила, после войны сильно голодно было. В 1949 г. как раз твоя мама родилась. И ещё раньше.

Во время войны я работала мотористкой. Все тогда думали, как бы своим трудом помочь победе над фашистами. После работы мы работали на полях в подсобном хозяйстве шахты. За это нам деньги не платили, а ставили трудодни. По ним потом давали сколько-то зерна, сколько-то овощей.

Для меня коммунистическая партия была, как мать родная. Все наши беды мы с ней не связывали. Для нас эти беды воспринимались как временные. Мы работали на государство, а государство нас не обижало насчет всяких благ: школы, больницы… .

Сталин внушал нам страх. Чувствовалась его сила. Когда он умер, было всеобщее горе. Я ревела навзрыд.

Власть? Не знаю, что это такое. Но думаю, что это то, без чего нельзя чувствовать себя уверенной, как бы нельзя полностью быть свободной. Вот у Сталина была власть! Да ещё какая! Он действовал на людей как гипнотизер. А видишь, каким он оказался в действительности! Кто бы мог подумать! Боже ты мой…!

У нас на шахте, говорят, были те, кто побывал в лагерях. Но они никогда, ничего не рассказывали. Оно и понятно! Если бы они пошли против партии и говорили про неё плохое, им бы не сдобровать. А так…, никто, ничего не знал. Все любили партию и Сталина. Ленин внушает как бы уважение и любовь. Что ни говори, но именно так я его воспринимаю. Ведь он столько сил положил, чтобы нам хорошо жилось. Он такой умный был. Столько книг написал!

Сталин внушал страх и любовь. При нем были и радости и горести. Было ощущение, что Сталин не знал о всех наших бедах. А если бы узнал, то сразу бы нам помог. К Хрущеву было недоверие. Больно резво он за всё брался. На Сталина стал наговаривать! Ельцин — плохой руководитель. Весь больной. Ему бы на отдых надо. Такое ощущение, что он вроде бы и не правит. Это кто-то делает за него. Черномырдин, кажется, деловой человек. А Кислюк — врун и обманщик! Я так скажу. А больше ничего говорить не буду.

Ты внученька, моё мнение не записывай. Я в политике ничего не понимаю. Я высказала то, что на душе.

Документ № 30

Сердюк Федор Иванович родился на Волге в 1917 г. Рассказ записала правнучка Бауэр Татьяна в октябре 1999 г.

Мою маму звали Василиса. Она была очень красива и добра. Ей не было и шестнадцати, когда она вышла замуж за красивого парня Ивана. Иван тоже был очень молод: ему было всего 17 лет. Молодая семья Сердюк осталась жить в своём селе в большом доме, который достался им от бабушки Василисы — Матрёны.

Иван Савельевич не мог насмотреться на свою ненаглядную Василисушку. Семья была очень дружной. Ну а какая семья без детей?! Детей было очень много, родители их очень любили. В свои 39 лет Иван и Василиса в 37 имели: дочь Евдокию 20 лет, дочь Марию 16 лет, сына Павла 13 лет, Алексея 11 лет, Фёдора 9 лет, Григория 7 лет, Варвару 5 лет. Ещё должны были быть дочь Настенька и сын Вася, да не судьба была им выжить: Настя умерла, не дожив 3-х дней до года, Вася умер сразу. Потом Василиса потеряла дочь в 34 года, сына в 36 лет. Больше детей у Сердюков не было.

Все дети помогали отцу с матерью. Когда отец уходил в церковь молиться Богу, матери помогали все дети. Хозяйство было большое: 2 лошади, 1 корова, 4 овцы, 30 десятин земли. Помимо этого был амбар, ветряная мельница, жатка, сенокосилка, шерсточесалка. Всё было нажито потом и кровью. Из церкви отец шёл в поле работать, где про себя молился за урожай. Иван и детей приучил молиться. Ни дня не проходило, чтобы за большим столом в хате не молились на хлеб насущный.

Отец считался кулаком, а кулаков надобно было власти раскулачивать. Всё добро, таким трудом нажитое, отец не хотел отдавать. За это и за то, что людям раздавал молитвы, отец был репрессирован тройкой УНКВД 11.03.38г. по ст.58-2-8-9-1 УК РСФСФ1, приговорен к расстрелу. Расстрелян был 25.03.38г.

О расстреле мама знала, только не хотела верить, ждала отца. В день расстрела пролежала на печи весь день (ноги не шли и сердце тревожно билось). Тогда она поняла, что её Иван больше не будет лежать с ней на печи.

Нас отправили на большом корабле по Волге (было выселение). Когда в очередной раз корабль остановился «отдохнуть», кто-то нехороший украл Вареньку, самую младшую доченьку-куколку. Мама всю дорогу не отпускала от себя её, а тут отвлеклась, не усмотрела. Плакать не было сил. Одно горюшко за другим! Седина посеребрила чёрные волосы сорокалетней женщины.

Высадили нас в незнакомой стороне. Оказалось, что это село Дубровино Завьяловского района Алтайского края. Всё приходилось начинать с начала. Вся семья трудилась день и ночь. Не хватало крепкого мужского плеча. На соседней улице жил статный мужчина — вдовец, которому давно приглянулась Василиса.

Долго он ухаживал за ней, помогал в работе. Так и стали жить вместе. Он был моложе её на 7 лет. Любил он её очень, она же не отвечала ему тем же. Уважала его и всё. Через год, зайдя в амбар, Василиса упала в обморок. Очнулась в постели. Поняла, что беременна, но умолчала. Не хотела она больше детей. Тайно, скрывая даже от своей старшей дочери, с которой делилась всем, сходила к повивальной бабке. На следующий день почувствовала боль внизу живота, повысилась температура, страшно болела голова. Обо всём рассказала дочери Марии. Силы стали покидать Василису, боль в животе с каждым днём увеличивалась. Через неделю умерла. Ей было всего сорок три года.

Через полгода началась война. Жить стало тяжело, в поле собирали гнилую мелкую картошку, рвали крапиву и варили похлёбку.

Мария и Евдокия работали медицинскими сёстрами на фронте. Мужики воевали. С войны вернулся только я — Фёдор. В братской могиле лежат тела Павла, Григория, Алексея, а также Пётра — отчима.

На войне мне полюбилась молоденькая медсестра Лиза. Она ухаживала за мной, когда меня ранили. До сих пор мы живем вместе.

Мария (старшая сестра) на войне ходила пузатой, под пулями появился мальчонка. Отец так и не увидел: был тяжело ранен в живот. Мария вторично вышла замуж за командира. Евдокия связала свою судьбу с «раненым» молодчиком.

Кладбище, на котором была похоронена Василиса, было затоплено. Мы, дети, сами сделали могилу родителей, братьев и «доброго дяди» Пети.

По сей день вся наша семья собирается за большим столом в доме у Марии.

(Вспоминая жизнь, дед всё время плакал и крепко сжимал мою руку. Я поняла, какая тяжёлая была жизнь людей при советской власти.)

Документ № 31

Валова Елизавета Васильевна родилась в 1917 г. в д. Андреевка Кемеровской области. Проживает в г. Березовском. Рассказ записала Пикунова Наталья в ноябре 1999 г.

Семья наша состояла из девяти человек: тятя, мама, четыре сестры и три брата. Отец умер рано. Мы росли сиротами. Потом братья поженились, а сестры повыходили замуж.

Остались мы с младшим братом и мамой. Но не голодали. И деньги у нас с мамой водились: выращивали поросят, возили их на Кемеровский рудник. Продашь, и себе что-то купишь. Не сказать, что всего вдоволь было. Но мы были и обуты, и одеты. Хозяйство наше было не хуже, чем у других.

А потом наступил 1931 г. Начались колхозы. Тогда у людей всё отбирали, их хозяйства разоряли, а самих отсылали в Нарым. Ни один из них не вернулся. Даже писем от них не было. Разорили и наше хозяйство. Оставили нам лошадь, корову, штуки две овечки, несколько куриц.

Нас не спрашивали — хотим мы или не хотим в колхоз. Иди, и всё! Никто не протестовал. Деваться было некуда. Если не хочешь заходить в колхоз, значит, ты идешь против власти, и тебя ссылают.

В нашей Андреевке ещё до колхозов коммуна образовалась. Тогда нашли 7 кулаков и сослали в Нарым. Но наши деревенские их кулаками не считали. Почитали их как самыми честными тружениками. Они работали, не покладая рук. Их выслали, а из их хозяйств коммуну образовали. При коллективизации эту коммуну к колхозу присоединили.

Первого председателя нашего колхоза прислали из города. Я даже фамилию его запомнила — Панарин. Его сразу незалюбили. В деревенском хозяйстве он ничего не понимал. Как он начал ездить на коне по паханному полю! Сердце кровью обливалось. Коня было жалко! Одного коня запалил. Второго запалил. Много пил. Осень подошла, собрали урожай, продали. Он все наши деньжонки забрал и уехал. Никто его больше не видел. Всё, что на трудодни нам приходилось, увез с собой. И оставил нас на целый года — ни с чем. А ведь партийный был!

Потом нам из города в председатели стали предлагать других. Но мы стояли на своём. Говорили, что никто нам не нужен, лучше поставим своего рядового колхозника. Так и сделали. Вот тогда нам легче стало жить.

В колхозе мы работали с братом вдвоем. Оба несовершеннолетние. Мама уже старая была. Но пенсию, конечно, не получала. В колхозе не было пенсионеров.

Рабочий день у нас был ненормированный. Работали с утра до позднего вечера, пока солнце не сядет, или пока работу не закончим. Например, на сенокосе не отпускали до тех пор, пока не только сено сгребем, но и в стог его не смечем, и не укроем, как следует. Только тогда запрягали лошадей и везли нас в деревню.

За работу нам ставили трудодни. Но с нас часто «высчитывали» столько, что к концу отчетного года и получать нечего. Осенью на трудодни хлеб выдавали. Его нам едва хватало до Нового года. Да и какой это хлеб! Первоклассный государству сдавали, а нам хлеб второго и третьего сорта доставался. Мясо у нас своё было, а вот хлебушка всегда не хватало. Наш председатель давал нам, женщинам, лошадь, и мы ездили за ним в магазин на рудник. Он от нас был недалеко — километров шесть. В магазине хлеба давали только по две булки в руки. Стояли в очереди весь день.

Какие копейки с продажи мяса заработаем, у нас их все по налогу забирали. Рудник был рядом. Мы могли бы уехать. Но не было паспортов. Справки, которые мы просили у председателя, нам не давали. Могли бы воровать колхозное добро. Но с этим строго было. Обнаружат в кармане зерно, дадут пять, а то и десять лет.

Но друг у друга не воровали. Это было позорно! Даже замков не было. Двери на палочку закрывали, чтобы люди видели, что дома никого нет. Не то, что сейчас… .

Был у нас в селе только один — разъединственный пьяница — Шипицын Андрей. Но он тоже работал в колхозе, как все.

Школа у нас была только до 4 классов. Я её и окончила. Открыли вечернюю школу. В неё очень много ходило взрослых. Но это ещё до колхозов. А потом, когда в колхоз загнали, учиться ни ребятишкам, ни взрослым уже некогда было.

Церковь была в Промышленке. Ходили в неё как на праздник. Бывало, мама настряпает на пасху, мы с братом пойдем в церковь, стоим всю ночь. Но её разрушили. Куда иконы делись, не знаю. А из церкви сделали амбар, куда хлеб ссыпали. Сейчас я в церковь не хожу.

В колхозе никто не жил справно. Все жили плохо. Даже на ноги обуть нечего было. Нищета была. Мне нечего больше сказать.

Да и вспоминать не хочется о такой тяжелой жизни!

Документ № 32

Мазурина Матрена Тимофеевна родилась в 1917 г. в д. Демидово-Карповка Мариинского района Кемеровской области. Живет в д. Сокольники. Рассказ записала Луконина Светлана в декабре 1999 г.

Семья моих родителей состояла из семи человек. Я — самая младшая. Когда мне было два года, умерла мама. Отец со старшими детьми уехал в Мариинск, а я воспитывалась у чужих людей. У самой меня шестеро детей, десять внуков и шесть правнуков. Богатства никакого не нажила, есть телевизор, старенький холодильник и огород.

Бедняками в нашей деревне (400 дворов) считались те люди, которые имели одну корову. Они оказывались бедняками часто потому, что в семье было по шесть — десять детей. Все — мал-мал меньше. А работал только один кормилец. Отец!

Где же одному на такую ораву напасешься? Главным продуктом на столе была картошка. Лучше жили те, у кого дети подросли, помогали отцу в поле и по дому. Скотины у них было побольше: пара лошадей, пара коров, своя борона, плуг. На своих десятинах они работали сами, никого не нанимали. Земля у всех была своя: на каждого жителя — по 42 сотки. Выращивали пшеницу, рожь, овёс, картошку, овощи, подсолнухи. Такие — считались середняками. Были люди, у которых много было скотины и целые поля земли. На них работали наемные работники. Излишки урожая они увозили на базары в райцентры. Эти считались зажиточными крестьянами и назывались кулаками.

В конце 20-х годов советская власть стала призывать крестьян объединяться в коллективные хозяйства. Уполномоченный властью приезжал в деревню, собирал крестьян на собрания и разъяснял людям, что такое колхоз. Обещал, что для всех в нём будет хорошая жизнь. Но для этого надо было сдать в общее хозяйство зерно, скотину. Народ вначале не соглашался, отказывался вступать в колхоз. Ведь у крестьян было разное хозяйство: у одних было много всего, у других — только едоки.

Находились и такие, которые охотно вступали в колхоз. Не у всех же крестьян была возможность пахать и сеять своими силами. У кого не было лошадей, кто не имел плугов, борон и семян, а кто-то вообще не имел в семье мужиков-работников. Тех, кто не хотел заходить в колхоз, сдавать скотину и зерно — раскулачивали.

Раскулачивание проходило просто. Забирали весь скот и инвентарь. У некоторых попадались и золотые монеты. Дома конфисковывали, и в них размещали сельсовет, школу, клуб.

Раскулаченных высылали в глухие места Томской области и Красноярского края. Им разрешалось брать только самое необходимое: кое-что из одежды и продукты питания на несколько дней. Те, кого высылали, не имели права возвращаться назад. Но некоторые всё-таки вернулись через год, так как их посчитали незаконно раскулаченными. Им возвращали дома.

Односельчане к ним относились по-разному. Те, кто сочувствовал и жалел кулаков, считались подкулачниками. Подкулачникам давали твердое задание по сдаче повышенных налогов, называли твёрдозаданавцами. Если они не выполняли эти задания, то их тоже раскулачивали и высылали. Были и такие, кто со зла мог наклепать на своего соседа. Говорил властям, что тот, мол, сдал зерна меньше, чем у него было на самом деле.

Во время коллективизации церкви закрывались. У нас в деревне была своя маленькая церквушка. Её не стало. Сняли колокола и кресты, но саму не разрушили. Церкви использовали под склады, куда ссыпали зерно. Священников ссылали.

Для руководства колхозами, советская власть из райкома назначала человека, который назывался председателем. В деревне был сельский совет, правление которого состояло из крестьян. Члены правления занимались агитационной работой в колхозе, разрабатывали план полевых работ, отмечали трудодни, следили за дисциплиной.

До коллективизации и после коллективизации деревня выглядела одинаково. По тем временам — неплохо. Например, как были мельницы, так и остались. Только раньше они принадлежали хозяину, а сейчас — колхозу. Если семьи были бедноватыми, то председатель колхоза выдавал им зерно. Это называлось подъёмной помощью. Худо — ли бедно жили колхозники, но голода в Сибири не было ни в 1932-33 годах, ни в 1941-46 годах. Это — не Украина и Белоруссия, где в 1933 г. свирепствовал голод, и даже было, сказывали, людоедство.

Рабочий день колхозника был ненормированным. Во время страды работали от темна до темна. Старались всё сделать, пока стояла погода. Если шёл дождь, полевые работы приостанавливались. У работников животноводческих ферм рабочий день был 12 часов. За каждые 12 часов ставился один трудодень. У нас в колхозе на него приходился один рубль. Но деньги выдавали не во всех колхозах. Это зависело в основном от председателя колхоза. Кто работал на полевых работах, у него выходило по полтора трудодня.

Дисциплина было твердой. Кто опаздывал или не выходил на работу по неуважительной причине, с того снималось сразу пять трудодней. За воровство колхозного добра, за «горсть гороха», судили и давали пять лет тюремного заключения. Да люди и не воровали. После того, как колхоз выполнил план по заготовкам пшеницы, мяса, молока, колхозникам выдавались продукты по трудодням. Колхозники могли обменять одни продукты на другие, например, мед и муку.

Кто такие пенсионеры, колхозники и «слыхом не слыхивали». Они даже не знали про такое. Работали, пока хватало сил и здоровья. Про паспорта мы тоже не имели никакого понятия. Но знали, что паспорт нам не выдавали, чтобы мы не могли уехать в другие места.

У нас на всю деревню было всего два пьяницы: сапожник и валяльщик валенок. В магазине продавали водку «Винтрест», но её не особо-то и покупали. Женщины вообще не пили.

Односельчане относились друг к другу с пониманием, жили между собой очень дружно, доверяли соседям. Дома никогда не закрывали на замок. Такого не было никогда, чтобы кто-то из сельчан залез к соседу в огород или избу и украл что-нибудь.

Колхозники были в основном неграмотными. Грамотными считались те, у кого было 4 класса образования. А те, кто закончил 7 классов, работали учителями в сельских школах. Все, без исключения, дети учились в школе. С превеликим удовольствием взрослые посещали избы-читальни, клубы. Если в какую-нибудь соседнюю деревню привозили фильм, то все сбегались и съезжались его посмотреть. После фильма затевались танцы, пляски, песни. Было очень весело.

Перед войной, в 1939-40 годах, стали создаваться машино-тракторные станции (МТС). На полях теперь работали трактора. Урожай заметно повысился. Люди стали жить лучше. Строили новые дома, возводили новые фермы, амбары для зерна. Колхозники не хотели уезжать из колхоза.

Когда началась война, то добровольцами мало кто пошёл воевать. В основном шли по мобилизации. Были и такие, кто не хотел идти на фронт и прятался по лесам. Эти дезертиры мирное население не трогали, не грабили и не убивали. С войны вернулись немногие. Из деревни взяли 60 человек, а вернулось лишь человек 15 — кто без руки, кто без ноги.

После войны семьи старались остаться жить в деревне, потому что нам давали большие ссуды на строительство. Люди старались приобретать скотину. Поднималось хозяйство. Снимали большие урожаи с полей, особенно картофельных. Началось строительство каналов, ГЭС, заводов. Из руин восстанавливались города. В 1947-48 годах продукты были дешевыми. Хорошее мясо стоило 90 копеек за килограмм. Чтобы продать свои продукты, колхозникам часто не хватало на базаре свободных мест. Лес был дешевым. Поэтому в 1950-55 годах все жители деревни построили добротные дома. Деньги потрачены были небольшие.

Люди жили на энтузиазме, получали приличные деньги, стремились к лучшей жизни.

Жизнь в годы реформ изменилась в худшую сторону. В 1995-99 годах деревни превратились в развалены. Никого, кроме стариков, в них не осталось. Ферм нет, работы нет, всё развалилось. Предприятия закрылись. Рабочих мест нет. Безработица. Кризис. Цены растут каждый день. Выход в том, чтобы выпускать свою продукцию, выращивать свой хлеб. Людям надо предоставить рабочие места, жилища. И тогда не будет столько пьяниц и бомжей, голодных и беспризорных.

Чтобы улучшить жизнь, нужно поднимать сельское хозяйство.

Документ № 33

Захарова Любовь Григорьевна родилась в 1917 г. в селе Луговом Алтайский края. Живет в г. Прокопьевске. Рассказ записала Силина Наталья в ноябре 1999 г.

У меня было пять братьев и еще три сестры. Я была самая младшая в семье. Отец умер, когда мне было 14 лет. Мама растила нас одна. Я вышла замуж в 20 лет. Имею троих детей — две девочки и один сын.

Коллективизация у меня связывается с упадком собственного хозяйства. После коллективизации достаток в семье стал совсем маленьким.

Обещали светлое будущее. Мы верили, но ничего хорошего их этого не получилось. Говорили, что когда все люди в деревне станут одной общей и дружной семьей, объединят свои хозяйства, и мы будем жить совсем хорошо.

Но оказалось, что мы все жили справно только до коллективизации. Жили в достатке, всего хватало. Во время же коллективизации постепенно жить стало хуже. Личный достаток приходил в упадок, так как хозяйство стало общим. После коллективизации — богатый колхоз, бедная деревня.

До коллективизации все было прекрасно. Семья жила в достатке. На столе всегда был хлеб и молоко. Одежду шили сами, носили аккуратно, берегли ее. Со временем еды стало не хватать, ведь весь доход семьи уходил в общую «казну» — в колхоз.

У нас в деревне кулаков было немного. Всего три семьи. Их раскулачили. Забрали все имущество. И выслали из деревни. Односельчане относились к кулакам презрительно, не любили их. Выселяли в самые разнообразные места. Разрешали взять с собой только одежду и немного еды в дорогу. Все остальное (дом, скотину) отбирали. Конфискации подлежало все.

Протест в деревне, конечно, был. Особенно со стороны тех крестьян, которые жили очень хорошо. Протестовали те, кто не хотел делить свое имущество с кем-либо еще.

Активистов в нашей деревне не было.

Председателя колхоза и бригадиров выбирали мы -крестьяне. Ими становились люди, которым все доверяли.

Мы вставали с петухами. Рабочий день начинался с 5 часов утра и заканчивался в 6 часов вечера. Я работала дояркой на ферме. Мужики работали от зари до зари в поле. Отец был трактористом.

Колхозное добро, безусловно, воровали. Сено, скотину. В народе это не считалось воровством. Если, например, своровали зерно, или другое что-нибудь, то за это могли расстрелять.

До коллективизации все в деревне жили в достатке, все работали. С коллективизацией хозяйство приходило в упадок, жить стало хуже. Стали много воровать, поэтому дома стали закрывать на замок.

Не знаю как в других деревнях, а в нашей деревне пьяниц не было. Все работали, жили дружно, бывало, выпивали наши мужики, но только по праздникам.

Да, крестьяне хотели роспуска колхозов. Хотели иметь собственное хозяйство. Работать на себя, свою семью.

До войны, и до 1931 года голода сильного не было. Во время войны мы голодали, т.к. мы все считали, что все для фронта, все для победы.

Никаких пенсионеров в деревне не было. Работали, кормили себя и свою семью, и не жаловались на свою жизнь.

Паспорта нам были не нужны. Вступив в колхоз, мы не могли уехать из этой деревни. Да и ехать было больше некуда.

Мужики и сыновья охотно шли на войну. Все хотели победы, защитить свою Родину. С войны вернулись не многие, многие погибли во время боев, многие вернулись калеками.

После войны стало жить немного лучше. Но я не имею в виду то время, когда мы жили до вступления в колхоз. С этим не сравнишь.

Образование в деревне было неполное. От 4-х до 7-ми классов. Многие вообще были безграмотные. Взрослые и дети обучались охотно. Все хотели научиться читать и писать хоть немного.

Клубы и «избы читальни» в деревне создавались для общего развития крестьян. Чтобы отдохнуть. Крестьяне относились к этому положительно.

Церковь в деревне была небольшая. Каждое воскресенье мы всей семьей туда ходили молиться, потому что верили в Бога, и в то, что будем хорошо жить. Потом церковь закрыли.

Справно в колхозе жил тот, кто много работал.

У меня три брата погибли на войне. Одна сестра умерла от тифа. Остальные разъехались кто, куда. Моих детей в деревне не осталось, там трудно стало жить, поэтому почти все поразъехались.

В сегодняшней нищете виновата власть и сами крестьяне. Все хотят хорошо жить, но никто не хочет работать. Да и в наше время скотину прокормить очень сложно.

Все приобреталось со временем. Сначала жили в общежитии, купили стол, шкаф, стулья. Через три года нам, т.е. моей семье — мужу и трем детям выдали квартиру. В скором времени купили телевизор и холодильник. Машину, к несчастью, так и не приобрели.

Сейчас, во всяком случае, хуже не стало. Было, конечно, и то, что взамен старых порядков приходили чуть измененные, новые. Жили помаленьку. Живем и в годы реформ. Будем жить и после них.

Все пережили, все стерпели! Нам не привыкать!

Документ № 34

Ляшенко Полина Степановна родилась в 1918 г. в с. Васильки на Украине. Рассказ записала внучка Курбатова Евгения в марте 1999 г.

Семья наша была большая: отец, мать, родственники отца и дети. В 1916 г. родилась старшая дочь Маша, в 1918 г. — Полина, в 1920 г. — Александра, в 1922 г. — Екатерина, в 1924 г. — Нина, в 1928 г. — Вера.

Нравы в семье были строгие, с самого детства девочки много работали, помогая по дому и в поле. Жили не бедно, но и не в роскоши. Имели несколько лошадей, коров, овец, свиней, домашнюю птицу. Дом у нас был большой и справный. Работы в таком хозяйстве хватало всем. Мне было лет семь, когда отец стал меня будить рано утром, чтобы я подоила коров.

Село наше было большое. В нем жили разные люди — и богатые, и бедные. Я хорошо помню, что деревенская беднота чаще не богатела именно потому, что предпочитала работе пьянку да болтовню. А работящие — кулаки да середняки им были не по нутру. Позже, когда в селе организовали колхоз, мой отец — Степан Ляшенко не пожелал в него войти. Он был середняком и не хотел гнуть спину на кого-либо, кроме себя и своей семьи. Потому и пострадал.

Сначала раскулачивали самых богатых людей села — кулаков. Оставляли им только чуть-чуть еды да кое-что из одежды. Сажали в вагоны и куда-то отвозили. Потом беда пришла и за середняками. Семья Ляшенко оказалась в их числе. Летом 1930 г. к нам во двор пришли какие-то военные во главе с председателем колхоза. Имущество описали до самого последнего гвоздя. Сказали, что нам предстоит дальняя дорога, и разрешили взять немного одежды и да хлеба.

Мне тогда было 12 лет. А самой младшей из сестер, Верочке, — 2 года. Отца моего отправили в лагерь на Север. А нас с мамой куда-то долго везли в товарном вагоне. Это была страшная дорога. Нам практически не давали ни еды, ни воды. Маленькая Вера заболела дизентерией и умерла. Остальные доехали до маленького шахтерского поселка, который в 1936г. стал городом Киселевском. Сначала об отце мы долгое время ничего не слышали. Лишь в конце тридцатых годов он приехал к нам в Киселевск весь больной. К тому времени мама умерла, заболев скоротечной формой туберкулеза.

Мы остались одни в чужом городе, без родни, без друзей. Старшие пошли работать, добывать младшим кусок хлеба. Я сначала нянчила детей, убирала в домах за гроши или какую-нибудь еду. Когда к нам вернулся отец, жизнь наша слаще не стала. Отец сразу же женился, а мачеха глядела на нас волком. Она даже в гости не желала нас пускать, не то, что как-нибудь помочь нам. Когда мне исполнилось 16 лет, пошла работать на шахту. Работала много. Стала получать кое-какие деньги. Смогла купить более или менее приличную одежду.

Я всегда тянулась к знаниям и образованию. Несмотря на занятость и нищету, старалась посещать школу, неплохо училась. Мечтала поступить в техникум. Такими же были и мои сестры. Мы с детства не приучены лениться. Работая на шахте, училась на вечерних курсах бухгалтеров, закончила их с прекрасными результатами. Стала работать в бухгалтерии своей же шахты — сначала младшим бухгалтером, потом «доросла» до начальника отдела.

За это время, конечно, произошло и множество других событий, одно из самых страшных — это война. Мой друг, Яша, с которыми мы стали встречаться незадолго до войны, одним из первых добровольцем ушел на фронт. До сих пор сохранились несколько фронтовых треугольничков от того молодого парнишки, который потом стал отцом твоей мамы и твоим дедом.

В войну пришлось не сладко. Помимо работы в бухгалтерии, работала на заводе, делала снаряды для фронта. А после работы еще ходила дежурить в госпиталь. Спать практически не приходилось. Домой не приходила неделями, прибегала только, чтоб вынуть из почтового ящика весточки от Яши. Муж моей старшей сестры Марии тоже воевал. Ему посчастливилось вернуться домой. Также как и моему Яше.

Скромную свадьбу сыграли сразу же после войны. В 1946 г. родилась дочь Александра, в 1948 г. дочь Татьяна, твоя мама. Жить было трудно, но всегда была вера в лучшее: война кончилась, все должно быть хорошо, будет людям счастье на века! Хотя после войны еще долго получали хлеб по карточкам. А одежда стоила огромные деньги.

И после войны приходилось очень много работать. На работе была уважаемым человеком. К моему мнению пришлушивались, называли опытным работником. Вступила в партию. Тогда, знаешь, всех, достигших определенных должностей, агитировали стать коммунистами.

Наряду с этим я всегда верила в Бога. И очень боялась, что об этом узнают в парткоме. Детей своих тайком окрестила.

Постепенно жизнь налаживалась. Хотя все время жили небогато: продукты — только самые основные, одежда — только самая простая. В 60-х годах смогли купить телевизор, холодильник. Сначала жили в комуналке, потом заняли эту же двухкомнатную квартиру целиком. Причем, обе наши дочери с семьями жили с нами, так как не могли получить собственные квартиры. Однако детям мы постарались дать образование, закончить институты.

На курортах отдыхала, но очень редко.

Теперь, вот, за раскулачивание, постигнувшее нашу семью, я получила прибавку к пенсии. Ещё так какие-то льготы. Это государство таким образом пытается загладить вину перед нами.

Но разве этого достаточно за разбитое детство, погибших близких, нечеловеческий труд и слезы?!

Документ № 35

Дубровская Анна Александровна родилась в 1918 г. в д. Барановке Щегловского района Кемеровской области. Живет там же. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Моя мать приехала в Сибирь из России. Семья ее родителей была бедной. У них в семье было двенадцать детей. С 7 лет ей пришлось жить в людях. Сначала в няньках ходила, потом — в батраках. С папкой они уже в Барановке поженились. До колхозов мы жили единолично. Хозяйство наше было середняцким: лошадь, корова, овечки, куры. Тогда мы не голодали. Мясо, хлеб, картошка, капуста всегда были на столе.

Когда колхозы стали создавать, моя мать причитала: «Как же теперь жить-то будем?» Мы вступили в колхоз. Через некоторое время нас стали выгонять из колхоза, посчитав за кулаков. Дело в том, что ещё до колхозов на две семьи мы с соседями купили сенокосилку и веялку. Если бы нас раскулачили, то сослали бы туда, откуда люди не возвращались. Мать моя тогда сумела доказать, что мы не кулаки. Она говорила: «Какая же я кулачка, если с 7 лет в батраках? Ни обуть, ни одеть всегда, мол, нечего было». Вроде прислушались к её словам и нас оставили в покое. Колхоз наш сначала назывался «Гроза капитала», потом его разъединили и образовали ещё «Культурный путь». Мы жили в «Пути».

В колхозе я работала с 10 лет. Работала за взрослого от зари до темна. Чистила вручную колхозные поля от сорняков. В 13 лет я уже косила литовкой. Мы с подругами выкашивали лога, где конные сенокосилки не могли пройти. С 14 лет пошла работать дояркой. И 21 год своей жизни я вручную доила колхозных коров. Теперь от того у меня руки ноют и не поднимаются. На дойку ходили за 14 км. от деревни. Дойка была трехразовая. На каждую доярку приходилось по 16-20 коров. Вот и работали мы с коровами и днем, и ночью. Мы не только доярили, но и сами сено косили, силосовали. Ой, и досталось нам!

Председателей у нас было много. Черт их знает, сколько! Но только один из них был наш, деревенский. А так все — приезжие. Бригадиры были как приезжие, так и наши. Они часто менялись. За 21 год моей работы на ферме их сменилось 15 человек.

В колхозе за работу нам записывали трудодни. Я дояркой вырабатывала 500-600 трудодней, этого мне хватало. А вот на колхозном поле люди, работая от зари до темна, получали всего по 150-200. Этих трудодней им едва хватало отчитаться по норме. Если меньше нормы выполнишь, могли и засудить. За трудодни давали хлеб. Но только всего один год на трудодни нам дали достаточно хлеба. А потом вообще ничего не давали. Задаром работали. Всё выращенное сдавали государству. Как-то наш председатель пожалел колхозников и выдал нам хлеб без разрешения властей. Его судили. Бабы его сильно жалели. (1)

Работали тогда много. Работали с песнями. Помимо сельхозработ колхозники должны были лес заготавливать и сплавлять его. Для кого эти заготовки мы делали, не знаю. Сказали делать, мы и делали. Тогда лишнего люди не спрашивали. Опасно было вопросы задавать. На лесозаготовках я попала под лесину, чуть не покалечилась. Но зато потом от лесозаготовок я уже освобождалась. У меня общий стаж работы в колхозе 40 лет.

На курорте я никогда не была. Детей рожала, и то ни разу в декрет не ходила. После родов две недели отдохну и на работу выхожу. За пределы Кемеровской области не выезжала никогда. Всю жизнь только работала, да работала, ничего интересного в жизни не видела. Добра не нажила. Как-то в телепередаче «Поле чудес» объявили, чтобы люди написали им о своих самых заветных желаниях, и что некоторые из них будут исполнены. Я написала, что мое заветное желание — починить крышу. А много ли мне надо? Крышу покрыть — целая проблема!

У нас в Барановке была церковь. Но ее сожгли еще до войны. Кто сжег, не знаю. Наверное, сама власть и сожгла. Нам запрещали в Бога верить. Но я верю в него всё равно. Правда, верю маленько.

Воровства между собой у нас не было. А вот зерно колхозное брали. Нельзя было, а есть-то хочется, детей кормить надо. Тогда было так: взял 2 кг., два года тюрьмы получи, взял 5 кг.- пять лет твоих.

Из нашей деревни до войны угнали много мужиков. Сказали, что они были кулаками, а потом уже из колхозников взялись враги народа. Забирали самых работящих крестьян, которые трудились много и жили хорошо. А лодырей не тронули. У нас два брата Голева жили. Один — трутень, другой — работяга. Трутень в деревне остался, а работягу забрали, и говорят, убили. Как тут понять?! Трутень спит до обеда, на своих полях не работает, а работяга на поле с 5 утра вкалывает. Один — бедняк, (2) другой — кулак. Один хороший, другой плохой. Как это понять?! Я не знаю. И, ведь, люди ничего на то не говорили. Боялись!

У моего папы всех братьев забрали. Сначала они шесть братьев со своими семьями вместе жили, а потом разделились. Хозяйства у всех были добротные. Их посчитали врагами народа. Хорошо хоть жен с детьми оставили в деревне. А ведь в колхозе они работали не хуже других. И таких семей у нас было много.

Из шестерых братьев отца только один и вернулся. Остальные погибли. Он рассказывал, как они построили домик в тайге на лесоповале. Но пришли люди, уполномоченные властью, и выбросили их на улицу — живите, где хотите. Рассказывал, как на лесоповале работали, как люди умирали от тяжелого труда и голода. Рассказывал, как издевались над ними. Однажды им привезли много еды. Сказали, что они есть могут, сколько душе угодно. После долгого голода люди набросились на еду. А на утро в живых осталось только три человека. Это сейчас каждый школьник знает, что после голода нельзя много есть. А тогда люди этого не знали. Мой дядя конюхом работал, питался вместе с конями, наверное, поэтому и выжил.

Вот так мы работали и жили. Мужиков от нас отнимали и угоняли непонятно куда и непонятно зачем. А мы, бабы, работали и за себя, и за мужиков.

Слава Богу! Моего мужика не забрали.

Примечания:

1) Видимо, речь идёт о случае, описанном в следующем документе:

Приговор

по уголовному делу председателя колхоза «Гроза Капиталу» Семенова Прокопия Евсеевича.

Дело №3139

23 августа 1935 г.

г. Кемерово

23 августа 1935 г. нарсуд 4-го уч. Кемеровского р-на Запсибкрая в составе: Нарсудьи Зеленова, нарпредседателей Симонова и Олина при участии гособвинителя п. прокурора Ускевина, ЧКЗ-Шульгина, при секретаре Кудрявцеве, рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению Семенова по ст. 109 УК установил:

Семенов Прокопий Евсеевич, 32-х лет, грамотный, член ВКП(б) с 1930 г., уроженец Минуссинской губ., из рабочих, в данное время работает пред. колхоза, женат, на иждивении 4 чел., со слов: ранее не судим, неимущий, прож. д. Барановка того же сельсовета.

Семенов обвиняется в том, что работая пред. колхоза «Гроза Капиталу» в период двух первых пятидневок злоупотребляя своим служебным положением, а именно, 28-29 июля 35 г. окончили косовицу ржи — 80 га. и 3-4 августа 35 г. намолотили в количестве 5 тонн. Вместо того, чтобы в первую очередь сдать государству, Семенов решил в рабочем порядке, совместно с членами правления колхоза и бригадирами раздать в первую очередь хлеб колхозникам. Впоследствии 4 августа 35 г. хлеб намолоченный в количестве 5 тонн раздали, а государству ни одного кг. не сдавали, а лишь стали сдавать с 10 августа 35 г. и по 15 августа 35 г. Сдали вместо 65 тонн — 210,94 кг. положенный план выполнен на 32,4%. Кроме того, Семенов на пленуме Барановского сельсовета 18 августа 35 г. сказал, что хлеба роздано 20 ц., а как стали проводить проверку, то оказалось: роздано хлеба 5 тонн.

Данные действия вполне установлены, руководствуясь ст. 319-320 УК.

Приговорил:

Семенова Прокопия Евсеевича, 32- лет на основании ст. 109 УК подвергнуть исправительно-трудовым работам на один год (1), но если Семенов по колхозу «Гроза Капиталу» зерновые культуры выполнит полностью к 25 сентября 35 г. и справку представит в нарсуд 4-го участка к 28 сентября 35 г. о выполнении плана, то меру соц.защиты от отбывания освободить со снятием судимости, а если план не выполнит на 100% к 25 сентября 1935 г., то приговор привести в исполнении по месту работы — один год ИТР с оплатой за труд 80%. Взыскать с Семенова на основании циркуляра НКЮ № 200 в ползу ЧКЗ Шульгина 25 руб.

Приговор может быть обжалован в Забсибкрайсуд в 5-дневный срок.

Подлинный за надлежащими подписями.

Верно: секретарь Суда

Подпись (неразборчива).

ГАКО ф. П-16. Оп. 4. Д. 85. Л. 159.

Заверенная копия. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

2) Его сын Андрей до сих пор живет в Барановке. Ветеран войны. Почетный гражданин. Однако встретиться с ним так и не удалось: был на рыбалке во время нашей экспедиции.

Документ № 36

Федорина Александра Константиновна родилась в 1918 г. в д. Абышево Кемеровской области. Проживает там же. Рассказ записан Тюпиной Ольгой в ноябре 1999 г.

Моя мать — Вахромеева Прасковья Дмитриевна и отец — Трушкин Константин Акимович, оба — из деревни Бутовой-Степной. И тот и другой жили в работниках. Мы, дети, никогда не слышали, чтобы они промеж собой скандалили.

Изба у нас была одностеночка, деревянная. А у некоторых были и мазанки. На столе салатов, как сейчас, конечно, не было. Но поесть всегда можно. Особенно на праздники. После коллективизации всё, конечно, изменилось. Голод стал. Хлеба не было. Кисели всякие варили. Лебеду ели. В войну потом это повторилось. Хорошо хоть картошка была. Из неё все пекли. И хлеб тоже.

Мама умерла рано, ещё до колхозов. Осталось нас шестеро детей, самому младшему, из которых — четыре года. Я тоже маленькая была. Пришлось помиру ходить, то есть, в побирушках. Я долго ходила, пока меня не отдали в няньки, в Денисовку. В мои обязанности входило только за ребенком смотреть. Делать ничего не заставляли, не обижали. Но чужое, оно чужое и есть. Все вместе жили, а я одна. Очень тянуло домой. Однажды собралась и ушла: сама ребенок ещё.

Мне было лет двенадцать, когда наши уехали в Новостройку на заработки. Оставили нас вдвоем с младшим братом, чтобы мы огород поливали, да за домом присматривали. Есть нечего было. Пойду в д. Гагаркино, где отцовы братовья жили. Пока иду по деревне, побираюсь — где хлеба буханку дадут, где накормят. Да братья ещё чего дадут. Им же неудобно, что племянница побирается. Вот и живем с братом неделю. Потом опять иду к дядькам «в гости».

К беднякам люди относились по-всякому. К нам плохо не относились. Помогали, кто, чем мог. К богачам — так же, к одним хорошо, к другим плохо. Это от человека зависит.

Когда открыли школу, то в неё принимали только по одному человеку из семьи. Брата, вот, старшего взяли, а меня нет: рассаживать детей некуда было. Но потом и меня взяли. Училась охотно. Но вскоре родители перестали пускать меня в школу. Как и большинство других. Семьи большие, их кормить надо. Это потом по городам учиться стали, а в деревнях не до того было. Я потом в вечернюю школу ходила. Вот теперь только расписываться и умею.

Я что-то не помню, чтобы мои родители или кто-то из взрослых о политике говорили. Да и когда было говорить? В работе всю жизнь были. Ну, говорили, разве, что Ленин, мол, был хорошим человеком. Хорошо стало жить при нем.

С 1932 г. я стала работать в колхозе. Детворы тогда много в колхозе работало. Пололи хлеба. Баловались, конечно, много вытаптывали. Тут уже я какой-никакой хлеб стала получать, да по пять копеек за трудодень. После уборки на полях что-то оставалось. Мы собирали. За это судили. Всё равно ведь пропадало. Но нельзя было, и всё тут. Боялись, но собирали. А что делать было? Голодно.

Работали много. Но — не обуться, не одеться. И на работе и дома ходила босиком. Замуж вышла. Платье у меня всего одно было. От матери досталось. Вещь дорогая. Одевала только по большим праздникам. Родила дочь, завернуть не во что было. Она у меня целый месяц нагишом лежала. Никакой свадьбы у нас с мужем не было. Сошлись — и всё. Свекровь ушла, оставила нам одно ведро, две ложки да чашку. Вот и всё хозяйство. А то, что имеем сейчас: дом, корову — это мы уж после войны заимели.

Как проходила коллективизация и раскулачивание, я как-то не запомнила. Вроде загоняли в колхозы. Скотину и машины, — все забирали. Но мне, кажется, как только советская власть началась, так и стала поджимать богатеньких. Кто-то успел сбежать. Продал добро, и больше его не видели. Другие пострадали за свое же добро.

Ссылали тех, на кого кто-то заявление написал. Некоторые потом вернулись. Зло, например, я на тебя стану держать, напишу заявление, тебя и заберут. И всё! Потом так делалось в 1937 г. Одного из моих дядек так забрали. Он в колхозе за жеребцами ходил. На него кто-то, за что-то донес и забрали его, как тогда говорили, «по линии НВКВД», как «врага народа». А какой он враг? Он труженик был. Как все.

Активистами в колхозе становились те из деревенских, кто пошустрее был. Они получше нас жили. Хотя я не скажу, что у нас только верхушка неплохо жила. Многие так жили, если хорошо работали. А заслуженными колхозниками у нас стали всего несколько человек: я да ещё пятеро. В 1955 г. меня в Москву посылали на ВДНХ как хорошую доярку. Помню, что у меня тогда паспорта не было. Ездила со справкой. И вообще, тогда мы выезжали из деревни только по справке председателя.

Когда началась война, мужики пошли на фронт. Охотно — неохотно… Молчком. Повестка пришла, — иди. Куда денешься? Попрощаются с семьей: «Жди, врага разобьем и дома будем. — Весь наказ нашему брату был — растите детей. Вернусь…». Мало вернулось.

После войны тяжело жили. Налогами нас давили очень даже хорошо. Держишь свинью — отдай 500 руб. налогу, поросенка — 500 руб., корову — 500 руб. Но и тех нельзя было держать, сколько хочешь. Корову, например, можно было держать только одну. Лошадь держать совсем не разрешалось. А тут ещё кроме денег надо было налоги продуктами сдавать: молоко — сдай, шерсть — сдай, яйца — сдай, мясо — сдай, овчину сдай. Себе ничего не оставалось. Вот уж когда Маленков всё отменил, тогда, конечно, мы стали получше жить. Нам дали паспорта, ввели выдачу аванса деньгами (один раз в квартал), отменили налоги на тех крестьян, которые хозяйства не имели, повысили закупочные цены на сельскохозяйственные товары.

В деревне у нас церкви не было. Только — часовенка. Но священник был. Очень его уважали. Почему тогда церкви закрывали, — не знаю. Помешали они, наверное, кому-то. А сейчас вот опять их устанавливают. Кому-то они опять понадобились. Зачем же их тогда было рушить?

Винят в этом коммунистов. А при них, мне кажется, люди лучше жили, чем сейчас. При коммунистах было так: кто-то, где-то утащил, а кто-то и нет. А сейчас — мы не тронь, а они карманы набивают. Им и живется. Многое сейчас изменилось. Многие «клали» на книжку, может, на смерть. А денежки пропали. А нам пользы от этого никакой. Колхоз совсем распался. Люди заболтались в городе. Едут в деревню на дачу. А все местные разъехались — кто, куда. Мои братья тоже уехали из деревни. Кто шахтером, кто трактористом работал. Одного в шахте завалило.

Тогда мы все работали, привыкли работать, нельзя было не работать. Никто дома не сидел. А сейчас хоть работай, хоть не работай. Закон разрешает. Муж дома сидит, а жена работает. Вот потеха! Со смеху помереть!

Выдумали — нет работы. Да в деревне всегда работа есть! Я вообще не понимаю, как это нет работы!

Документ № 37

Бабушка Аня N (фамилию и деревню просила не называть) родилась в 1918 г. в Тисульском районе Кемеровской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Касьянова Екатерина в декабре 1998 г.

Раскулачивание я видела собственными глазами. Наша семья попала в число раскулаченных. Мы имели две лошади и веялку. Никакими эксплуататорами мы не были, как про таких писали. Мы работали днями и ночами. И забирать у нас хлеб, скотину и инвентарь было несправедливо. Мы, также как и другие, были простыми людьми и всего добились своим трудом. Тем более обидно, что наш скот, согнанный в колхоз, вскоре покрылся чесоткой и стал вымирать. За ним плохо ухаживали.

Раскулачивали свои же, деревенские. Но были случаи, что приезжали и из города. Забирали в основном скот и хлеб. Все плакали. Я считаю, что в книгах и кино про коллективизацию, то время показали не совсем правильно. Они не показали того страха, что мы испытывали. Было всем страшно! Завтра и тебя могли раскулачить. Сильно, очень сильно переживали. Мы были все слезно обижены.

Пока в 1929 г. не сделали коммуну, а потом колхоз, мы питались хорошо. Хлеб и мясо ели всегда вволю. И не только в нашей семье. После раскулачивания мы питались как попало, как могли.

Нас раскулачили, но из деревни не выселили. Мы сами уехали в город Щегловск. Выехали в апреле во время таяния снега. Наша речка сильно разлилась и затопила мост. Люди сами сколачивали плоты и переправлялись. Многие из нас тогда утонули. До Щегловска добирались сначала на поезде, а потом на лошади. Ели что придется.

В Щегловске оказалось много таких, как мы. Милиция гнала нас обратно. Поселились в коммунальной квартире, где до нас уже жили семь человек. Родители устроились на работу. Я пошла в школу. В школе я была отличницей. В 1937 г. поступила в медицинское училище, через два года закончила с отличием и стала работать в местной больнице. На весь Щегловск была одна скорая помощь. Да и та на лошади. Проработала до начала войны. Потом меня взяли на войну.

Замужем я не была, детей у меня нет. Надорвалась на войне. Конечно, парни у меня были, но замуж выйти не пришлось.

В 1965 г. получила однокомнатную квартиру и обзавелась обстановкой. На курортах была много раз. Ездила по турпутевкам. Но за границей побывать не получилось. С 1958 г. держу собственный огород. У меня всегда свои ягоды, картошка, овощи. Мне это просто нравится. До пенсии проработала 34 года. Выйдя на пенсию, отработала ещё 13 лет.

В последнее время жизнь, мне кажется, изменилась в худшую сторону. Как лично для меня, так и для всех.

Документ № 38

Лапина (Маслова) Федосия Кузьминична родилась в 1918 г. в селе Яя-Борик Яйского района Кемеровской области. Живет в поселке Яя. Рассказ записала Бойко Наталья в ноябре 1999 г.

По рассказам родителей наше село образовалось в 80-90-е годы прошлого века. Сюда приехали в основном выходцы из Курской губернии. За освоение новых земель они были освобождены царем от всех податей на 20 лет. Потом этот срок продлили ещё на 10 лет. А потом была революция.

Семья состояла из девяти человек: родители, пять сыновей и две дочери. На семью выделяли 10 десятин (1 десятина — это 1 га. и 20 соток). Если рождался мальчик, то добавляли ещё одну десятину. Главный доход приносила пшеница. Двор был полон всякой скотины. Весь инвентарь был свой. Семья считалась зажиточной, как потом стали называть, — кулацкой.

Время коллективизации помню хорошо. В 1929 г. в нашем селе образовалась коммуна. У крестьян отобрали всё, даже кур. Коров, лошадей, овец, конечно, — тоже. Люди плакали. Никому не хотелось отдавать своё добро. Но сделать ничего было нельзя. Коммунарам выдавали в месяц по пуду хлеба на взрослого и полпуда на ребенка. Молоко давали на семью — кому по три литра, кому по пять. Если семья состояла из трех человек: мать, отец, ребенок, то молока они вообще не получали. С коммуной ничего не получилось. Она просуществовала всего один год и развалилась. Скотина стала дохнуть, её раздали хозяевам. Но не всю. Коров вернули только по одной на двор, лошадей вообще не возвращали.

А в 1930 г. опять начали сгонять. Теперь уже в колхоз «Луч». Крестьяне, конечно, сопротивлялись. Охотно туда шли только лодыри. Тех, кто был против колхозов, раскулачивали и отправляли в Нарым. Кажется, куда ещё дальше Сибири ссылать? Но нашли — Нарым. В октябре 1930 г. из нашей деревни несколько семей отправили туда. До нас дошли вести, что многие из них до Нарыма не доехали. Они погибли при переправе через Томь. Тогда было очень холодно, дети заболели и умерли.

Наша семья чудом избежала раскулачивания. Очень трудно было расстаться со своим добром. Ведь его своим трудом наживали. Наш сосед был пимокатом. У него была шерстобивка. Он не захотел сдавать её в колхоз, затащил в баню и поджог.

В том же году разорили церковь. В деревне жил очень верующий человек, самый верующий из всех нас. Звали его Петрушка. Вот этого самого Петрушку заставили снять колокола и увезти в Ижморку, которая тогда была нашим районным центром. Иконы в доме нам запрещали держать. Мы их прятали. Тайком молились.

Первым нашим председателем колхоза был Тименцев. Его прислали к нам из района. Там он работал землеустроителем. Председателем он проработал несколько лет. В 1937 г. наш колхоз разделили на три: «8-е Марта», «Гигант», «им. Тельмана».

Председатели у нас менялись очень часто. Например, в нашем колхозе «8-е Марта» с 1937 по 1950 гг. сменилось 10 председателей. Некоторых из них помню, как мы звали: Кузько, Макар, Жуков, Прокоха, «Кошлатый», Емельян Иванович, Яков Иванович, Строганов.

В колхозе был всего один коммунист по фамилии Макаренко. Его боялись, как огня. Он всегда ходил с пистолетом. За глаза люди называли его надсмотрщиком. Говорили, что ему «только плётки и не хватает». Когда и как он стал коммунистом, никто не знал. Говорили, что в соседнем селе Почитанка его приняла партячейка.

Председателей выбирали на собрании из своих. Смотрели, если был хоть немного грамотным, и если у него в своё время было зажиточное хозяйство. Надеялись, что раз он со своим хозяйством смог управиться, значит, и колхоз вывести сможет. Но всё равно наш колхоз оставался самым бедным из всех трех колхозов, образовавшихся в нашем селе. Главной причиной считалось, что наши поля были удалены от деревни на 10-15 км. Работать ходили пешком. Очень часто оставались ночевать в поле. Люди стали роптать, и тогда их стали возить на лошадях.

Работать в колхозе было очень трудно. Дневная, например, норма на жатве — 50 соток на один серп. Да ещё давили налогами. Налог накладывался на каждого, как только ему исполнялось 16 лет.

Когда началась война, стало ещё труднее. В войну и после войны колхозники облагались большими налогами. Они назывались госпоставками. Колхозник должен был сдать в год: 300 л. обезжиренного молока, 200 л. молока стандартной жирности; 40 кг мяса, 1 свиную непаленую шкуру (независимо — держишь ты свинью или нет); 10 кг. сухого табака; 100 яиц; 400 кг картошки; 4 кг брынзы; 1 кг шерсти на одну овцу.

Эту норму госпоставок мы обязаны были сдавать независимо от урожая. Кроме того, мы обязаны были брать государственный заем. Каждый работающий в колхозе должен был купить облигацию за 300 или 500 руб. Но у нас денег не было, так как за трудодни полагались только продукты.

Каждый колхозник за год должен был отработать не меньше 120 трудодней. Что такое трудодень? В нашем колхозе он равнялся 100 соткам. Нарубить и привезти воз дров — 25 соток. Привезти конский навоз — 25 соток. Трудодень получить было не так уж и легко. Но некоторые умудрялись выработать их больше 700.

Если колхозник вырабатывал меньше годовой нормы, его судили и давали 10 лет. Мотивировка была — «ведение паразитического образа жизни». А сейчас никто не работает, и никого за это не сажают в тюрьму.

Из нашего колхоза две девушки попытались сбежать. Из колхоза-то они убежали. Но когда пришли устраиваться на производство, с них потребовали справку от председателя колхоза. Её не оказалось. Их вернули в колхоз, судили и посадили в тюрьму. Вырваться из колхоза было почти невозможно.

Колхозник обязан был не только хлеб выращивать. Зимой нас посылали на лесозаготовки. Нас посылали на строительство шахт в Анжеро-Судженске. Мы и дороги строили. Приходила разнарядка: прислать столько-то колхозников. Нас и посылали. Мы работали даром.

В войну и после войны сильно голодали. Но даже колосок боялись унести домой: вдруг кто-то донесет. «Подлизал» у нас хватало. С фронта несколько человек вернулись коммунистами. Эти уже отличались от плёточника. Им приходилось уже самим работать, пример показывать.

Вздохнули колхозники во времена Хрущева. В 1956 г. отменили трудодни и ввели оплату деньгами. А в 60-е годы мы уже и паспорта получали. Колхозникам даже пенсию стали выплачивать, о чем мы раньше и представления не имели. Правда, она была небольшая, и оплата её равнялась 10 трудодням.

Прожила большую и трудную жизнь.

Но самая лучшая жизнь была тогда, когда мы вели единоличное хозяйство!

Документ № 39

Шишков Иван Алексеевич родился в 1918 г. в деревне, которая, по его словам, стала называться колхозом «Красное знамя» (название кузбасской деревни не стал уточнять). Рассказ записан внуком Шишковым Дмитрием в октябре 1999 г.

У родителей нас было семерово: три сестры и четыре брата. Я — самый младший. У меня с женой — четверо детей.

Коллективизация — это такой кавардак, что ничего сравнить с ней нельзя! Я ребенком был. Вроде, ничего о ней не должен знать. Но я хорошо помню, как родители сопротивлялись коллективизации. Они до колхозов хорошо жили. Да разве, только они так жили? Все так жили! Крестьянин всегда был сыт, обут и одет. А как иначе? Он же жил своим трудом.

Бедняками у нас были те, кто слабо вел свое хозяйство. В основном это была всякая пьянь, которая не хотела работать. Лентяи, одним словом! Их в деревне было мало, и никто их не любил. У меня отец тоже, бывало, выпивал. Но дело своё знал и всегда его делал. Тогда существовал как бы закон — надо делать работу, а гулянка потом.

Сначала в колхоз заманивали обещаниями хорошей жизни. Но никто этим обещаниям особо не верил. Крестьяне очень сопротивлялись колхозам. Но что они могли сделать с властью? Власть приказала, заставила! Крестьян поставили перед выбором: либо — колхоз, либо — ссылка. Ох, как люди горевали! Ведь стольких трудов стоило нажить хозяйство! А приходили какие-то бесчестные пьяницы и всё забирали. Некоторые из раскулачиваемых односельчан бросались на этих тунеядцев, но ничего поделать не могли.

Да…! Нажились на чужом хлебе нечестные люди во время коллективизации. Это те, кто в комиссиях ходил раскулачивать. Ведь разоряли зажиточных крестьян, у которых было что взять. Хозяев выселяли, а из имущества разрешали брать только одежду. Пойди потом, разберись, что сдали эти нечестные люди из награбленного в колхоз, а что из кулацкого имущества натаскали себе. Никто у нас не любил тех, кто ходил по чужим дворам за чужим богатством.

К кулакам же относились нормально, даже с жалостью. А как тут иначе?! Мы же все вместе жили, в одной деревне. Многие в сродственниках состояли. А потом вдруг должны были почему-то восстать друг против друга. Кому это понадобилось? Деревня сильно изменилась. Все сразу стали чужими. Да и то сказать, — каждый спасал свою шкуру.

Активистами колхозов становились голь, пьянь, лентяи. Это были все те, кто не хотел работать, но хотел и любил погулять. Вот они-то и прогуляли деревню. Поэтому продуктов по всей стране нигде не стало хватать.

Председателями колхозов становились присланные начальством люди. Наши мужики чувствовали землю. Но их до руководства колхозами не допускали. Они оказались не у дел. Им оставалось лишь выполнять приказы, работать и всё отдавать. Лишь бы план был выполнен.

Работали с раннего утра и до позднего вечера. Особенно в летнюю пору. Ничего за это не получали. Поэтому и воровали. Воровали все. Исключения, наверное, не было. Это считалось у нас само собой разумеющимся. Мы как бы зарплату себе таким образом брали. Но за поимку могли посадить. Причем, посадить надолго.

До колхозов дома на замок не закрывали. Мы же друг друга знали! Доверяли соседям. А потом, когда в колхозах мы стали чужими, стало обычным делом закрывать на замки.

Мужики в колхозах часто стали пить. Но когда подходила работа, мы вставали и шли делать дело. Но постепенно мы на работу стали обращать как-то меньше внимания. Не на себя же работали, на дядю.

Те, кто сломал деревню в 30-е годы, виноват в нынешней нищете страны. В людях выработали лень. Люди уже не хотят работать. Они даже не хотят понять, что сейчас можно работать на себя. Мы же в колхозах на себя работать не могли.

Церквей в деревнях не стало. Богомольство считалось вредным для колхозной жизни. Люди молились дома. Особенно старики.

Раньше очень уважали стариков. Шли к ним за советом. А потом и это куда-то ушло. Каждый стал сам по себе.

Старики в колхозах были, а, вот, пенсионеров не было. Не было у нас и паспортов. Почему не было? Не знаю, что и ответить. Наверное, потому, что власть не хотела давать крестьянам свободы.

Я что-то не помню, чтобы родители или кто-то из взрослых говорил про политику. Все тогда знали, что за малейшее лишнее слово можно угодить «под статью». Хотя разговоры про работу — это ведь тоже политика. А родители говорили, что нищету колхозников надо сравнивать с нищетой рабов. Мол, рабы работают просто так, и колхозники работают «за так».

Сейчас жизнь становится легче. Правда, люди этого почему-то никак не хотят этого понять. Если они поймут, что надо работать, а не ждать, жизнь станет ещё лучше.

Мы все стали жертвами!

Документ № 40

Щербинин Иван Андреевич родился в 1919 г. в д. Сутуновка Щегловского района Кемеровской области, Щербинина Екатерина Павловна родилась в 1928 г. Живут в д. Подъяково. Рассказ записала в августе 1999 г. Лопатина Наталия (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Екатерина Павловна — Я родилась в Новосибирской области. Сюда наша семья перехала из-за голода. Я тогда была маленькой. Сначала отец работал директором маслозавода в Барановке, потом — председателем сельсовета в Подъяково. А затем его перевели в Шалево (этой деревни уже нет сейчас) председателем колхоза.

Хотя отец занимал руководящие посты, но мы жили всегда бедно. Он был слишком партийным человеком и всего боялся. Сам себя и нас ограничивал.

Мы все работали в колхозе. Я с третьего класса бегала на поле осот выпалывать. Что такое голод, наша семья хорошо знала. Вечное недоедание. Мы корову держали, а молоко вдоволь не пили. Крапиву да траву всякую ели.

Иван Андреевич — Я — с Сутуновки. Сейчас этой деревни тоже, как и Шалево, нет.

Екатерина Павловна — В нашей округе в 60-е годы очень много деревень снесли. Мы с подружкой как-то подсчитали. Их оказалось 32: Ирановка, там вятские жили; Карбышевка; Бобровка — чуваши; Шалево — кержаки; Березово, Сергеевка, Подиково — чалдоны; Глушинка, Красный пахарь, Максим Горький, Караваевка, Сутуновка, Барановка ( эта деревня и сейчас существует) — пермяки.

Там теперь всё заросло бурьяном. Поля не сеяны, не кошены. Снесли деревни. А ведь в каждой деревни люди жили, держали скот, государству налог платили. Все эти деревни, кроме деревень Красный пахарь и Максим Горький, старинные. И такими красивыми были эти деревни! Сейчас в те места мы ездим за грибами. Смотришь на все эти пустыри, и сердце замирает.

Иван Андреевич — У родителей нас было шестеро: три брата и три сестры. Отец умер рано, и мать воспитывала нас одна. Мы жили более, чем скромно. Сеяли лен, одевались в самотканную одежду. Раньше нельзя было в магазине купить одежду. Колхозникам денег не давали. Да и хлеба давали мало. Что такое голод, я хорошо помню. Это не дай, Бог, никому! Ничего не было, по миру ходили. Правда, были богатые люди, это те, у кого 2-3 лошади, земли много, запас продовольствия.

Начало коллективизации помню хорошо. Я уже тогда вовсю работал. Боронить начал лет с семи. Как только научился на коне сидеть, так и работал.

Сначала ходили слухи, что будут создавать колхозы. А в 1929 г. коллективизация началась. Помню, как раскулачивали мельника. У него всё забрали, ничего не оставили. На его имущество устроили торги, где всё продали за бесценок. Продали даже точило. Самого мельника забрали и в тюрьму посадили.

Тогда было так — какой бы срок не дали, человек все равно мог не вернуться. Могут дать один год, а арестант просидит 10-15 и более лет. Мельник так и не вернулся из заключения.

Таких людей у нас в деревне больше десятка было. Раскулаченным не позавидуешь! Хоть мы и бедно жили, но зла им не желали. Мы за счет их и жили. Кулаки помогали бедным работой, хлебом. Поработаешь у них на поле, они тебя напоят, накормят и еще с собой дадут. Мы довольны были. Пойдешь к ним, с радостью встречают. А как иначе? Ведь работник пришёл. Жалко их было, когда раскулачивали. А крику-то сколько было!

У нас сильно богатых крестьян не было. Не было таких, которые круглый год работников держали. А когда сезон сельхозработ начинался, тогда мы шли к ним в наём. Мы к кулакам относились как к нашим помощникам в жизни.

Кулаки — это самые добрые и трудолюбивые люди. За то, что они трудились, не покладая рук, их и раскулачили. Среди бедных было много бездельников и подхалимов. Таких власть ценила.

Раскулаченных выселяли в Чулым, Нарым. Людей угоняли пешком или отвозили на барже, чёрт знает, куда. Брать с собой ничего не разрешали. Если кто смог прихватить пилу и топор — выживал. А нет, — погибали люди. Обживались, росли на новом месте. Да умелый хозяин сможет всего устроиться. В новых местах людям приходилось охотиться, как в первобытную эпоху. Особенно «урожайными» на кулаков были 1929 г., 1930 г., 1931 г. Но и потом находили кулаков. В 1937 г. «черный ворон» часто ночью забирал людей.

Люди недовольные колхозами были. Колхозы насильно создавали. Соберут деревенскую сходку, и заставляют крестьян подписываться под добровольным вступлением в колхоз. А если не подписывали, тогда….

Екатерина Павловна — Да не трепи ты сильно, а то посадят!

Иван Андреевич — Теперь уж не посадят… Крестьяне сами в колхоз не шли. Они тогда много скота уничтожили, чтобы только в колхоз его не сдавать.

На сходках в глаза друг другу плевали, готовы были друг друга съесть. На сходках крестьяне ругались с властью, но скоро это прекратилось.

Того, кто выступал против коллективизации, забирали и отправляли в неизвестном направлении. Таких у нас много было. Пришлось смириться. А куда денешься? Боялись и за себя и семью свою. Люди ни кого конкретно не винили. Они не знали, кто колхозы удумал. Думали, что местная власть инициативу проявляет.

Крестьяне действительно сначала пытались протестовать против раскулачивания. Ведь такая политика невыгодна ни для бедняков, ни для кулаков.

Активистов колхозного движения в деревне не приветствовали, но и открыто против них не выступали. Опасно было! Но, бывало, их убивали. Крестьяне думали, что это они по своей инициативе в деревне террор учинили. Помню, в Ирановке председателя колхоза убили, когда он ночью со сходки шел. У калитки его же дома утром и нашли. Потом в деревне расследование было, но виновных не сыскали. Крестьяне рады были, что расквитались с председателем, но и удивились, что наказания не последовало.

Грамотных у нас мало было. Создавались ликбезы для повышения грамотности. Там взрослые учились, кто с охотой, а кто и ненавидел обучение. Я закончил школу с хорошим аттестатом. Мне нравилось учиться. Участвовал в самодеятельности, люди говорили, что из меня толковый артист получится.

Тогда все люди веровали в Бога. Запрещалось, а веровали. Хотя помолиться негде было. В нашей церкви зерно хранили. Полными безбожниками были только партийные или колхозные активисты. А я, вот, с малых лет и по сей день верую. Есть какое-то существо в мире, которое помогает человеку жить. Добрым людям добро возвращается. Мне Бог и люди помогают жить.

Екатерина Павловна — По приказу властей в Верхотомке церковь разобрали. Горе было! Тогда и праздники религиозные запрещали. Но люди все равно в домах молились и тайно праздники справляли. С властью не спорили.

Иван Андреевич — Но и власть с колхозниками заигрывала. Это когда в 1937 г. проходили первые выборы. Колхоз зарезал быка, сварили суп. Установили такой порядок: проголосовал — садись за стол. Наливали тарелку супа и ставили стопку водки. Кто из полуголодных колхозников откажется при таких условиях проголосовать?

Екатерина Павловна — Мясо, масло, молоко колхозники не видели. Налоги были огромные. Если овец держали, то надо было шерсть сдать и 40 кг. мяса,. По налогами сдавали 100 яиц, примерно 1000 литров молока. Если что оставалось, продавали, муку покупали. Вечно голые, босые. Домотканную одежду носили. Лен сеяли вокруг огорода. Собирали его, мяли, трепали и пряли. А в войну ещё хуже стало.

Иван Андреевич — Когда война началась, я в армии служил, в Сибирской дивизии. На фронт люди шли по-разному — кто добровольно, а кто и нет…

Екатерина Павловна — Я помню, целую бричку мужиков нагрузят и в район везут.

Иван Андреевич — Да кому же охота под пули! Но защищать Родину кому-то надо было.

Я на фронте в партию вступил. Уже 50 лет в партии. Был комсомольцем. Мне начальство говорило: «Вступай в партию. Мы тебя на руководящую работу поставим». Я отвечал: " Какой из меня руководитель, когда всего 4 класса образования". «Нет, ты уже 3 года воюешь, больше других военное дело знаешь, давай вступай.» Я и вступил, руководил на фронте комсомолом. Я на разных фронтах был: на Румынском, Австрийском, Чехословацком, Венгерском. Прагу, Будапешт, Вену брал. Служил танкистом. Я тогда одного боялся, чтобы глаза не выжгло и в плен не попасть. Лучше смерть! Тогда кто в плен попадал, врагом считался. И семья с клеймом позора оставалась. У нас такой сколоченный, дружный экипаж был. После войны мы потерялись. Но меня через 30 лет нашли мои однополчане. Такая встреча была!…

Екатерина Павловна — Он весь раненный вернулся, инвалидом второй группы. Прослужил в армии семь лет, из них четыре года войны. Имеет 4 ордена и 18 медалей. Награжден медалью Жукова. Это очень редкая награда была. Её давали только хорошим руководителям. Недавно в районной газете «Заря» статья о нем была, как о заслуженном ветеране. И знаете, он никогда своими заслугами не кичится, и на здоровье не жалуется.

Иван Андреевич — За свою жизнь я всему научился, кроме, воровать и водку пить. В нашу бытность тоже и пьяницы, и воры были, но не в таком, как сейчас, масштабе. Пьяницы в деревне были всеобщей потехой. По праздникам мужики выпивали, но дело свое знали. Народ поработает и погуляет.

До колхозов в деревнях самосуды были. Поймают вора, и гонят вдоль по улице, а люди его палками бьют. Раньше вор долго не жил! Потому и замков у нас не было. Да, и совесть у людей была. Всё же кругом своё, или соседское. Не будешь же ты соседу пакостить.

Во времена колхозов, когда имущество было всех и ничье, люди начали приворовывать. Мораль пошатнулась. Ну, а во время голода было уже не до морали. За воровство власть сурово наказывала. У нас жила старая одноглазая женщина. Она была вся согнутая от болезней. Работала на ферме свинаркой. Может, она и не очень старой была, но выглядела старухой. Муж у неё на фронте погиб. Как -то на горбушке она унесла с фермы охапку сена. Ей дали три года. Из заключения она не вернулась. Остались мальчишка (его в ФЗУ отправили) и девочка (она по Щегловке потом болталась).

Екатерина Павловна — А какое это воровство? Детей-то кормить надо. Да и собирали то, что с полей не убрали. Не зря закон этот назвали в народе «Закон о колосках». За колосок крестьянина свободы лишали. Да он же этот колосок и вырастил. За тот колосок страдали и дети. Их же лишали родителей. Но женщины все равно ходили в поля и собирали колоски после уборки. Если бы людям дали возможность себя прокормить, разве же стали бы люди ходить на такие сборы. А сколько страха натерпишься! По полям объезчик ездил. Если настигал кого за сборами, бил бичом и все отбирал.

Иван Андреевич — В колхозах работали от темна до темна. Больше, чем у кулаков. Уставали, конечно, сильно.

Екатерина Павловна — Работали, действительно, много. Не то, что сейчас. Работали, не ленились. Никто от работы не вилял. Сядем отдыхать, песни поем. Есть нечего, а песни поем. Это еще, наверное, родительская закваска. А вечером, когда совсем молодыми были, ходили на толчок танцевать. Но особо развлекаться времени не было. Поэтому, наверное, и нет ярких хороших воспоминаний. Все работа и работа.

Мы тогда не задумывались, зачем так много работаем. Мы мало что понимали.

Помню, совсем маленькими были. Мама меня с братом разбудит часа в четыре утра, и мы идем малину собирать. Насобираем, придем домой съедим её с разбавленным водой молоком, и идем на работу. Есть нечего было, плохо жили, а весело.

В школу я ходила в Барановку, и в колхозе одновременно работала. В школу брали с собой лепешки. Мама натрет картошку нечищенную и в мешке под прессом оставит на ночь. За ночь сок стечет, и из этой каши мама делала лепешки. Они были даже без соли, но такие нам казались вкусными. Мы пока до школы дойдем, все их съедим. А потом целый день голодные.

Когда в Шалево жили, колхозникам на семью давали по 4 килограмма муки на месяц. И это независимо от того сколько в семье человек. Иногда вместо муки давали по 4 килограмма чечевики. Она походила на горох с овсюком. Питайся, как сам знаешь. Вот и ели колбу, да саранки.

У нас мама даже с голоду опухала. Придет к нам из Подъкова председатель тамошнего колхоза, увидит, что нас целая изба голодных и говорит маме, чтобы она пришла к нему за мукой. Хороший он был человек, добрый. Выпишет нам немного муки, мы и рады необыкновенно. А отец нам в своем колхозе не выписывал, хотя и председателем был. Боялся.

Иван Андреевич — Ничего выдающегося в жизни не было. Самое запоминающееся в моей жизни это была, конечно, Победа! Столько провоевали, и жить остались. И не только ты один, а целая армия! Ощущение Победы не передать. Это не просто дух захватывает. Это больше!

Мы воевали, чтобы жизнь наладилась не только у тебя, но и у всех людей. Думали, все изменится к лучшему. Но надежды не оправдались.

Сейчас говорим спасибо правительству за то, что не отказываются от нас. Пенсию платят. А раньше ведь и пенсий не было, и даже день Победы стали праздновать только через много лет после войны.

Документ № 41

Носков Николай Пантелеймонович родился в 1919 г в д. Носково Вятской губеорнии, Носкова Татьяна Алексеевна родилась в 1924 г. в Подонино Промышленновского района. Живут в Балахоновке. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»). (1)

Николай Пантелеймонович — Из-под Вятки мы уехали в 1936 г. из-за голода. У нас там который год был неурожайным. А здесь, в Сибири, хоть хлеб уродился, да и картошка была.

Татьяна Алексеевна — Здесь, действительно, колхозникам на трудодни хлеб давали. Правда, его было не вдоволь. Но это, смотря, какой год был, какой урожай выдавался. А то тоже — не густо было.

Николай Пантелеймонович — До войны хлеб давали хорошо! Однажды как-то выдали на трудодень, аж, по 6 кг. А потом нам сказали, что вышло какое-то постановление правительства, что колхозник не должен получать на трудодень больше 2 кг.

У нас говорили, что этот указ распределял колхозный урожай так: лопатой — государству, а черенком лопаты — колхознику. Шутка такая!

Я тогда кладовщиком работал. Так было жалко видеть, как из города приходили машины и увозили наш урожай! В колхозе оставляли только семена, фуражное зерно для скота и по 2 кг — на трудодень.

Татьяна Алексеевна — В колхозах хлеб был не нашим, не колхозников.

Николай Пантелеймонович — Это так получилось из-за коллективизации, когда выращенный урожай стал не крестьянским. Когда в нашей деревне проходила коллективизация, люди понимали, что так оно и будет.

Но в колхозы вступали. Не хотели идти, а шли. Из города приезжали уполномоченные, они проводили собрания, агитировали. Но этим агитациям люди не верили. Но их заставили наганом. Наган был в ходу! Не раз перед крестьянами махали пистолетом.

Татьяна Алексеевна — Я мало помню то время. Но у нас люди об этом часто говорили. Рассказывали про имущество кулаков, которое распродавали недорого, за бесценок. Купить его мог всякий, кто пожелает.

Николай Пантелеймонович — Ещё бы не за бесценок! Тот, кто его покупал, тот его и оценивал. Получилось, что имущество кулаков забирали бесплатно. У них отобрали всё: и лошадей, и коровенку, и машины, и шмотки, и барахло всякое. А самим кулакам давали на сборы 24 часа и куда-то увозили. Увозили туда, откуда никто не возвращался.

Богатый человек оказался у власти не в чести. Власть считала богатого человека очень плохим. Приучала и нас так на него смотреть. А кто такой богатый человек? Трудится день и ночь, заведёт пару лошадей, корову…

Татьяна Алексеевна — Да сапоги носит по праздникам.

Николай Пантелеймонович — Дети сыты, обуты! Что же тут плохого для власти?

В семье моего отца было двенадцать человек. И никто, никогда не голодал. У нас было две лошади, корова, а также американская веялка-самотряска, молотилка с конным приводом и косилка. Бывало, запряжет отец коня, скосит и наше поле, и соседские. А соседи нам за это снопы вязать помогали. По-соседски и жили. Друг другу всегда помогали. Один — другого уважали. Уважительно жили. Потом мы всю эту технику, коней и корову сдали в колхоз. Потому нас и не раскулачили.

Когда кулацкое имущество распродавали, в нашей деревне его никто не покупал. Как можно брать чужое!? Понимали, что это не продажа, а грабёж. Как это? У тебя отобрали, а я купил? Это себя не уважать. А у нас люди уважали и себя, и соседа.

Татьяна Алексеевна — А у нас покупали, за милую душу.

Николай Пантелеймонович — Деревня наша была старинной. Обычаи нам от дедов пришли, очень уважали обычаи, не смели их нарушать. Купишь такое — как сам и ограбил.

В колхоз у нас никто не хотел заходить. А что в него было заходить? От добра — добра не ищут. У нас семья была огромная, даже по тем временам, но мы всегда ели досыта. Отец никогда без дела не сидел. Летом работал в поле, а зимой веревки крутил. Доход с веревок был хороший. Ведь в крестьянском хозяйстве без веревки не обойдешься.

Про власть, которая разорила нашу деревню, у нас молчали. Никогда про неё не говорили. Скажешь слово, тебя — за штаны… «Чистили» у нас в деревне от врагов народа очень здорово. Не скажу, что всех подряд, но через два дома — на третий кого-то забрали. Тогда позабирали многих. Очень многих!

Позабирали тех, которые были побоивее, поразвитее остальных. Умных людей забирали потому, чтобы от них не было никакой агитации против власти.

Когда мы приехали в Сибирь, мне сначала здесь не понравилось. Как мне показалось, здесь природа уж больно дикой была. А, вот, народ понравился. Уважительный народ. Всегда с тобой поздороваются. Они здесь всегда жили сыто. У них даже хлеб пшеничный был! Для нас это диво было. В Вятке пшеница не росла. Только — рожь.

Когда мы сюда приехали, я ещё подростком был. Но уже вовсю работал. Я ещё в России работал. В школу ходил, а уже работал. У нас все дети работали в колхозе.

Татьяна Алексеевна — Я что-то не помню ни одной семьи, где дети бы не работали. Были, наверное, и такие, но я не помню. Пойдёшь на работу, а тебя хоть там, на поле, накормят в колхозной кухне. У нас в семье было семь детей. Мать померла, а отца на фронт забрали.

Николай Пантелеймонович — Разве это правильно? Детей ни куда не определили, а отца забрали. Война есть война! Но и о детях беспокоиться надо. Там его и убили. Меня, вот, только покалечили. Не убили. Отцу моему обе ноги оторвало. Недолго потом пожил. И брата убили. У нас из Балахоновки забрали человек сто. А в живых сейчас — только двое. После войны я работал и в колхозе, и в совхозе. А на пенсию вышел уже из леспромхоза, где работал лесником.

Татьяна Алексеевна — К колхозу люди постепенно привыкли. А что было не привыкнуть? Время прошло, люди про своё единоличное хозяйство забывать стали. А здесь — работали все вместе, жили у всех на глазах.

Николай Пантелеймонович — Одно время я работал пастухом. Бичом скот гонял. Коровы меня ослушаться не смели, про мой бич, видно, всегда помнили.

Так и колхозники! Их тоже гоняли на поля, как я коров. И ослушаться колхозники не смели.

В полях у нас домики стояли. Молодежь в них во время страды и ночевала. Только домохозяек домой отпускали…

Татьяна Алексеевна — У стада есть пастух, а у нас, колхозников, пастухом был бригадир. Ослушался бригадира — получи штраф: трудодней пять как снимет, не порадуешься.

Николай Пантелеймонович — А пять трудней это много. И не потому даже, что меньше зерна потом получишь, а потому, что из-за этого можно было в тюрьму угодить. Ведь тогда каждый колхозник должен был по закону выполнить норму трудодней. Если нет этой нормы — суд. Моя жена под такой суд и угодила. У нас пятеро детей было — один одного меньше. Куда от них уйдешь! Никаких ясель не было. Поэтому в колхозе я работал один. Вот председатель колхоза и подал в суд на мою жену. Устроили выездной суд.

Татьяна Алексеевна — Лучше не вспоминать…! Ох, как я боялась идти на суд. Ведь с него могла и не вернуться домой. Вся тряслась от страха!

Николай Пантелеймонович — На суд мы взяли всех ребятишек. Это произвело на судью впечатление. Он их пожалел и не осудил жену. Оправдал её. А так бы… Неизвестно как бы всё с детьми, с ней и мною в жизни повернулось.

Татьяна Алексеевна — Ох, и злился потом председатель.

Николай Пантелеймонович — Да и то сказать, что с него взять? Ведь он тоже человек подневольный. С него райком партии требовал отчета за всё. Требовал, чтобы он отчитался, почему колхозники не работают, почему — это, почему — то… Там-то, в райкоме, ему и посоветовали подать в суд на тех колхозников, у которых не было выработано минимума трудодней.

Татьяна Алексеевна — Суд к нам приезжал судить тех, кто что-то украл в колхозе.

Николай Пантелеймонович — Тогда воровать боялись. Хабаров украл на току мешок ржи, его судили и дали три года. Вернулся.

Татьяна Алексеевна — Ладно украл! А до войны у нас многих мужиков забрали ни за что. Много тогда мужиков сгинуло.

Николай Пантелеймонович — Вот эти-то уже никогда не возварщались. Их забирали по доносу. Свои же и доносили. Один — на другого и писал ложные доносы. Боялись люди! Очень боялись!

Татьяна Алексеевна — Хватит и тебе, дед, рассказывать. Видишь, он же всё на свою машинку записывает!

Николай Пантелеймонович — Ну, и пусть себе записывает. Ведь я же правду говорю. Да, и потом, чего ты боишься? Мне же 80 лет. Не заберут меня, не переживай. Сейчас не те времена.

Татьяна Алексеевна — Ну, смотри, как знаешь!

Николай Пантелеймонович — Я и сам был коммунистом. В партии был маленько. А с партией получилось так. Секретарь парткома нашего совхоза «Щегловский», куда нас присоединили после колхоза, уговорил меня вступить в партию. Мол, нам такие, как ты, нужны: фронтовик, рабочий, из народа. Я, с дуру, и вступил.

Потом я узнал, что такие, как я, действительно нужны были в партии. Нужны были для каких-то отчетов райкома. Стал я членом партии. Ну, и что? Как был пастухом, так и остался. Только, если раньше я после работы сразу домой шёл, то теперь надо было, не ближний свет, ходить в Щегловку на партийные собрания, то на партийную учебу, то это, то другое. Да ещё надо было деньги из зарплаты отдавать на взносы. Взносы хоть и небольшие, но мы привыкли всегда копейку считать, видеть от копейки пользу. А здесь какая польза?

Подумал я, подумал и написал заявление о выходе из партии. Что тут было? Секретарь парткома перепугался, в райкоме тоже всполошились. Секретарь райкома стал на меня строжиться, грозить. А я ему говорю: «Это вам, начальсвту, партия нужна. А нам она ни к чему. С должности пастуха ты меня не снимешь. Или кого из райкома на моё место пошлёшь?!». Потом я узнал, что мое исключение они провели как-то по-другому, но не по моему заявлению. Видно, я своим уходом из партии им какую-то отчетность неправильную сделал.

Ну, и что коммунисты? При них порядок был в стране.

Татьяна Алексеевна — Мы хорошо относились к коммунистам.

Примечание:

1) Супруги Носковы достаточно долго не соглашались вести рассказ под магнитофонную запись

Документ № 42

Колокольцова Анна Вячеславовна родилась в 1919 г. в д. Подъяково Кемеровской области. Живет там же. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Что такое колхозы, мы не знали. Агитаторы говорили, что нужно соединить все хозяйства и вместе работать, и все будут хорошо жить. Говорили, что это будет добровольно. Но, на самом деле, тех, кто не хотел вступать в колхоз, выселяли семьями, все отбирали. В дорогу им ничего не разрешалось брать. Родители говорили, что это были хорошие люди, трудолюбивые. Что с ними сталось, мы не знали, не было от них вестей. У нас богатых не было. Были хозяйства, которые крепче остальных стояли. Они помогали бедным. Работу давали.

Люди без охоты шли в колхоз. Привыкли — всяк себе работать, а тут непонятно — на кого. Крестьяне сначала бунтовали, а потом смирились. Родители мои вошли в колхоз. Так то жили не богато, а в колхозе совсем плохо стало. И родители как-то сумели переехать в леспромхоз под Анжеркой.

Дом у родителей был однокомнатный. Отец сам делал всю мебель. Посередине стояли стол со скамейками. Вдоль стен стояли палати. На них лежала солома вместо матрацев, укрывались самотканной дерюжкой. Не было тогда пастельного белья ни у кого. Спали, как придется — иногда одетые, иногда раздетые. Как поросята спали.

Носили мы домотканную одежду. Мать лен выращивала и сама ткала. На ногах носили лапти. Я уже замужем была, все лапти носила. В них ходить хорошо, легко, удобно. По морозу пимокатына ноги одевали. Мы в магазинах ничего не покупали. Может, у кого-нибудь и были деньги, а у нас нет. В колхозе денег не давали за работу. Мы сами все могли себе смастерить, сшить. Все сами, как в средние века.

Я выросла в лесу. В 1937 г. моего отца забрали прямо с работы. Он был обыкновенным рабочим. За что забрали? Куда увезли? — Мы так и не узнали, хотя искали его. Когда отца забрали, у матери было восемь детей. Она родила двенадцать, но в живых нас осталось восемь.

Обидно, что отца забрали, мы ведь бедные были. Соседи, у которых никого из семьи не забрали, смотрели на нас косо. Многие нас поносили, что мы враги народа. Мы боялись, лишний раз на улицу выйти. Нас презирали. Я и замуж не могла там выйти. Кто посватается за дочь врага народа? Приехал в наш колхоз парень и взял меня в жены. Увез из села. У меня выбора то не было. Мне тогда было 19 лет. Построили мы с мужем избушку, на крышу тальнику набросали, считай, что без крыши жили. А мебель мужик мой сам сделал: стол и скамья. Двое ребятишек у нас было.

После ареста отца мы переехали в Подъяковский колхоз. Мать на работу идет, и ты с ней топаешь травку на поле рвать. Мать с нами, как курица с цыплятами. И работала она с утра до вечера, от темна до темна. И мы вместе с матерью. Во время работы пели песни, а почему так было, не знаю. Такие голосистые у нас были женщины. Взрослые поют, и мы, дети подтягиваем.

Наши женщины закаленные были, рожали в поле. Декретов ведь у нас не было. Родит, завернет ребеночка во что-нибудь и идет пешком домой несколько километров. Иногда лошадка по пути попадется, подвезет роженицу. У нас ни больницы не было, ни врачей. Лечились травкою и заговорами.

Был такой «Закон о колосках». Нельзя было колхозное зерно, корма брать. Судили за это, ссылали. Но люди все равно брали. Бывали случаи, что ловили людей, тогда давали года три ссылки, но мало кто из нее вернулся. В основном это были женщины. Им же детей своих кормить. А чем? Колхоз труд наш почти не оплачивал. На трудодни давал зерна столько, что его не хватало на пропитание одного человека, не то, что семьи.

Мы и подумать не могли о чем-нибудь вкусненьком. Какое там! Наесться бы. Уже в более благополучные времена мы с соседкой, бывало, сядем чай пить. На столе стоит капуста и сахар. Мы чай пьем и капусту едим, а сахар не трогаем, неудобно. Это роскошь необыкновенная. Так мы несколько кусочков сахара постоянно и ставили на стол и не ели.

Нас лес спасал от голода. Колбу, крапиву, саранки, шишки кедровые, грибы собирали. Рыбку ловили. У нас вечно голод был. Травкой питались до войны и во время, да и потом впроголодь жили.

Когда свою корову держали, молоко, мясо, вроде, было. Но нас так налогами обложили… С овечки нужно было сдать 40 кг. мяса. Одна овечка столько не потянет. Заводить вторую, совсем в налогах погрязнешь. Поэтому мы с соседкой на двоих тайно держали три овечки. Это было в строжайшем секрете от всех. Мы друг дружке помогали. Дружно жили.

В школу я не ходила. Она далеко была. И одеть нечего. Нас таких много было. Ликбезов тоже у нас не было. Я до сих пор грамоты не знаю. Пенсию могу посчитать. Подпись поставить тоже смогу. Бумаг, анкет никогда не заполняла. На руки нам документов не давали, чтобы мы куда-нибудь не сбежали из деревни. Сначала документы были в колхозе, потом их передали в совхоз. В правлении все заполняли, а я только работала.

Выборы проходили весело. Шли как на праздник. В бюллетене стояла одна фамилия. Всё было ясно за кого голосовать. Да и начальство нам, бывало, зачитает за кого нужно голосовать, мы проголосуем, и веселимся.

Церкви в Подъяково не было. Раньше не разрешали молиться. Но люди были в основном верующие. У меня до сих пор образа в доме весят. Праздники религиозные праздновали. От родителей передалось. Гуляли всей деревней, ходили из дома в дом. Советские праздники праздновали тоже, но я их почему-то плохо помню, кроме, разве, Первого мая. Девятое мая в стране стали отмечать только после смерти Сталина.

После войны стало жить полегче. Появились паспорта, многие люди уехали из деревни. Радио купили, сами «элекростанцию запрудили». Радио похожее на черную тарелочку было. Оно нам каждое утро говорило: «Доброе утро!». Лампочки электрические появились, мы до их появления керосинкой пользовались.

На базар ходили в Кемерово. Это больше 30 км. хода в одном направлении. Рано утром пойдешь, ведра с молоком на коромысло повесишь и идешь — где спуск, где подъем. На базаре день простоишь. А поздно вечером придешь домой вымотанная.

Может, я что лишнего сказала, Вы уж меня извините. Не привыкла я к разговорам. Я все работала. А как я жила, меня никто никогда не спрашивал.

В наше время лучше было молчать, целее будешь.

Документ № 43

Трофимова Екатерина Федотовна родилась в 1919 г. в д. Новопестери Кемеровской области. Живет в г. Белово. Рассказ записала Корнева Ксения в феврале 2000 г.

Отец — Федот Петрович 1890 г. рождения и мать — Анна Ефимовна 1893 г. рождения имели четыре сына и три дочери. У меня у самой — только трое: Людмила 1939 г., Александр 1943 г., и Галина 1945 г. рождения.

Коллективизация в нашей семье связывается с людским горем. Единственные детские воспоминания о ней — это голод и смерть. Я видела, что родители не знали, как нас прокормить, как выжить.

В нашей деревне были бедняки. К ним относились с презрением и сожалением за то, что они мало трудились на земле. Зажиточные крестьяне всегда давали возможность заработать этой голытьбе. Но зато, когда началась коллективизация, бедняки радовались, что можно поживиться.

Под председательством секретаря партячейки или присланных комиссаров в наших деревнях создавались комитеты бедноты. Раскулачивали подворно. Насильно отбирали нажитое: скот, землю, инвентарь, зерно. Забирали всё до последней рубашки. Высылали в необжитые места, разрешали брать только верхнюю одежду и провиант на одни-двое суток. Всё это складывали на подводу, которую выделяли на 10 семей. Лошадь была, как правило, самая старая кляча. Сведений о выселенных почти не поступало. Ходили только слухи о том, что их бросили на произвол судьбы.

В деревне стоял стон. Это было сплошное горе! А что ещё такая власть могла выдумать?! Вот только зачем всё это надо было делать? Не пойму до сих пор.

Ведь до коллективизации большинство деревень были крепкими. В них жили зажиточные хозяева, которые кормили и себя и горожан. Да и на голытьбу продуктов хватало. После коллективизации в деревне царила нужда, голод и смерть. Иначе и быть не могло! Ведь всё стало ничьим, то есть общим. Скот на коллективных подворьях подыхал. А ведь когда завлекали в ихний колхоз, обещали счастливую жизнь. Где она?

Со стороны крестьян были самые жесткие формы протеста: уничтожали имущество (лучше сжечь, чем достанется босякам), прятали его, резали скот, сжигали постройки, уничтожали зерно, уходили в лес, создавали отряды по борьбе с раскулачиванием, коллективно уходили на новые поселения. Тогда об этом в деревне много говорилось. Со своей стороны власти присылали карательные отряды, расстреливали кулаков и подкулачников, громили кулацкие банды, присылали новых председателей и комиссаров.

Председателями колхозов назначали, как правило, из самых бедных. Он со своим-то хозяйством не мог справиться, а ему доверяли целую деревню. Могли прислать из города, «25-тысясников». А что эти-то в земле понимали? У нас говорили, что руководителями ставили тех, кто никогда как следует не работал и не знал, как это делается. Они всё ждали светлого будущего, звали и нас туда. Но оно почему-то не приходило. Люди их люто ненавидели, так как те в колхоз загоняли силой. И силой заставляли в нем работать, как волов, неизвестно за что, неизвестно на кого.

До колхозов мы тоже не в одиночку жили. У нас была община. Мы регулярно собирались на сходы. Были и деревенские съезды. На них решались наши хозяйственные вопросы, обсуждались и вопросы сдачи государству наших излишков. До революции Россия была в состоянии прокормить себя. Она кормила и Европу. Куда это потом делось?

У нас в деревне до коллективизации было изобилие всего. Мясо мы ели и отварное, и жаренное и вяляное. В нормальном хозяйстве на зиму забивалось 8-10 туш скота. Рыба — любая. Блины — с икрой. Масло хранилось в бочках. К продуктам относились бережно. Каждое крепкое хозяйство кормило 10-20 человек бедноты (батраков).

Люди много работали и соответственно работе и ели. Одежды хватало всем. Работали с утра до вечера. Но умели и веселиться. Праздники праздновали только православные: Рождество Христово, Великий Пост, Маслянница, Пасха, Покров День, Красная Борозда и др. В эти дни люди веселились, мужики много пили. Но они пили только по праздникам. Считалось великим грехом выпить во время страды. Далеко неправильное суждение Ленина о том, что «радость на селе в питии». Это после разгрома деревни стали пить. Но пили не с радости, как у нас было раньше, а с горя.

После коллективизации работа стала не в радость. Какая же может быть радость от работы, когда её заставляли делать насильно?! Всё стало ничьим, а, значит, и никому не нужным. Наступил голод, уныние и разруха. На трудодни можно было прожить только до зимы. А там наступал голод. Мне кажеться, что за период с 1922 по 1939 гг. от тотального, страшного голода в деревне умерло людей больше, чем на фронтах гражданской и Великой Отечественной войн. Нищета в колхозе была хуже татарского ига. Худшего — уже и быть не могло.

Из века в век люди жили по принципу: «Заработал — получи!». А здесь стало: «Заработал, а получать — нету!». Всё сдавалось государству до последнего зёрнышка. Говорили, что, мол, надо кормить города. А мы что, разве их раньше не кормили?

Чтобы выжить люди, конечно, стали растаскивать колхозное добро. И воровством это среди простых тружеников не считалось. А ведь до колхозов мы в деревне не знали, что такое воровство. Дома на замки не закрывались. Все люди были набожными, сердобольными. Голодного всегда, бывало, накормят. Считалось большим грехом не дать подаяние нищему. Скупых и жадных презирали. Никаких воров у нас сроду не было.

Да, это правда, что колхозники мечтали о роспуске колхозов. Но свою мечту они не высказывали. Были люди, которых власть забрала как врагов народа. Ими становились люди, которые что-то сказали лишнее или «расхитители колхозного имущества». То есть, те, кто принес с поля колоски или охапку сена. Зато в героях ходили те, кто на таких людей доносил. Я сама отсидела в лагерях 10 лет…

Мы спасались личным хозяйством. Но на него были сильные ограничения. До 1945 г., например, колхознику нельзя было держать лошадь. Почти всё, что получали в своем хозяйстве, сдавали государству безвозмездно в виде налогов. В деревне мы оставались потому, что выехать было нельзя. У нас не было паспортов. Государству, наверное, нужна была дешевая рабочая сила, не имеющая возможности свободного передвижения.

Лучше всех в колхозе жили активисты, то есть те люди, которые поддерживали колхозный строй.

Деревня была неграмотной. Хорошо, если на всю деревню один грамотей находился, который умел читать и писать. В 1939 г. у нас образовался кружок ликбеза (ликвидации безграмотности), открылась изба-читальня. Учителей тогда присылали только в самые крупные деревни. Колхозники отдавали детей в школы неохотно. В хозяйстве нужны были лишние руки.

Но к учителю, как и священнику, в деревне относились с большим уважением и почетом. К священнику шли советоваться, с его помощью заключали мировую при ссорах. Раньше у нас была церковь. Но её закрыли. На верующих начались гонения. Появилась новая религия — атеизм, то есть, безверие, безбожие.

Это был один из самых страшных периодов в нашей истории! Люди потеряли не только веру, но они потеряли и себя.

Кого винить в гибели деревни? Лично я виню в этом существующий строй, существующую власть! Пока земля не будет в личной собственности, порядка не будет.

В годы реформ жизнь изменилась к худшему.

Сейчас нам живется также плохо, как после коллективизации.

Документ № 44

Ларюшкина Евдокия Фоминична родилась в 1919 г. в д. Какуй Топкинского района Кемеровской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Свалова Анна в ноябре 1999 г.

Моего тятю звали Фома Мартемьянович Ларюшкин, маму — Степанида Емельяновна Поздеева. В семье было четыре дочери и два сына: Евдокия (1919 г р.), Фетиота (1925 г. р.), Фаина (1928 г.р.), Асон (1932 г. р.), Екатерина (1936 г.р.), Кирилл (1938 г.р.). У меня с мужем лишь трое детей: два сына и дочь.

Коллективизацию вспоминаю как страшный сон. В нашей деревне она проходила в 1929-1930 гг. Родители очень переживали, что у них заберут всё хозяйство. Так оно и получилось. Помню, мой дедушка, Емельян Никонович, говорил родителям про активистов коллективизации: «Сукины сыны, забрали всё, поехали и запели: „Кто был ничем, тот станет всем.“ Плюнуть бы им в морду». Очень ругался дед. Да и было отчего. Забрали всё: молотилку, сенокосилку, жнейку, дом. А дом у нас был большой, двухэтажный. В нем мы жили с дедушкой и бабушкой, дядьками и тётками.

У тяти было пять братьев. И у всех были жены и дети. Несколько семей жили одним хозяйством. Все работали, старались. Вот и хозяйство было справным. У нас в семье были коровы, значит, всегда своё молоко. Были свиньи, куры, овцы, а это — мясо. Из шерсти овец пряли и вязали теплую одежду, одеяла. Сеяли лён, коноплю. Делали конопляное масло. Из льна ткали холщевую одежду. Это для повседневной носки. А праздничная одежда была сутенетовая, то есть, из покупной ткани. Кроме того, мы собирали в лесу много грибов и ягод. Заготавливали их на зиму в деревянных кадках, сушили. В погребах, где хранились заготовки, даже летом был лёд. Ну, а после коллективизации ничего этого уже не стало: ни молока, ни мяса мы уже не видели.

Бедняками были те, кто жил в мазанушках. Не было у них ни коров, ни кур. Они не пахали и не сеяли. Ходили в наёмниках: кому по хозяйству что-то помочь, кому построить или убрать с поля урожай. Взрослые говорили про бедняков, что те не любят работать, поэтому и живут бедно. Я сама помню одного бездельника в своей деревне, хотя и маленькая ещё была. Он всегда ходил с гармошкой. Его приглашали все, у кого был какой-нибудь праздник, гуляние. Хозяйства у него не было, да и, наверное, ему некогда было заниматься им. Потому, что гармонь была в деревне у него одного. И он каждый день, такое мое детское впечатление, ходил по гулянкам.

Деревня до коллективизации была очень большая. В ней было очень много больших домов, стояла торговая лавка. Товары в эту лавку завозили из самого Томска. Хоть я и была небольшая, но помню, что в деревне было много молодёжи, которая по выходным дням собиралась вместе. Плясали, пели песни, было весело. А после коллективизации уже не было никакого веселья. Сейчас от нашей деревни ничего не осталось. Там живут лишь одни старики.

Крестьяне, конечно, не хотели вступать в колхоз, боялись. Они не хотели отдавать в общее пользование добро, нажитое годами. Но их принуждали. Тем, кто отказывался, давали самую плохую землю. А то и вовсе, всё хозяйство разоряли, а самих высылали, забирали всё имущество, хозяйство, дом.

Рассказывали, что в соседней деревне Фёдоровке все до одного крестьяне согласились вступить в колхоз. Сказывали, что у них не было раскулачивания. Они, мол, жили и работали дружно, и хлеба у них было много. Не знаю, правда ли это?

Не помню, чтобы крестьяне нашей деревни протестовали против коллективизации. Но раскулачивание было. А это значит, что всё-таки они протестовали, не хотели идти в колхоз. Раскулаченных высылали в тайгу, где не было никакого жилья. Были слухи, что некоторые построили себе в тайге землянки, чтобы не замерзнуть зимой. Но много ли построишь голыми руками. Ведь люди не знали, что их увезут на пустое место и поэтому они не брали с собой ни топоров, ни пил, ни гвоздей. А может, им их и не разрешали брать?(1) У нас говорили, что некоторые сосланные в тайгу пытались бежать к родственникам. Но их ловили.

Активистами колхозов становились бедняки. Взрослые тогда говорили, что у бедняков ничего нет, и жалеть им нечего. Председателей колхоза присылали из района. Бригадиры выбирались из мужиков. В колхозе все работали с утра до позднего вечера.

Пенсионеров не было. Все работали, пока были силы. Себя не жалели. Паспортов колхозникам не давали. Боялись, что мы сбежим в город. Хотя многие оставались в колхозе потому, что здесь у них был огород. А без огорода в городе боялись, что умрут с голоду. Да, наверное, оставались и по привычке. И всё-таки постепенно все мои родственники уехали из деревни. Никого там не осталось. Потому что там всегда было очень тяжело. Постоянная физическая усталость, постоянное недоедание. Всё время был страх и за себя, и за близких. Никакой уверенности в завтрашнем дне не было. В городе жить было легче, там за работу деньги платили. Не то, что колхозникам в колхозах: весь год работали, считай, за бесплатно. Колхозники жили плохо. Хорошо жили лишь семьи председателя и бригадиров. Колхозники мечтали о роспуске колхозов. Хотели вернуть назад своё хозяйство. Особенно жалели бабы коров, а мужики — коней. Я это хорошо помню.

В 1937 г. моего отца забрали как врага народа. А сделали так: позвали всех мужиков на собрание и там забрали кого надо. С того собрания отец так и не вернулся. Это произошло 25 сентября. А 4 октября отца расстреляли в Ягуновке. Отец был работящим и непьющим мужиком. Другие, которых вместе с ним увели с того собрания и погнали этапом в Ягуновку, тоже были работящими. Самые трудяги и были. Не знаю, в чем они повинны! Но отца реабилитировали в 1968 г.

О политики люди старались не говорить. Но мама очень плохо говорила о Сталине. Винила его в смерти отца. Говорила, что вся эта советская власть стоит против людей.

Деревня до сих пор в нищете. Может, поэтому и нищая, что ждет помощи со стороны? А надо больше надеяться на себя. Никто тебе не поможет, если сам не будешь работать с утра до вечера.

За всю свою жизнь я один раз отдыхала в доме отдых, за границей не была. С мебелью, холодильником, телевизором и другой обстановкой всегда было плохо. Лишь после 1968 г. стали покупать всё необходимое нашей семье.

В годы реформ в первое время было лучше. А сейчас всё труднее и труднее жить на пенсию.

Но хочется надеяться, что будет лучше!

Примечание:

1) Дело в том, что раскулаченным в пределах района нельзя было брать с собой даже простейшие орудия труда выше предписываемой нормы: 1 плуг — на 3 хозяйства, 1 борона — на 4 хозяйства; 3 косы — на 1 хозяйство, 2 серпа — на 1 хозяйство, 1 молоток для правки кос — на 3 хозяйства, 1 железные вилы — на 1 хозяйство, 2 лопаты, 1 сани, 1 сбруя, 1 пила — на 10 хозяйств, 2 топора — на 1 хозяйство, 1 комплект кузнеца — на 2 хозяйства, 1 комплект столярного инструмента — на 20 хозяйств, 1 лом — на 5 хозяйств. Ружей не разрешали вообще. (ГАКО. Ф. Р-22. Оп.2. Д.213. Л.50)

Документ № 45

Свинцов Максим Петрович родился в 1920 г. в деревне под Киевом, Нина Александровна родилась в 1923 г. в д. Ачичат Чебулинского района. Живут в д. Подъяково. Рассказ записал Нартов Андрей в ноябре 1999 г.

Максим Петрович — Жили мы под Киевом. У нас был хороший яблоневый сад. Держали шесть лошаденок и ещё кое-какую скотину. А как началась коллективизация, сад пришлось вырубить. На него очень большой налог положили. Скотину в колхоз угнали, а потом и самих, как скотину в колхоз погнали.

Тех, кто не шёл, обложили налогом, который был в десятки раз больше обычного. Разве его выплатишь? В колхозе отец и помер: полол грядки с луком, прилег, голод его и уморил. Голод тогда был страшный. Тогда всех собак с улицы переели. И птицы уже в наших краях не летали. Ели тогда, помню, кору деревьев. Съели отцовы ремни и его чоботы: они из кожи были. А соседи наши всей семьей в доме угорели. Это они специально сделали, чтобы не голодать.

Работали в колхозе за палочки: один день отработаешь, одну палочку ставили. Потом за каждую палочку хлеб выдавали. Да разве это хлеб! Моя тетка рассказывала, что вся её семья работала очень хорошо. Их считали ударниками. И за целый год ударной работы они все получили целых три мешка зерна. И это считалось ещё хорошо. У других намного хуже было.

У колхозников был маленький участочек для огорода. Вот с него и жили. Работали на нем поздно вечером или ночью. Днем надо было работать в колхозе. Была у тетки корова. Налог на неё такой большой был, что приходилось что-то продавать, чтобы купить молока и сдать его в качестве налога государству.

Мать моя после смерти отца с четырьмя детьми двинулась в Сибирь. Я уж точно не помню, то ли мы сбежали, то ли выпустили нас. Сюда приехали, нас в барак поселили. Кроме нас там было 40 чел. Но ничего! Здесь хоть что-то поесть можно было.

Мама на работу устроилась. Совсем получше стало. Мы втроем в школу пошли, а старшего Игната в армию забрали. Потом и меня, после техникума, в армию забрали. Мама сильно плакала. Так же сильно как по Игнату.

А я вот сейчас думаю, что лучше было попасть в армию, чем на Колыму. Многие из наших тогда на Колыме оказались. Оттуда уже не возвращались. Почитай рассказы бывшего зэка Шаламова. Он рассказывает, как к концу летнего сезона в живых оставались бригадир да дневальный. А остальные — либо «под сопку ушли», то есть померли, либо искалечились. Страшно!

Ездили мы как-то с женой в мою родную деревню на Украину. Мало кто в живых после того голода остался. Люди рассказывали, что хлеб, отобранный у кулаков, сгорел в кучах. Ведь его новые хозяева высыпали прямо под дождь. Скотина мёрла. Ожеребится кобыла, а до жеребенка никому дела нет. Его тут же свиньи сжирали. Тяжело жили! Не до учебы было. Лишь бы ноги не протянуть.

Брата моего Игната на войне убили. А после победы и жить, вроде, получше стало. Женился я, дом построил. Жена моя была из сосланных. Дочь кулака. Вот кому досталось! Не приведи, Господи! Нина, ты бы рассказала о своей семье.

Нина Александровна — я родилась в 1923 г. в д. Ачичат Чебулинского района. В семье было 9 чел. Отец был священником. Мне было 6 лет, когда в 1929 г. пришли какие-то люди (говорили, что власть) и забрали отца. Нас всех выгнали в огород, а вещи из дома выкинули, и на наших глазах многие из них тут же переломали. А которые целые остались, их страшно забирать было. Потом, в 1937 г., отца расстреляли как врага народа. Мы оказались в Кемерове.

Когда я подросла, то не могла утроиться на работу. Никто не хотел брать дочь врага народа. Но мне очень повезло: я поступила в сельскохозяйственный техникум. Директором там был из репрессированных… Тяжело мне вспоминать…

Не могу!!! (плачет)

Документ № 46

Бычкова Евдокия Яковлевна родилась в 1920 г. в д. Лебеди Промышленновского района Кемеровской области. Проживает в с. Березово. Рассказ записала Садова Анна в ноябре 1999 г.

У моего отца — Уфимцева Якова Матвеевича было пятеро детей: Петр (1914 г.р.), Арсентий (1916 г. р.), Егор (1917 г. р.), я и младший Илюшенька (1922 г. р.). Отец был мастером на все руки: печи клал, плотничал, катал пимы. Богато не жили. Но и нужды никогда не знали. Тогда народ работящий был. Так что в каждом доме харчи были. Потому и воровства никакого не было. Зачем воровать, например, картошку, если у тебя самого её девать некуда? А вот прошлым летом у меня сосед много-о-о картошки перетаскал по ночам. Пьяница!!! И раньше пьяницы были. Но мало. И даже пьяницы тогда работали, не воровали. А сейчас они ничего не делают. Только воруют и пьют.

Держали мы тогда трех лошадей, трех коров, восемь-десять овец и много-много гусей. Егор угонял их весной на озеро, изредка ходил проведать, а уже по снегу пригонял домой. И ни разу ни один гусь не пропал! Вот какие времена тогда были! Но это до колхозов было.

Однажды, когда мне было 7-8 лет, я слышала, как отец советовался с мамой, сбывать или оставлять зерно. Цена на него тогда что-то маленькая стала. И решили родители придержать зерно. Жалко было отдавать задарма. А через какое-то время к нам пришел чужой человек с ружьем и стал спрашивать — какой урожай собрали и куда дели? На следующий день незнакомые вооруженные люди ездили по дворам и забирали с каждого двора по 15-20 мешков пшеницы. И у нас забрали. (1) Не помню сколько. Помню только, что мама сильно плакала. Говорила, что сеять теперь нечего будет.

А весной следующего года опять ходили в нашей деревне по дворам и забирали зерно. Но приходили уже только к тем, кто с осени его спрятал. Все знали, откуда про него чужие прознали. Свои же, лебединские, и выдали. Они получили за это четверть отобранного зерна.

В тех хозяйствах, где находили спрятанное зерно, забирали не только, как в прошлый раз, «излишек», а всё зерно. До зернышка. Не оставляли даже семенного. Мало того, забрали и плуги, и бороны, и скотину. Называли это раскулачиванием. А людей, спрятавших зерно, называли кулаками.

А я глядела во все свои глазенки и не понимала, почему дядя Назар, отец моей подружки Люськи, плохой человек. Жили они побогаче нас. У них и скотины, и земли было больше. Хотя у них работники батрачили, но никто из деревенских на дядю Назара не обижался. Наоборот, его уважали. Он по совести со всеми рассчитывался. Когда их сослали, многие их жалели. С собой им разрешили взять только то, что можно унести в руках. А много ли унесешь? Не знаю, куда они подались. Но, видно, далеко. Никакой весточки, ни слуха о них уже не было. Как в воду канули.

А вскоре стали появляться колхозы. В них первыми записались партийцы. Наш председатель записался в колхоз раньше всех. Он грамотный был. Семь классов закончил. Такого образования ни у кого в деревне не было.

Бедняки, у кого по одной коровенке было, в колхоз шли охотно. Они же привыкли, что ничего у них нет. А те, кто побогаче, не торопился своё добро общим делать.

Мой отец говорил: «Как же это так может быть, чтобы моя корова стала и не моя, и не Васькина, а ничья, то есть, колхозная? Не нравится мне это!» Сначала он категорически отказался от колхоза. Но потом пошел к председателю и записался. Я только потом узнала, что ему пригрозили поступить как с дядей Назаром. Отец хоть и упрямым был мужиком, но, видно, пожалел нас.

Тяжело было в колхозе работать. Мы родителей и не видели: они всё на работе да на работе. Это сейчас не успеют уйти на работу, как, смотришь, назад идут на обед, да на праздники по четыре дня отдыхают. А тогда ни обедов, ни выходных, ни праздников не знали. Работали всю жизнь, как волы, за палочки. Если хороший урожай, то почти по килограмму пшеницы на трудодень давали. А если засуха — граммов по триста каких-нибудь отходов. И всё это только в конце года. А как целый год жить?

Вот и воровали в колхозе кто, что мог. Отец, я помню, специально делал в карманах прорехи, чтобы зерно ссыпать в подклад. А мама нарочно надевала большие сапоги, чтобы в них что-то можно было принести. Знали люди, что это худо, что это воровство. Но знали также, что без этого никак не прожить. Не очень помогало и личное хозяйство. На него сделали такие большие налоги, что, сколько не держи, всё равно семье ничего не останется. Всё уйдет государству. Потому и не стремились много скотины держать. Ходишь за скотиной, ходишь, а ни молока, ни мяса, ни шерсти не видишь.

Много недовольных было. Придут на колхозное собрание — кричат, шумят, спорят. А перемен, всё одно, никаких не наступало. И уйти из колхоза никак нельзя. Ведь паспортов у колхозников не было. Я, так думаю, потому им и не давали их, чтобы деревенские из колхоза не сбежали. Взять хотя бы моих родителей. Будь их воля, ни дня бы в колхозе не задержались.

Тяжело в колхозе жилось. Году, наверное, в 1933 указ вышел — кто украдет хоть самую малость колхозного добра, посадят на десять лет, или вовсе расстреляют. Сколько безвинных людей извели!

Жил у нас в Лебедях тракторист Гриша Михеев. Как-то ночью к нему пришёл наш деревенский активист. А с ним ещё двое незнакомых. Сказали, что он враг народа и забрали. Куда забрали, за что — ни словом не обмолвились. И с того дня о нем никто, ничего не знал. А парень он был — загляденье. И добрый (мухи не обидит), и не пьяница, и работящий. Чем такой человек народу навредить мог? Не знаю. Одно знаю — ничем! Оговорил его кто-то!

В «поежовщину» тоже много народу пропадало. Заберут кого, и не слуху, и не духу о нем. Только один раз слух прошел, что видели нашего лебединского мужика на Лене. Золото, вроде, он там мыл на государство.

Была у нас в Лебедях церковь. Много верующих в неё ходило из соседних деревень. Молиться, креститься, венчаться, дом освятить — всё в церковь шли. Когда партийцев много стало, говорить начали, что, мол, верить надо в партию, а не Христа. Если коммуниста в церкви увидят, то непременно исключат его из партии. А потом партийцы сказали, что церковь не нужна, и сломать её надо. В деревне нашёлся доброволец, полез колокол снимать. А колокольня у нас высокая была. Залез он туда и сорвался. Не убился. Но язык у него отнялся. Всю жизнь глухонемым и был. Видно, Бог его наказал!

Германская война нас, конечно, стороной не обошла. Почти всех лебединских мужиков забрали. Ни кого не спрашивали, хочет он воевать или нет. А братья мои, все четверо, самовольно пошли на фронт. Да только Арсентий и вернулся. Илюшеньку в ту же осень убили, Петра — в 1943 г., ближе к весне, а Егора — уже на ихней земле. Где-то там его и похоронили. Мало кто возвратился. А кто и возвратился — либо хромой, либо без руки, либо глухой.

В войну голода не было: деревня всё же. Но питались, конечно, хуже, чем до войны. В один год, помню, картошка не уродилась. А морковки было много. Так мы её ели вместо картошки. Летом костянику в лесу собирали, малину, грибы. Саранки копали. Саранка — сладкая. Натолчем её в ступе и едим. Из картошки дранники пекли. Суп с крапивой варили. После войны легче стало. Не сильно, но легче. Паспорта нам выдали. Тогда же и налоги на скотину поменьше стали.

В 1945 г. я замуж вышла за Павла Ивановича Бычкова. Он тоже фронтовик. В 1946 г. у нас родился Павел, а в 1948 г. — Дмитрий. И года Димочке не исполнилось, когда муж мой умер. Умер во сне. Врачи сказали, что сердце у него больное было. А он на него никогда не жаловался. Павел шофером стал, А Дмитрий — учителем.

А из Лебедей я уехала, как на пенсию пошла. Сыновья меня сюда перевезли в 1975 г. Тяжело одной-то. А здесь они меня часто навещают. Ни за границей, ни на курортах я ни разу не была. Не до того было. Одной двух сыновей вырастить — шуточное ли дело.

А живем мы в стране плохо потому, что работать никто не хочет, но денег много всем надо. Можно ли их осуждать? Мы, вот, и вовсе без денег работали. Хорошо ли это? Вот и привыкли люди, что хоть работай, хоть не работай, заплатят всем одинаково. Никто, ни о чем не заботится. Один на другого надеется. А другой — на третьего. Ни у скотины, ни у машины нет хозяина. А кто о чужом печься станет?

Во время реформ ещё хуже стало. Всего много, но всё очень дорого. Порядка нигде нет. Кругом хозяйничают воры. Вот они — в чести!

Реформы нам не помогут. Людям надо меняться! Тогда и жизнь наладится.

Примечание:

1) Видимо речь идёт об осени-зиме 1927-1928 гг. Из-за низких закупочных государственных цен на зерно крестьяне не стали продавать его государству и придержали в закромах. В стране начались перебои с хлебопродуктами. Этот кризис можно было преодолеть экономическими мерами: поднять закупочные цены, и крестьяне сами бы привезли хлеб. Но руководство ВКП(б) встало на путь насильственного изъятия хлеба, фактически вернулось к методам периода гражданской войны. Сигнал к политике изъятия «излишков» дал Сталин, посетивший в январе 1928 г. Сибирь. См. документы:

Письмо

Ачинского окружного комитета ВКП(б) секретарю Тисульского райкома ВКП(б) тов. Семагину, предрайисполкома тов. Дюмину, уполномоченному округа тов. Курятникову о необходимости достижения перелома в темпах хлебозаготовках.

Совершенно секретно.

28 января 1928 г.

г. Ачинск.

Передаем полученный по прямому проводу из Новосибирска запрос тов. Сталина: «Могу ли соообщить Москве, что Ваш округ не сдрефит и готов честно выполнить план хлебозаготовок 5.656.000 пудов? Дайте ответ. Сталин».

На этот запрос мы от имени ОК ВКП(б) и Окрисполкома дали следующий ответ тов. Сталину: «Будет выполнено. Все силы мобилизованы, подчинены этой цели. Заверяем нашей готовности иметь 100% плана. Подтянем весь низовой аппарат».

Давая настоящий ответ, мы целиком обязали Вас со всей серьезностью учесть ту громадную ответственность, которая ложится на все организации округа за полное выполнение плана хлебозаготовок.

Сейчас мы по округу не имеем достаточного перелома в усилении темпов хлебозаготовок, последняя пятидневка дала сокращение в заготовках на 3,178 процентов против прошлой пятидневки. Это характеризует слабую раскачку низовых звеньев нашей организации, медленность в проведении ими директив вышестоящих организаций.

Надо сейчас сосредоточить еще больше внимание хлебозаготовкам. Обеспечить быстрое проведение в жизнь всех намеченных мероприятий, обуславливающих выброску крестьянством хлеба на рынок. Обязательно добиться перелома в усилении темпа. Для чего нужна особая четкость в работе Вас самих как руководителей. Умело и своевременно проверять быстроту выполнения директив низовым советским кооперативным аппаратом и партийными организациями в деревне.

Основной механизм и его приводные рычаги в районе должны быть приведены в полный порядок и готовность к честному выполнению плана хлебозаготовок на все 100%.

Зам. Отв.Секретарь Ач. ОК ВКП(б) Чугунов.

Пред. Ач. ОКРисполкома Гордиенко.

ГАКО. Ф.П-40.Оп.3.Д.3.Л.132.

Копия. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Протокол №3

заседания Чрезвычайной Тройки при Прокопьевском Райкоме ВКП(б)

Сов. Секретно.

3 февраля 1928 г.

Пркопьевский рудник.

Присутствуют: тт. Тарасов, Тронин, Митузин, прокурор округа т. Черпаков и Нарсудья 8-го уч. т. Вершинин и в качестве технического секретаря т. Смоленцев.

Повестка дня:

1. Рассмотрение материалов на злостных держателей хлебных излишков.[…]

1. Слушали: рассмотрение материалов на злостных держателей хлебных излишков (Тов. Черпаков)

а) Дер. Черкасовой. Назаров И.М. хозяйство кулацкое, имеет 2- х батраков, хлебных запасов имеет: пшеницы 540 пуд., овса 300 пуд., ржи 276 пуд. Всего 1116 пуд.

Постановили: У гр-на дер. Черкасовой Назарова конфисковать по суду пшеницы 400 пуд., овса 200 пуд., овса 200 пуд. и лишить свободы сроком на 3 месяца.

б) Дер. Зенковой. Зенков В.Ф., хозяйство кулацкое, хлебных запасов имеет: пшеницы 250 пуд., овса 150 пуд., муки: рженой 20 пуд., пшеничной 20 пуд., ржи 50 пуд. Всего 490 пуд. Семейство из 3-х чел. Посева 8 дес.

Постановили: У гр. дер. Зенково Зенкова В.Ф. конфисковать по суду: пшеницы 200 пуд., овса 100 пуд., ржи 50 пуд. и лишить свободы сроком на 6 месяцев.

в) Дер. Лучшевой. Сороковых Г.П., хозяйство кулацкое, хлебных запасов имеет: пшеницы 250 пуд., ржи 50 пуд., овса 80 пуд., пшеничной муки 40 пуд. Всего 420 пуд. Семейство из 8 чел., посева 9,5 дес.

Постановили: У гр-на дер. Лучшевой Сороковых Г.П. конфисковать по суду: пшеницы 200 пуд., ржи 50 пуд., овса 50 пуд. И лишить свободы сроком на 3 месяца […]

Председатель Тарасов.

Технический секретарь Смоленцев.

ГАКО. Ф.П-26. Оп.1. Д.108. Л.1.

Подлинник. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 47

Машковский Николай Федосеевич родился в 1921 г. в д. Балахоновке Щегловского района. Живет там же. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Мои родители имели четыре дочери и два сына. В Сибирь они попали по Столыпинской реформе. Ехали по железной дороге бесплатно до станции Веденово. А здесь уже сами выбирали место для жительства. Им нарезали 50 десятин земли — устраивайтесь, живите.

В единоличном хозяйстве отца было две лошади и жеребенок. Коров было обычно четыре. Много свиней. Тогда полагалось иметь для каждой дочери по корове, а сыну по коню. Такие семьи и такое хозяйство, как у моего отца, имели почти все. Отца в деревне уважали. Выбрали старостой. Это была тогда большая честь. Отец рассказывал, что к нам в деревню приезжали люди и побогаче, чем мы, и победнее. Но потом как-то все сравнялись. Жили, в общем, добротно. Но техника была не у всех. У моего дяди, например, она была: молотилка, конные грабли и еще что-то, не помню.

До колхозов здесь не было никакой кооперации. Работали в поле, держали скотину, платили налоги. Жили дружно. Если кому -то не хватало семян, тот шел к соседу на несколько дней работать в поденщину. За работу ему платили семенами. Это не считалось эксплуатацией. Воспринималась как норма. Получалось, что семена продавали не за деньги, а за работу. Это так же нормально, как в теперь магазине за товар деньги давать.

Когда началась коллективизация, людей в колхоз сгоняли. Запугивали мужиков. Если упрямишься, в колхоз не идешь, раскулачивали и ссылали. Многих у нас сослали. Сослали старичка Дубского Федора, он с дочерью жил. Выслали Делева… Ой, да много было сосланных, по именам всех не упомнишь. Конечно, людям не хотелось отдавать в колхоз своё имущество.

С нами по соседству жил мельник Токарев. Они с отцом частенько выпивали по рюмочке. Когда его «обобществляли», он две свои мельницы сжег. За это народный суд приговорил его к расстрелу.

Многие, почуяв опасность, заранее в город Щегловск подались. До него было всего километров сорок. Кто успел, продал имущество и уехал. А были и такие, что всё бросали и уезжали. Лишь бы не раскулачили, и не сослали. Жизнь дороже богатства. Когда раскулачивали, все имущество отбирали, а тем, кого ссылали, ничего нельзя было брать с собой в дорогу. Без еды, одежды, орудий труда их посылали на верную смерть.

Помню, приходит к нам в избу мой дядя, у которого хозяйство больше нашего было, и говорит отцу, что нужно в колхоз вступать, пока не загребли. Дядя вступил, потом отец мой, потом зять отца… Боялись люди, что могут раскулачить. Поэтому и получилось, что у нас сначала крепкие мужики вступили в колхоз, а уж потом голытьба.

У нас жил зажиточный крестьянин Юпатов. Его какое-то время не раскулачивали. Приходит как-то к нам его бабушка, и говорит отцу, чтобы тот в колхоз не вступал. А отец как раз уже решился войти в него. Бабушка Юпатова пугала отца тем, что в колхозе, мол, всё будет общее: стол, кровать, жены… А я — пацан. Сижу на печи и всё слышу.

Через несколько дней к нам в дом пришли колхозные агитаторы: Касаткин-председатель и Селифонтов — учитель. Они стали расспрашивать меня — кто к нам в дом приходил и что говорил. А я, глупый, возьми и скажи про бабушку Юпатову и про её рассказы. Что я тогда понимал?! На следующий день всё семейство Юпатовых и замели. Из ссылки никто из наших балахоновских не вернулся. Куда людей ссылали, не знаю. Но говорили, что на Соловки.

Имущество у раскулаченных крестьян отбирали, а потом устраивали торги на него. Задаром продавали. А покупателями соседи были… Скот сначала продавали, а потом в колхоз стали угонять. Дома ломали и увозили на известковый завод, а там их жгли в печах. Такие хорошие дома сожгли! Деревня поэтому пестрая стала: здесь дом стоит, здесь дыра от дома. Такая глупость была!

Когда в колхоз вступали, отдавали весь скот, потом разрешили корову оставлять в хозяйстве.

В Балахонке было два колхоза «Искра» и «Старатель». В 1953 г. или 1954 г. колхозы объединили в один колхоз имени Микояна. А в 1957 колхоз стал совхозом.

При колхозе жили хорошо. Работали, со временем не считались. Ребятишки с 7 — 8 лет в колхозе работали. Если ребенок не работал в колхозе, отца вызывали на правление и на вид ему ставили за таких детей.

На все были нормы. Боролись за трудодни. За работу получали хлебом, а не деньгами. У нас в Балахоновке сильного голода не было. Мясо у нас было: Сибирь всё-таки. На колхозном поле была общая кухня. Женщины варили суп. Потом за эту похлебку из трудодней высчитывали.

У нас немногие получили образование. Я семь классов закончил в Щегловском совхозе, что в четырех километров от нас. Потом поступил в Щегловский городской коксохимический техникум (он и сейчас существует). После первого курса нас повели на коксохимический завод. Как эту грязь и вонь я на заводе увидел, так и убежал из училища. Поступил в педагогическое училише. В 1940 году я уже учителем работал. Деньги получал от районо, а не от колхоза. Всю жизнь и проработал в нашей деревне учителем.

Поскольку, колхозники денег не получали, то и выкручивались, как могли: скот держали, имели огороды. Налоги приходилось платить огромные. В год надо было отдать 300 л. молока с одной коровы. А с овцы нужно было полторы шкуры сдать: учитывалось, что овца ягненочка приносила. Со свиноматки налог был тоже нешуточный. Во время войны людям говорили, что все добро идет на нужды армии. Понимали и помогали государству.

И что интересно! Когда был колхоз, люди песни пели. А в совхозе — уже нет. Разучились. Не полюбился людям совхоз. Они говорят, что при колхозе лучше было. Хотя ведь работали в совхозе меньше, чем в колхозе.

В колхозе жили без воровства. Да и хулиганства не было. Хотя, что тут скрывать! Всякое было. Например, у нас Токарев Лука любил подраться, победакурить, но не воровать. Воровать стыдно перед людьми было. Друг у друга не воровали, а колхозное — могли. Ведь на трудодни колхозникам мало хлеба давали. Вот и тащили тайком. Чтобы прекратить расхищение, правительство издало закон, который люди прозвали «Законом о колосках». Если кого поймают с краденным, судили и отправляли в заключение. У нас в Балахоновке и милиционер по фамилии Поручиков был…

На сушилке одна женщина работала сторожем. У неё было двое маленьких детей, а мужа не было. Она натаскала в кармане сколько-то зерна для детей. За это ей дали два года. А детей колхоз на попечение взял. Она, кажется, так и не вернулась. Помню, дети уже большенькие стали, подростки, а всё считались на попечении. Колхоз занимался попечением не только этих детей. К нам по разнарядке присылали из города сирот, ставили их к кому-то на квартиру. Колхоз и колхозники обязаны были их принять.

Колхозников постоянно посылали «кубатуру гнать», то есть на лесоповал. И до колхозов мужики ездили лес заготавливать. Но тогда они за работу получали деньги. И это был их зимний заработок. А при колхозах работали в лесу бесплатно. Каждому колхозу давался план «по кубатуре», и колхозники должны были его выполнять. Кроме того, наш колхоз был обязан строить дорогу на Барзас.

Получается, что колхоз должен был урожай давать, лес заготавливать, дороги строить, детей сиротских воспитывать. И все бесплатно.

Председатели колхозов у нас сначала были выборные из своих (Касаткин, Носков). А потом их стали нам присылать (Бочкарев, Петухов). Правление колхоза назначало бригадиров из своих деревенских. Само же правление состояло из семи — девяти человек.

Коммунистов люди сначала ненавидели, потом боялись, потом уважали. Сталина все любили. Хотя во время войны говорили, что он виноват в том, что немец до Москвы дошел. Обсуждали, как он командующего нашими западными войсками Павлова расстрелял.

Вообще-то тогда лишнего — не скажи! Неугодные разговоры власть в миг пресекала. У нас был мельник Гусаров. Я как-то зашёл на мельницу погреться и услышал от него про отступление нашей армии. Я кому-то об этом, с дуру, брякнул. Потом ко мне пришли двое и спрашивают: «Говорил Гусаров про отступление армии?» Я ответил, как было: «Говорил». Его тут же и замели.

В Балахоновке церкви не было. Старые люди были верующими. Люди Бога любили и верили ему. Знали, что он все видит, за все может наказать или благодарить. И не воровали поэтому. У верующих совесть была. Верующий тебя словом плохим не назовет, матом не заругается. А нас молодых власть безбожниками сделала. Власть нам запрещала кому-то верить. Верить мы должны были только ей.

В колхозе денег не было, а самогон люди варили. Хоть и притесняли это дело. Нельзя было заниматься самогоноварением. Приезжали уполномоченные, проверяли. Шурудили здорово. Мужики тогда тоже пили. И много пили. Вечером «насадится», а утром на работу в колхоз идет. В праздники гуляли всей деревней, как в старину. Из дома в дом толпой ходили. Самогона выпивали море… Гуляли так, что, кто где упадет, там и уснул.

Я проработал белее 30 лет в школе. Вел 1,5 — 2 ставки. Работа учителем тяжелая. А вот богатства не нажил. На курорты не ездил. В Доме отдыха один раз отдыхал. Из наших балахоновских кроме меня еще двое отдыхали в Доме отдыха. Больше — никто. У нас не практиковались поездки куда-то не то что на море, но даже недалеко. Крестьянину всегда нужно хозяйство вести. Денег вечно нет. А про колхозные времена я уж и не говорю. Там только работа. Об отдыхе даже и не думали. Работали без выходных, отпусков, декретов для рожениц.

Посмотришь, почитаешь, как люди на Западе живут. И обидно делается за нашего человека. Ведь наш мужик лучше работает, чем западный. Видимо, им государство помогает, а нам нет. Нас раньше за людей не считали, а теперь пытаются что-то через реформы сделать. А не получается. Может быть, реформы нужно было в другую сторону делать. Только в какую? Что-то нужно было менять. Это — безусловно. А что?!

Отучили людей работать. Ведь, как, получается, работаешь, работаешь, а толк какой? Отцы наши добро наживали, а у них все отобрали, да еще сослали… Может, поэтому и ходят сейчас 20-летние лбы и не работают. Раньше их бы судили за это. Такие раньше тунеядцами считались.

У меня пятеро детей, все со специальным образованием. Внуков не сосчитать.

Я думаю, в годы реформ не надо было партию менять. Люди к силе привыкли. Без нее они как бараны без пастуха. Я сам в партии с 1952 г.

Сейчас свободы много, поэтому и беспорядок.

Документ № 48

Шипицин Илья Николаевич родился в 1921 г. в д. Барановке Кемеровской области, Шипицина Анна Степановна родилась в 1921 г. в Белоруссии. Живут в Подъяково. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования).

Анна Степановна — Мои родители приехали в Сибирь из Белоруссии в 1933 г. Там был голод. Здесь наше хозяйство было бедное: корова, свиньи. Ели картошку, похлебку из травы. Родители пастухами были.

Илья Николаевич — А я родился здесь неподалеку, в Барановке. У нас было обычное хозяйство: 2 коня, корова, овцы. Тогда говорили: „Овечка вокруг человечка“. Потому что с овцы и шерсть, и мясо, и шкура. Она одевала и кормила человека. Нас в семье было восемь ребятишек. Мать за нами ходила, а отец нас кормил. Мы, считалось, жили бедно: с братьями дрались за шапку, чтобы на улицу пойти зимой. Когда жили в единоличниках, мясо, молоко у нас всегда на столе было. Не то, что потом…

Отец пошел в колхоз, потому, что его заставили. А заставили так. Ему дали твердое задание. Если не выполнишь это задание, то тебя раскулачат и посадят. По тому заданию нам надо было сдать два мешка зерна. Отец сдал. Через некоторое время — новое задание. Опять сдал. Но тут опять — новое задание. В общем, твердое задание единоличнику давали раз за разом, пока человек не сдавался и не вступал в колхоз. Так и доводили мужиков. А куда деваться крестьянам? Вот и вступали в колхоз.

Вступая в колхоз, нужно было отдать свой скот в фонд колхоза. Для крестьянина самое страшное — это расстаться с конем. Об этом даже было страшно подумать. Конь — не только кормилец. Он был членом семьи. Умная тварь.

Да и со всем остальным нажитым добром страшно было расставаться. В то время признаком богатства было косилка, молотилка, конные грабли. Во время НЭПа крестьянину давали льготные кредиты. Тогда крестьянин и смог различной техникой обзавестись. И вот теперь советская власть взяла да и всё отобрала.

Я во время коллективизации жил в Барановке, это 20 км. от Подъяково. Там крестьяне были побогаче здешних. Дома строили хорошие, круглые. Если дом был обшит тесом, то хозяина дома признавали кулаком. А то, что в доме не было ничего кроме стола с лавками, это никого не интересовало. Кулак ты! И всё тут!

Анна Степановна — У нас говорили: „Работал много, спал на кулаке, поэтому кулак“ (смеется).

Илья Николаевич — В Барановке жил Голев Матвей. Работящий мужик. Выделялся из общей массы. Справно жил. Многие крестьяне бедными были, а работать не хотели. Тогда так было, кто работает, тот живет справно, а лентяи не работали и бедствовали.

Взялись власти Матвея раскулачивать. Мы из окна своего дома видели, как подъехали к его дому люди. Приехали, давай распоряжаться его имуществом. Всё у него отобрали. А Матвей сидел, опустив руки, и смотрел на это безобразие и поделать ничего не мог. Матвея с семьей из дома выселили в избушку в его же дворе. В собственный дом он войти уже не мог. Каким-то образом он от раскулачивания сохранил полупальто из фабричного сукна. По тем временам это считалось большим богатством. Через некоторое время он его одел, думал, страсти по нему уже улеглись. Пошёл в этом пальто в гости. Когда вечером возвращался, его встретил избач. (Избач человек большого ранга считался, хотя заведовал всего избой-читальней). Избач с него пальто содрал и отправил старого Матвея сибирской зимой раздетым.

А Матвей ничего не мог поделать, хоть мужик крепкий был. С начальством лучше не связываться. У Матвея же еще семья была, за нее было боязно. Какое-то время спустя его сослали. Он где-то отбывал, вернулся. Сколотил новую избушку, начал обзаводиться хозяйством. Его опять раскулачили. Дом передали беднякам. Тогда Матвей подался на Барзас. Там он и умер. Вот видите, трудолюбивый человек, он сможет жизнь себе обеспечить. Он не ждет помощи, а все сам — своим горбом.

Коллективизация и раскулачивание — это был самый настоящий грабеж крестьян. Сколько мужиков загубили! Зря загубили!

Власть раньше боялись! Даже не говорили „люблю“ или „не люблю“ власть. Попробуй, скажи, моментально заберут. Я думаю, что среди крестьян были доносчики, шпионы, которые докладывали властям, о чем люди меж собою говорят. Ночью приходили, забирали. Много у нас забрали народу из деревни. Тех, кого увозили и их семьи, люди врагами не считали. Во-первых, в таком положении почти каждый оказался, почти у всех были репрессированные родственники. Во-вторых, сосед соседу не враг. В деревне наши предки вместе жили. У нас все друг другу или брат, или сват, или свояк. Жили мы дружно. А сейчас в деревне того единства уже нет. Да и откуда оно будет? Я учителем всю жизнь в Подъяково проработал. Был директором школы. Доносили и на меня. Хорошо, что нашлись люди, предупредили. А то бы тоже ни за что пропал!

Все уничтожили. Корень крестьянской жизни и уничтожили! Откуда теперь взять силы, чтобы страна выправилась?!

Документ № 49

Мария Ивановна N родилась в 1921 г. в г. Щегловске. Рассказ записала Розенберг Ирина в марте 1996 г.

Родилась я в 1921 (голодном) году в г. Кемерово (бывший Щегловск) в семье сапожника кустаря-одиночки. Мама не работала. В семье было семь человек (родители и детей пятеро). Я — самая старшая. До 1930 г. у нас была своя корова, куры и очень большая усадьба. Все было свое. Отец в свободное от работы время ходил на охоту, рыбачил, чтобы прокормиться. Не было лакомств, но в определенное время за общим столом все были накормлены всегда горячим и свежим. К Пасхе нам отец шил ботиночки, мама — платьёшки. И так до следующей Пасхи. Чистота в доме стояла образцовая. Всё это благодаря моей маме-труженице. Вспомнишь слова Н.А.Некрасова: »… хлеб выпечен, вкусен квасок, здоровы и сыты ребята, на праздник есть лишний кусок".

В 1930 г. отец бросил свое ремесло, так как его заставили платить большие налоги, и ушел на производство. Работал на разных тяжелых работах. Нужда наступила ужасная. Думать о каких-то игрушках и развлечениях мы и понятия не имели. Все развлечения — это сказки бабушки, которая приходила к нам ночевать. Мы, дети, до школы не имели ни зимней одежды, ни обуви. Бывало, зимой отец носил нас в баню в полах овчинной шубы

В доме была большая комната, около 25 кв.м кухня и чуть поменьше ещё одна кухня с русской печью. А обстановка — это по большому обеденному столу в комнате и кухне, маленький столик, две большие и одна детская кровать, сундук, два венских стула и табуретки, настенный шкафчик, сделанный отцом для посуды. Что касается гардероба моих родителей, так он был убог: у отца не было ни пиджака, ни какой-нибудь куртки, но всегда была сатиновая рубашка-косоворотка, подпоясанная широким ремнем. А маминых нарядах даже не помню, так как она всегда была в фартуке. Помню, что в праздник надевала праздничное (еще из гардероба девушки). Когда мне было 13-14 лет, я стала сама шить на всех.

Первого сентября 1929 я пошла в первый класс школы, которая была построена в революцию и в которой училась моя мама. К школе мне сшили пальто, купили валенки. Ни каких форм не было, было лишь обычное домашнее платье. А сумка была сшита из сурового полотна. Никаких «обедов» нам никогда в школу родители не давали. Отправляли накормленными. Но иногда из школьной кухни приносили картофельный суп и маленький кусочек хлеба бесплатно. Это было в 1931-33 годы. В 1936 г. в городе сразу было построено несколько школ, в том числе и ближняя школа №1, вместо нашей. Огромная красавица, а наша деревянная старушка была закрыта и отдана под квартиры учителям.

15 декабря 1937 г. арестовали отца по линии НКВД. Я в это время училась в 9-ом классе. Отец, конечно, не вернулся. А через 20 лет его реабилитировали посмертно. В связи с арестом отца встал вопрос о продолжении моей учебы. А учиться хотелось очень. Отец хотел, чтобы я училась. Всегда говорил, чтобы стать человеком, а не чуркой с глазами, надо учиться. Что же стало после ареста? Бросить учебу и идти работать? Пошла я на «Азот», а там и разговаривать не стали со мной: дочь врага народа. Тогда мои тетя и дядя сказали, что поддержат семью, а я должна учиться. Я окончила 9-ый класс!

Да, были люди и в те страшные годы, не побоялись помочь бедной девушке, оставшейся в таком критическом положении. Я благодарна им по сей день. Это директор школы Цалобанов Василий Александрович и классный руководитель Шумихин Василий Алексеевич. Они помогли мне окончить 10 классов, предложив мне работу в школьной библиотеке после уроков. Я согласилась с радостью. Стали платить по 75 рублей в месяц. Ура! Я безмерно рада! Окончив 10 класс в 1939 г., учиться дальше не было возможности. А выбор?! Опять помог директор, договорился с ГорОНО и меня приняли учительницей в начальную школу.

Свою трудовую жизнь я начала в августе 1939 г. со ставкой 240 руб. Прошло почти 60 лет, но хорошо помню, что 1 кг серого хлеба стоил 90 коп., белого — 1 руб. 50 коп., буфетные пирожки в школе стоили по 7 коп. В 1940 г. с отпускных купила демисезонное пальто за 210 руб. А вот «ветераны» подсказывают, что полулитровая бутылка водки стоила 6 руб. 5 коп.

Народ тогда одевался очень скромно. Какие-то единицы выделялись одеждой, обувью. Серость. Я лично только в возрасте 22 года ощутила на своих плечах холодок шелковой блузки. Даже самые дешевые ткани купить было очень трудно. Вот пример: летом 1940 г. мы три недели стояли в очереди за ситцем в магазине «Текстиль». Когда подошла очередь, то брать уже нечего было. Но ситец на сарафанчик купила по 4 руб. 70 коп. за метр.

30 ноября 1939 г. началась финская кампания — все полетело в пропасть. А через полтора года — Великая Отечественная. Как жили, как работали? Не дай Бог переживания, недоедание, страх, горечь утрат! Об этом ни рассказать, ни описать. По-моему каждый здравомыслящий человек был одержим, старался выжить, помочь фронту. А как? Только работой до измождения, только терпением. Оплата труда была низкой, ее хватало только на отоваривание карточек. Надо быть справедливым — наценок не было, на рынке все стоило очень дорого. Тут уже срабатывал инстинкт самозащиты, самосохранения, но не так, как теперь ударились в разбой, грабежи, насилие. Люди работали. И как! Подростки 14 лет стояли у станков, работали в колхозах без выходных, без отпусков. Это работа государственная, но этого недостаточно, чтобы выжить, люди даже никогда не занимавшиеся сельскохозяйственным трудом стали выращивать на полях картошку, фасоль, просо. Держались.

О себе лично скажу: в 1943 г. я, как учительница, имела ставку в месяц 330 рублей, как бухгалтер школьный — 150 рублей и как секретарь — 100 рублей. На этот заработок можно было купить 2 ведра картошки. Кроме этого я во все годы карточной системы получала на коллектив продовольственные карточки (общественный уполномоченный). Не зря говорят: «Кто везет, на того и валят». Отказаться от этого было при нашем деспоте-директоре невозможно. Грозил отдать под суд, называя это саботажем, дезертирством.

За самовольный уход с работы судили как дезертиров трудового фронта, приговаривая заключению от 4-5 до 8 лет. Теперь только диву даешься, как только мы перенесли все это. Это молодость, желание помочь фронту, дождаться победы.

Наконец, дождались Победы! Но ни сразу все стало легко и свободно, но появились и личные человеческие желания. Появилась и личная жизнь. Замужество не удалось. Дочь пришлось растить без отца. Но у меня был ангел-хранитель, который и в эти дни помог мне во всем. Она, моя родная мама, прожила 94 года. Мое дело было работать, дом меня не отягощал.

Жить на одну ставку было невозможно. Да я и не помню, когда работала на одну ставку. Хотелось ведь что-то приобрести. Только в 35 лет купила плательный шкаф, радиолу. Телевизор появился в доме в 1964 г., холодильник — в 1967 г., книжный шкаф и сервант — в 40 лет.

Ни курортами, ни домами отдыха учителей не баловали. Это удавалось более вёртким и умелым. Летом надо было работать на огороде, подрабатывать на курсах. А вот с Москвой-матушкой я встретилась только в 1962 году, в 41 год. Ни сада, ни дачи мы не имели, а был приличный участок у нашего ветхого жилища. В 30 лет моя тарифная ставка была 690 руб., да минус 45 руб. подоходного налога и подписка на облигации.

Дочь моя окончила школу в 1964 г… К этому времени у нас в доме нормализовалось мало-мальски. А кресла и дивана не имела до 70 лет. В 50 лет вышла из строя. Школу расформировали, и я решила пойти на пенсию по выслуге: 5 лет по 1 рублю на день! Хорошо! Имею второй телевизор, пользуюсь холодильником с 1967 г. При выходе на пенсию никаких друзей не собирала, все получилось не как у людей. Я — сирота, школа закрыта, всех разогнали кого куда. Мне, в мои 75 лет, некуда примкнуться. А ведь школа моя для меня была вторым домом родным.

За последние 5 лет жизнь моя круто изменилась: 1. Я — инвалид 2 группы, перенесла 2 инфаркта миокарда, к ним пристегнулась еще масса болячек; 2. Какие-то несчастные накопления на черный день по-хамски обесценены; 3. Пенсия уменьшилась в 3-4 раза. А цена на все! А квартплата и услуги!

Замечательно! Живи, не тужи! Умрешь — не убыток!

Документ № 50

Киш (Петренко) Зоя Максимовна родилась в 1921 г. в д. Новопокровке под Итатом Кемеровской области. Живет в п. Итат. Рассказ записал внук Фролов Андрей в октябре 1999 г.

Семья у нас была большая: родители, три брата и четыре сестры. Отец был лесничим. Мне было 5 лет, когда мы переехали на кордон в тайгу. Мы, можно сказать, были кулаками. Хотя значение этого слова я узнала намного позже. Мы имели большую пасеку, пять коров, четыре лошади, много овец, свиней, кур, гусей. В общем, у нас было всё как у людей. Всё как положено. Мы жили ни от кого не зависели. Всё наживали своим горбом. Сами зарабатывали свой хлеб. Никто, никогда не побирался.

Что такое коллективизация, мы на себе не узнали. (Ух, и слова какие-то нерусские выдумали, язык сломаешь!) Жили в тайге. Кто в такую глушь поедет? Нас не тревожили. Но люди говорили, что это был полный грабеж.

Творилась чертовщина какая-то! Ведь раскулачивали как раз тех, кто всю жизнь на земле работал, добро свое трудом копил, кровавые мозоли с измальства зарабатывал. Говорят, их и высылали куда-то. Слухи тогда разные ходили. У них отнимали всё то, что они наживали своим потом и кровью. Отец наш хотя и возражал против коллективизации (это я помню, уже не маленькая была), но в открытую не выступал. Побурчит, похулит коллективизацию. Да и то, пока по тайге бродит. Не на людях. А матери не до этого было. Хозяйство у нас большое, работы у неё всегда много было. Мы ей во всем помогали. Но дети, они и есть дети. Что с нас было взять?

У нас в деревне твердо знали, что бедняки — это босяки. Они работать не хотели. Зато умели ходить и клянчить. На всю деревню один такой босяк был. Пропойца! Что с него взять? Дети его дразнили, а взрослые и ругнут, бывало. А ему всё одно. Он, как пёс шелудивый. Без роду, без племени. Не любили его люди.

Были люди, которые в колхоз с охотой шли. А те, кто своим хозяйством хорошо жил, не хотели вступать. На них агитация не действовала. Их силком заставляли. Власть она и есть власть. Сказали надо, значит надо! И нечего рассуждать! Она сильно не свирепствовала, но и спуску никому не давала. Председателя и бригадиров выбирали. Но батька говорил, что хоть за них и голосовали, но это делалось по указу сверху. Отец их хорошо всех знал. Он с деревенскими мужиками часто общался.

К начальству относились по-разному. К тем, кто за народ радел, относились по-людски. Но были и такие, что ходили по деревне гоголем и только, как барский приказчик, на людей покрикивали. Вот таких — ненавидели.

До коллективизации у нас церковь была, свой приход. Но красные ту церковь спалили. Сказали, что в ней окопались пособники кулаков и прочей контры. Хотя, какие из батюшки и дьячка пособники?! Священника уважали и любили. Он был человеком умным, добрым и справедливым. К нему все за советом и помощью шли.

Мы из кордона в деревню редко выезжали. Да и то, только с отцом. Это бывало или по праздникам, или просто увяжусь за ним, чтобы он мне гостинца в лавке прикупил. Во время этих наездов мы замечали, что деревня сильно менялась. До коллективизации практически все жили справно. У всех всё было. До коллективизации народ ходил хоть и в самотканном, но в справном. Иногда отец покупал товары в соседнем селе. На праздники все надевали наряды. Было красиво!

А когда эта кутерьма с коллективизацией завертелась, народ стал нищать. Крепко он пообнищал, да пообносился. Потом, когда более или менее с коллективизацией утряслось, народ снова стал оживать. Хотя начинали всё заново. Ведь жить-то как-то надо было. А люди с детства к труду приучены были.

Точно не скажу, воровали ли люди колхозное добро. Поговаривали, что воровали. Но у нас, вроде, никто не попался «за колоски». Не приучен был народ воровать. Ну, разве что, на поле после уборки дети соберут оставшиеся колоски. Но это же дети! Что ж им с голоду помирать?

Но в других деревнях, говорили, было по-другому. В нашей деревне председателем был свой человек. Он был из народа и понимал все наши тяготы и беды. Он был строгим и справедливым. На нашем таежном кардоне никакого воровства, конечно, не было. Все знали крутой нрав отца. Он спуску никому не давал. Вот сейчас в деревне воруют сосед у соседа: картошку выкапывают, грядки портят, в дома лазят. Кто, ты думаешь, они такие? Это такие же «бедняки», которые и тогда были. У них суть и тогда и сейчас одна — алкаши и лентяи. Босяки они и есть босяки!

Были у нас и «враги народа». Но почему они так назывались, — ни отец, ни я, ни другие, — так и не поняли. Хотя доходили слухи, что они были вредителями и диверсантами. Но всё равно никто не понимал, за что их забирали. Говорили: «Раз взяли, значит, за дело!»

Мы не голодали. Край наш был богатый. Тайга хорошо кормила.

Кто такие пенсионеры, мы не знали. Такого понятия тогда вообще не было. Не знали люди, что такое пенсия. Раньше все работали до тех пор, пока сила в руках была. Да и сейчас, посмотрю, бабки старой закалки в земле ковыряются. Может быть, за счет этого и живем. Ни «пачпартов», ни других документов у нас не было.

Бывало, кому-то куда-то ехать надо, он несет председателю подарок. И тот выдавал ему справку. Но это редко было. Из деревни уезжали в основном только на учебу в техникум. А потом, когда выдали паспорт и разрешили уезжать, мы никуда не уехали. А куда ехать? Здесь в деревне родная земля, всё здесь родное. Здесь могилки отца, матери, деда, бабки. Да что там говорить! Родина здесь! А там — чужбина. Там — ни кола, ни двора, ни знакомых, ни родных.

Когда началась война, мужики пошли воевать, чтобы победить. Были и те, кто боялся идти. Они, как сейчас говорят, старались «отмазаться». Но таких было мало. Их не только не любили. Их презирали.

После войны, вроде, всё налаживаться стало. Хотя мужиков мало пришло с войны. Да и те пришли нецелые. Все израненные и искалеченные. Много их осталось где-то там, в братских могилах.

Ты, вот, интересуешься, кто в деревне жил хорошо. А знаешь, что надо, чтобы жить простому человеку хорошо? Человеку надо послаще поесть, помягче поспать. Но не только! Надо, чтобы совесть чиста была перед людьми, чтобы им в глаза не стыдно смотреть. Такие люди и тогда, и сейчас живут хорошо. Совестливо живут.

Мы политикой никогда не интересовались. Понятия раньше не имели, что это такое. Это сейчас бабки на завалинке сидят и, от нечего делать, языками чешут. И мужики — туда же!

Ты думаешь, кто виноват, что в деревне стало хуже жить? Власть и виновата! Она не о колхознике и его нуждах думала, а о плане. Этот план надо было сдать любой ценой.

И «нонешная» власть нас не больно жалует. Видать, забыли, что мы их кормим, а не они нас. Не помнят, что живут за нас счет.

Мой муж, твой дед Иван, машинистом был. Поэтому мы хорошо жили. Да и приданное моё было немаленьким. Телевизор у нас появился у первых. Это такая диковина была! Соседи, как в клуб, его ходили смотреть. Мы с мужем поездили по России. Были в Севастополе, на Украине, Минводах. У нас бесплатный билет был.

В последнее время жизнь, конечно, изменилась. Во всяком случае, хуже не стала! Кто умеет работать, тот и живет хорошо! Кое-что изменилось к лучшему. Особенно у вас в городе. Да и в нашем поселке много хороших перемен. Хотя есть и плохое.

Но так у нас на Руси было всегда. Не даром говорят: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда!» Всё что не делается, всё делается к лучшему. Будем надеяться, что появиться настоящий хозяин, который, наконец-то, наладит нашу жизнь. Нет, не то я сказала.

Пока народ, пока мы сами не захотим жить по-человечески, наверное, ничего не изменится.

Документ № 51

Щербинин Егор Андреевич родился в 1922 г. в д. Сутункин лог Щегловского района Кемеровской области, Щербинина Анна Фатеевна родилась в 1922 г. в Павлодаре. Живут в поселке Щегловский. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Егор Андреевич — Я родился здесь неподалеку — в деревне Сутункин лог. В деревне было 59 дворов. Очень красивая была деревня. Сейчас её нет. При Хрущеве наш колхоз «Парижская коммуна» ликвидировали и нас присоединили к совхозу «Щегловский». А деревню нашу убрали как неперспективную.

Отца я не помню. Он умер, когда я был совсем маленьким. Нас у матери было шестеро: три сына и три дочери. Девки потом замуж повыходили. А мы, мужики, все воевали. Старший брат (с 1911 г. рождения) погиб. Другой брат был призван в армию в 1939 г., воевал, остался жив. Меня призвали 30 сентября 1941 г. Я прослужил девять месяцев и получил сильное увечье: раскол черепа. Был комиссован по инвалидности второй группы.

Из Сутункина лога много мужиков забрали на фронт. Из нашей деревни ушли воевать 98 человек. А вернулись человек семь или восемь. Сильно мало нас вернулось. Погибли мужики! Молодежь вся полегла.

В 1943 г. я женился. Мы с женой народили десять детей, и все они, слава Богу, живы и здоровы. Моя жена имеет за это Золотую Звезду Матери Героини. Все наши дети получили образование: закончили по восемь и даже десять классов. Правда, в начальники никто из них не выбился.

Сначала, сказывали, наш колхоз был богатым. Выдавали на трудодень по 2-3 кг. зерна. А к 1937 г. колхозники стали получать лишь по 200 — 300 гр. На них не проживешь даже один, не то, что семьёй. Нам надо было много хлеба сдавать государству. Чем лучше был урожай, тем больше сдавали государству, тем меньше оставалось колхознику. Председателем у нас был свой, деревенский, — Распопов Иван. А до него — Попов.

Мужики у нас вступали в колхоз по-разному — кто добровольно шел, а кого загоняли. Но большинство мужиков в нашем Сутункином логу вступили добровольно. А один мужик, Петров Василий Евлампьевич, всё никак не хотел идти в колхоз. Ох, сколько же его таскали, сколько таскали по собраниям да организациям. У него корову, коня, избушку, конюшню, амбар, баню — всё-всё забрали. Его оставили голым. Слава Богу, не выслали. А у него семья была: четыре сына и три дочери. Мать с ними жила. Сыновья потом погибли на фронте.

Анна Фатеевна — А одна из дочерей сейчас хлопочет, чтобы ей выплатили за раскулачивание отца. А раскулачивала своя же власть! Это было издевательство над рабочими людьми. Вот что раньше с крестьянами делали! А спроси, зачем? Чтобы начальству свой зоб набить! Это местная власть над нами издевалась. В колхоз силой загоняла.

В Верхотомке председателем сельсовета был Хмарин Иван Денисович. Он уже сдох! Дай, Бог, на том свете ему ворочаться. Придет, за грудки схватит, бьёт. Глумиться над людьми ему молодежь помогала. Да разве один Хмарин был такой?! Когда Петрова преследовали, то сильно били и его самого, и его семью. Старуху-мать маленько не задавили, чуть до смерти не забили. Детей на улицу повыкидывали, а хозяйство, трудом и потом нажитое, забрали.

Егор Андреевич — Председатели разные были. Некоторые председатели жалели колхозников. У нас рассказывали про Барановского председателя, который сначала раздал хлеб колхозникам, а потом уж государству. Его судили за это. (1)

Анна Фатеевна — Издевались над людьми, как хотели!

Егор Андреевич — В 30-е годы у нас многих мужиков угнали из деревни. Уже и колхозы были. А всё не успокаивались. Помню, забрали в нашей деревне трех мужиков: Токарева Сидора, Шадрина Ивана, Нехорошина. Сказывали, что в 1935 г. правительство приняло какое-то решение, в котором говорилось о свободе колхозника в колхозах. Вот эти мужики и решили выйти из колхоза со своим земельным паем. За ними ночью приехал «черный ворон» и увез навсегда. Больше их никто не видел. (2)

Я работал в колхозе кузнецом. Сам выучился этому делу. В день вырабатывал 1,5 — 2 трудодня. В год получалось до 600 трудодней. Это считалось очень много. У нас тогда было много трескотни о стахановцах и соревновании. Никакого соревнования промеж мужиков не было. Но начальство вело счет передовикам. Меня им считали. Моего брата-пахаря тоже в них зачислили. (3)

В колхозе тяжело было работать, но привыкли. Люди с песнями работали. Я ещё пацаном был, но в колхозе с мальчишками работал — сено возил на волокушах. У нас своя сельская четырехлетняя школа была. Я 6 классов закончил, а потом бросил. Мы с матерью вдвоем остались, зарабатывать на жизнь надо было.

Трудно было, когда государственный заем подписывали. Государству мы должны были дать в займы денег. Заставляли на заем подписываться. Если не подпишешься, до работы не допускали. А, если не допустят до работы, ты не выработаешь свои трудодни, значит, могут приписать к врагам народа и судить. Правда, делали скидку для бедных хозяйств. Бедняки должны были подписываться по 500 рублей, кто покрепче — по полторы тысячи. Но для всех это были очень большие деньги. Ведь денег в колхозе мы не получали. А когда стали получать, то на трудодень приходилось всего по несколько копеек.

Колхозник за заем расплачивался своим подсобным хозяйством. Но на него, опять же, были большие налоги. Эти налоги нас душили. Государству нужно было мясо сдать, молоко, яиц 150-180 штук, шерсть. Семье колхозника почти ничего и не оставалось. Но люди как-то и не возмущались таким положением. А что толку было возмущаться?! Не то скажешь, руки — назад, и не увидишь больше родных.

Анна Фатеевна — Тогда плохо было! И сейчас — ничего хорошего. Ельцин страну загубил. А всё началось с «Горбача». Беспорядок в стране и хаос сделали.

Коммунисты, они — молодцы! Они такого бы не допустили. Ленин, Сталин — наши вожди! То, что с колхозниками тогда делалось, это вина нашего местного начальства. Кто их тогда поставил, я не знаю.

Знаю, что Сталин не знал о наших бедах.

Примечания:

1) Видимо, речь идет о случае, описанном в Док № 35, сноска 1.

2) В феврале 1935 г. был принят примерный Устав сельскохозяйственной артели, в котором декларировались права колхозников. Видимо, этот документ и сыграл злую шутку с доверчивыми к советской власти простодушными мужиками, захотевшими свободы от колхозов.

3) Фиктивность стахановского движения на селе фактически признавали и сами его организаторы. См. документ:

Из докладной записки

бригады Запсибкрайкома ВКП(б) по обследованию колхозов Тисульского района и состоянии в них стахановского движения

Не позднее 29 июля 1937 г.

с. Тисуль

Стахановское движение организационно и политически в обследуемых колхозах ни кем не возглавлено. Стахановцы в колхозах есть, но никакой практической работы с ними не ведется. Не созывается производственных совещаний стахановцев как внутри колхоза, так и межколхозных. Со стахановцами никто не ведет работы по повышению их агротехнического и культурного уровня. Ни в одном из обследованных колхозов не найдено случая показа стахановской работы среди колхозных масс. Материальной заинтересованности стахановцам не создано, если не считать отдельных случаев попутного премирования наравне с другими колхозниками.

Наблюдались случаи проявления травли стахановцев. В колхозе им. Буденного распространялись заведомо лживые слухи, компрометирующие стахановку как женщину (стахановка Братчикова Ел.) Эту же стахановку Братчикову в течении 2-х дней лишали общественного питания. (Виновники осуждены).

В колхозе «Гигант» в бригаде № 1 по отношению стахановок Середкиной и Цикуренко были организованы насмешки со стороны отдельных колхозников и самого бригадира Шалупы, которые опасаясь повышения норм выработки, старались этих стахановок из своей бригады удалить.

В колхозе «Красный Орден» в 3 бригаде 3 ударницы брались полностью обслужить жатку и просили закрепить за ними квалифицированного машиниста, вместо машиниста дали им на машину неопытного мальчика. В первый день при неопытном машинисте они навязали по 800 снопов. На другой день с целью сорвать ударную работу этих вязальщиц, бригадир Липатов не дал им готовых вязок.

В колхозе «Вперед» вокруг премирования ударников со стороны отдельных колхозников имели место насмешки и по этой причине ударники просили исключить их из списка премируемых.

В колхозе «Революция» были обнаружены случаи морального бойкота ударников, выражавшиеся в нежелании с ними разговаривать […]

ГАКО. Ф.П-40. Оп.1. Д.9. Л.136.

Копия. Машинопись.

Лексика и орфография документа даны без изменения.

Документ № 52

Распопова (Аксенова) Евдокия Павловна родилась в 1922 г. в селе Ариничево Ленинск-Кузнецкого района. Живет в Абышево. Рассказ записала Тюпина Наталья в ноябре 1999 г.

Семья у родителей была девять человек. Отец — Аксёнов Павел Степанович родился в 1900 г. Был сапожником, потом простым колхозником. Они с мамой не сибиряки, приехали из России. Отец был сирота, с семи лет, как чеховский Ванька Жуков, жил «в людях». Выучился на сапожника, стал мастером.

Когда ему исполнилось 18 лет, хозяин его, у которого он жил в подмастерьях, наделил его всем сапожным инструментом, дал денег на корову и на дом. Мама Анастасия Васильевна была старше отца на 4 года. Для отца её сосватал хозяин отца, сказав ему, что скоро тебе в армию идти, а твое хозяйство надо сохранить. Эта девушка, мол, и сумеет его поддержать. Не смотри, что она старше тебя, и что у неё на глазу бельмо. Они поженились. Отца взяли в армию. Он был в обозе, сапоги чинил, фронта не видел. А мама в это время жила в работниках, была кухаркой. Вернулся. Они нарожали семерых детей.

В селе Харьков Лог я окончила 7 классов. Потом поехала в Кемерово учиться на учительницу. Год проучилась без документов, а потом паспорт получила. Была, конечно, в комсомоле. Когда учителей стали почему-то брать в армию, нас, студентов, вместо них, послали в школу. Мне было 17 лет, когда я оказалась заведующей школой в Машковском районе Новосибирской области. Как раз были первые выборы в Верховный Совет (12 декабря). Тогда это был праздник. Мы пели песню: «Мы лучшее платье наденем в двенадцатый день декабря». Почему-то в то время районо вело политику частого перемещения учителей из школы в школу. На одном месте работать не давали. Я чуть ли не за год сменила три школы. Проработала 10 лет. Потом переехали сюда, в Абышево.

Коллективизацию я хорошо помню. Отец сначала не пошёл в колхоз. Он работал на золотом прииске в Харьковом Логу. У них там своя артель была. Артель имела свои средства, жила самостоятельно и независимо. Как поработали люди, так и жили. Артель сильно отличалась от коммуны. В коммуну пришли — кто? Да, те, которые работать не хотели! Лишь бы пожрать, да нажиться! Там были всякие шаромыги. Это были бедняки. Все знали, что они лодыри!

Они-то и раскулачивали людей. И вовсе не богатых раскулачивали. Это были обычные крестьяне. Моя мама их сильно жалела. Одна из раскулаченных соседок попросила мою маму сохранить что-то из своих вещей. Надеялась вернуться. Мама очень боялась, что её за это сильно накажут. Но взяла. Я хорошо помню те вещи: домотканные дорожки на пол, полотенца и бараньи шубы. Мы их на полатях спрятали. Это что, богатство? Нашли богатых! Раскулаченным разрешали брать с собой 16 кг. на человека. А чего возмёшь на эти килограммы? — Ребятишек надо одеть, продукты надо взять, инструмент прихватить!

Наших соседей сослали в Нарым. Я не помню, сколько лет прошло, но хозяйка вещей, оставленных маме, приехала. Муж у неё умер в Нарыме. Она какое-то время жила у нас. Мама была очень рада, что сумела сохранить её вещи. Я считаю зря, совершенно зря ссылали этих людей! Никакие они не богачи! Ничего у них в доме не было лишнего. Всё нажили своим горбом.

А ведь в селе у нас были действительно богатые. Я, например, 4 года училась в доме, который раньше принадлежал одному из таких богачей. Дом двухэтажный, много-много амбаров и других построек. В этом доме разместилась не только школа, но и колхозная контора, клуб. Хозяев, конечно, раскулачили. Куда сослали, не знаю. Только они не вернулись. Когда их высылали, они не взяли с собой старушку. Они, видимо, боялись, что она не выдержит дорогу. Ведь сосланные не знали куда едут. Их нигде, никто не ждал. Да старушка и сама сильно просилась оставить её на родине. Она потом жила в коморке на первом этаже. Власти, конечно, её не помогали. Но добрые люди её кормили: кто молока принесет, кто хлеба даст, кто картошки…

До коллективизации деревня выглядела нормально. Когда провели коллективизацию, деревню разделили на три части. Одна часть — колхоз «Красный Октябрь» (в ней потом тятя работал), другая — «Страна Советов», а третья — «Парижская Коммуна».

Церкви в нашем селе не было. Она была в пяти километрах от нас, в селе Красном Ленинск-Кузнецкого района. Церковь разгромили, когда я училась в пятом классе. Колокола сняли. Мы ходили смотреть, как её разоряли. Правда, сейчас церковь опять восстановили. Её когда-то построил купец Пьянов. Богатый был человек! Два магазина были его, школа его, церковь его. Когда его раскулачили, весь колхоз разместился в его бывшем хозяйстве.

Мама у нас была верующей, но в церковь никогда не ходила. Молилась дома. А тятя был неверующим. Но маме, он молиться не запрещал. Да и не молилась она сильно-то. За стол надо садиться — она перекрестится. Молитвы знала. Ну, а мы пионерами были, неверующими. Бывало, мать приляжет отдохнуть и говорит нам: «Дети, давайте я вас молитве научу». А отец сидит, шьет сапоги и скажет: «Мать, ты чего им головы забиваешь? Пусть лучше стихи учат, арифметику повторяют». Я до сих пор ни одной молитвы не знаю.

В колхозы вступать заставляли. В деревне у нас были люди, которых называли «никтошками». То есть, они были никто, никчемные люди. Это те, кто, как у нас тогда говорили, «доказывал» властям, доносил на людей. Они были предателями.

Был у нас такой Тихон Васильевич. То, что он был глуповатый, знала даже я. Я тогда училась в 4 классе и обязана была заниматься ликбезом. Я научила буквам свою старшую сестру. И очень удивлялась, что этот Тихон Васильевич — взрослый человек не мог никак понять, что понимала даже я, ребенок. Вся деревня знала его как доносчика. Он сообщал приезжим из района о том, что происходило в деревне, кто, чем живет, кто, о чем говорит. Мой отец сшил ему сапоги, а под стельку положил канифоль, чтобы они сильно скрипели. Когда этот Тихон Васильевич шел по селу, все слышали о его приближении и предупреждали друг друга. Я хоть и маленькая тогда была, но это хорошо помню.

Вот такие «никтошки» и становились активистами колхозов. За них как бы, голосовали, но все знали, что их назначили. Тогда выборов не было. Кого начальство назначит, за того собрание и голосовало. Среди них встречались, конечно, и честные люди. Председателей присылали из района. Но бывали и самостоятельные деревенские люди. Когда тятя в 1936 г. вступал в колхоз, как раз такой человек и был председателем. Мне тогда было 14 лет, и я тоже работала в колхозе. Сенокос у нас был далеко, под Ваганово. Мы там жили, считай, все лето. А кухаркой у нас была жена председателя колхоза. Так что, разные были председатели.

Ещё до колхозов, когда нэп заканчивался (это я теперь знаю, как всё называлось), в нашей деревне забирали излишки хлеба. Родители потом не раз это вспоминали и говорили, что свои же деревенские показывали приезжим, где, у кого хлеб спрятан.

Помню, родители часто сетовали на то, что хлеб забирали совсем не из «излишков» и не только у кулаков. Мол, добро бы, забрали у кулака, который людей нанимал. Но ведь отбирали последнее у обычного крестьянина, который этот хлеб оставил на семена или на еду своей семье. Знаешь, миленькая, а чем потом семье питаться, чем сеять? Последнее выгребали. А кто выгребал?

Вот такие, как Тихон Васильевич, и выгребали. Потом, в 1933 г. голод был из-за неурожая. Нашу семью он миновал. Отец сапожником был и шил сапоги за два ведра муки. Деньги не брал, только продуктами. Люди тогда лебеду ели.

В 1937 г. ещё хуже получилось. Ночью приедут на черном вороне и заберут человека. Вся деревня знала, что он не причём. Это я хорошо помню. Большая уже была. Никакие это были не враги народа. Посмотришь — ни богатый, ни тунеядец, ни вымогатель, честный колхозник, а оказывались врагами народа. За что их так, спрашивается? А я так думаю! — Некоторые люди хотели выслужиться, вот и доносили. Говорю сейчас об этом и невольно боюсь. Тем более, что ты записываешь на магнитофон. Может, не надо…? Родители мои никогда о политике не говорили. Они были неграмотными. Так что, этих слов в нашей семье не было. Ни разу я не слышала.

Воровства в нашей деревне не было. Я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы, скажем, овечка пропала, или корову увели. Честные люди были. Дома на замок не закрывали. Выпивать, все выпивали. Но такого, что творится сейчас, никогда не было. Бывало, человек выпьет, его не видно и не слышно. А сейчас ему обязательно надо на люди вылезти, покуражиться. Нет! Подожди-ка! Пили безобразно и тогда. Но не наши деревенские. В колхоз «Парижская коммуна» приехало много людей со стороны. Вот они-то сразу и принялись гулять, пропивать и прожирать кулацкое добро. Быстро всё пропили и проели.

Ты про пенсионеров интересуешься. Тогда в деревне стариков много было. Но я что-то не помню, чтобы они пенсию получали. Паспортов не было. А почему? — не знаю. Каждый жил за счет своего хозяйства. Но на них всё время какие-то ограничения были. Например, коровушку держишь, а теленочка — не смей. Столько-то овечек есть, больше — нельзя. А в городе ещё хуже было. У моей сестры семья большая была. У них поросенок был. Но держали они его в погребе. Чтобы никто о нем не знал и не наказал их.

Когда война началась, мужиков на фронт забрали. Тогда, мне кажется, никого не спрашивали, хочешь — не хочешь. Наверное, желания особого у них не было. Но никто и не отказывался. Из двух моих братьев один не вернулся, а один всю войну на «катюше» провоевал. Многие-многие-многие не вернулись.

Где-то сразу после войны нам облегчение вышло. А потом опять всё зажали. Займы были. Ой-ой-ой! Какие займы были большие! Налоги в войну и после войны страшные были. Молоко сдай, овчину сдай, яйца, масло… Трудно людям жилось. Черезчур трудно жили! Есть-то нечего было. Люди пойдут в поле, соберут колоски. А их плетьми гоняли, судили.

Трудно людям жилось. А в город не уезжали. Да и как уедешь с родной деревни?! Привык человек трудиться на земле. Земля притягивает человека. От неё его не оторвешь. Деревня — есть деревня. А потом, в деревне легче прожить. Ведь здесь куры свои, утки свои, озеро своё. Что тебе в город ехать? Голодовать?

Вот сейчас у меня сын приедет из города, всё деревней налюбоваться не может. Говорит, что очень бы хотел жить в своем доме, на земле. Мол, кто я там в городской квартире? Никтошка? Знаешь, тогда в колхозе справно жил тот, кто работал. Кто работал, тот и ел. А кто не работал, тот и нищий. А сейчас хорошо живет тот, кто ворует. Не обижайся, я правду говорю.

В деревне много неграмотных было. Хотя, кто такой неграмотный? Вот у нас председатель колхоза был почти неграмотным. Но он коммунистом был. А во время войны у нас председатели быстро менялись. Только поставят председателем, его — на войну, только поставят — на войну. Наконец, поставили пожилого человека. А он только расписаться и умел. Бывало, пришлют бумагу из района, а он приходит ко мне, мол, Павловна, прочитай! Я ему прочитаю, объясню… Дети все школу посещали. До четвертого класса они обязаны были ходить в школу.

Клуб у нас был. Мы там веселились. Наше веселье не походило на нынешнее. Ну, что нынче дискотека? Задницами трясут, да безобразничают. Соберёмся мы, бывало, сделаем постановку и поедем с ней в Березово, Подунку, в Васьково, в МТС. Там нас ждали, встречали. Спасибо говорили. Людям нравились наши представления.

К учителю относились хорошо. Меня никогда не обижали. Ни от одного из своих учеников я ни разу не слышала: «Ты такая, разъедакая!». Ни колхоз, ни государство не относились к учителям так плохо, как сейчас. Мой муж работал в конторе учетчиком, счетоводом. Он обеспечивал семью. Лошадь у него всегда в руках была. Так что, нам не часто приходилось обращаться с просьбами в правление. Хозяйство большое никогда не держали. Только для себя.

Тебе, вот интересно, почему деревня до сих не может выбраться из нищеты. Ты, Наташа, поди, думаешь, — сами люди виноваты? Но я отвечу — правительство. Оно не даёт жить людям. Правительство не может устроить так, чтобы человек мог жить и работать нормально. Знаешь что? Ты бы не писала эти слова…

За всю жизнь я нигде не отдыхала. Хотя нет! Один раз я была в санатории в Васьково. Я тогда сильно простуженная была. Видишь, какая у меня мебель? Это разве мебель! Нет её! А ты спрашиваешь, через сколько лет после свадьбы мы с мужем купили мебель. Так всю жизнь и прожили без неё. Что бедно, то бедно жили. По чуть-чуть скапливали и что-то покупали. Но у других и того хуже было.

В годы нынешних реформ для нас жизнь никак не изменилась. Хорошо хоть пенсию стали давать вовремя! А то ведь задержки были по три-четыре месяца.

Как жить?

Документ № 53

Баянова Евдокия Владимировна родилась в 1923 г. в д. Подъяково Щегловского района Кемеровской области. Живет там же. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Родители приехали в Сибирь из России ещё до моего рождения. Детей у родителей было пятеро, я — третья. Отец был на германской войне. Пять лет пробыл у немцев в плену. Он рано остался сиротой и с шести лет работал батраком у богатых. Женился, нажил хозяйство — лошадь, две коровы, овцы, сенокосилка, плейтон.

До колхозов у нас была своя пашня, где сеяли пшено, гречку, овес. Мы тогда хорошо жили! У нас был большой амбар. Так он всегда полон был. Мы не были богачами, были и справнее хозяйства. Только коллективизация разорила и нас, и их.

До колхозов, бывало, отец летом на себя поработает, все заготовит, а зимой пьёт, гуляет. Он у нас трудолюбивый был, кадушки хорошие делал. Помню, продаст на базаре кадки, приедет домой, ставит четверть самогона на стол. Половину выпивает и засыпает. Проснется, вторую часть выпьет, опять заснет. А потом — за работу… Тогда в каждом доме самогон делали. Мужики любили выпить, но и поработать тоже. Как поработал, так и погулял.

Когда началась коллективизация, хорошая жизнь закончилась. Амбар наш стал пустовать. Отец все продал и вступил в колхоз в 1931 г. Он говорил, что всё равно отберут, да ещё сошлют на Север. Которые из деревенских не вступали в колхоз, у тех отбирали нажитое и ссылали. Хоть богатый, хоть бедный — значения не имело. Главное, что в колхоз не вступили. Так мою сестру с мужем сослали. Сосланным срок давали. Многие не возвращались. А вот сестра вернулась.

Кулаки в колхоз вступать не хотели. Они ведь богато жили, люди на них работали. Правду сказать, разные кулаки были — кто плохо платил за работу, а кто и хорошо. Они, сказывали, поля колхозные травили, поджоги устраивали.

Наша мама работала в колхозной огородной бригаде. Очень уставала. Я с десяти лет помогала ей поливать. Каждой колхознице в бригаде надо было полить примерно 30 соток огурцов. А воду носили на коромыслах из речки — тоже не ближний свет. Идешь, где подъем, где спуск… Не бабья это работа — ведра таскать в такую даль. А потом домой пешком примерно километра два топать. В 13 лет я уже в поле работала самостоятельно, варила пахарям: к 4 часам утра чай сделаю, к 9 часам — завтрак, к 2 часам дня — обед. В нашем колхозе была своя свиноферма, поэтому пахарям на обед мясо давали.

А с 14 лет я на лесозаготовки поехала. На колхоз давалось задание по заготовке леса, и каждая колхозная семья обязана была кого-то отправить работать на лесозаготовках. Лес готовили для государства или еще для кого, не знаю. В мае начинался лесосплав и по месяцу, а когда и больше, жили на лесосплаве. Не ездить на лесозаготовки было нельзя. За это судили. Раньше за любой невыход на работу судили. Судили и за то, что мало трудодней выработал на лесозаготовках. А их надо было иметь не меньше 120 в год. Судили за это даже после войны.

У меня тогда уже было двое ребятишек — 5 лет и 8 месяцев. Их оставить не с кем, ясли закрыли. Так меня чуть не посадили, уже и повестку прислали на суд. Так, спасибо, секретарь сельсовета дала мне справку, что у меня двое детей. Мне пришлось эти трудодни вырабатывать уже в поле. Я уходила на работу, а ребятишек закрывала на замок. На пятилетнюю дочку оставляла восьмимесячного сына. Пока на работе — сердце не на месте.

Кроме лесосплава и работы в поле мы еще строили дорогу на Барзас. И ничего за это не получали. Кажется, не получал за нашу работу в лесу и на дороге и колхоз. Мы работали на государство бесплатно. Нам ставили палочку — трудодень. А на этот трудодень должны были давать зерно. Считалось, что, кто больше заработает трудодней, тот больше и зерна получит. А на самом деле, все получали по чуть-чуть. И по полученным продуктам не особенно было заметно, как ты работал. Хорошо, что еще сам ничего не должен оставался колхозу или государству! А то, бывали случаи, люди работали, работали, а с них за что-то высчитывали, и они оставались ни с чем.

У нас, в колхозе, хлеба всегда плохо рождались. А когда урожай хороший случался, то его куда-то увозили, и до колхозников он не доходил. В самые лучшие времена нам на трудодень выдавали 2-3 кг. А после войны, уже когда у нас совхоз был, давали 3 кг. зерна и 2-3 рубля на трудодень.

Урожайность зависела от председателя. Хороший председатель — хороший урожай, плохой председатель — плохой урожай. Куда они хлеба сплавляли, мы, дураки-колхозники, ничего не знали. Может, государству сдавали, может, продавали, а может, еще куда девали, не знаю.

У нас председатели очень часто менялись. Председатель год-два побудет, наживется и уедет. Потом другого присылают. Один председатель у нас толковый был. Он после уборки норму хлеба сдал государству, а остальное — роздал людям по трудодням. Так его, бедненького, посадили.

У нас все председатели приезжие были, все партийные. Бригадирами становились партийные односельчане, либо их присылали. Было так: в партию вступил — можешь начальником стать. Моему мужу предлагали вступить в партию, говорили: «Андрей Иванович, вступай в партию, в начальники пробьешься».

Я закончила 4 класса в Подъяково, а чтобы дальше учиться нужно было за 14 км. ходить в Щегловку. Поэтому учиться, прекратила. К тому же по хозяйству дел много. Поэтому у нас многие только по 4 класса и окончили.

В мою молодость мы гуляли, бражку пили, плясали, песни пели. Драки, конечно, случались, но как-то поспокойней было, чем сейчас. Хотя милиционера у нас не было в деревне. В Щегловке милиционер был. Он и к нам иногда приезжал, что-то проверял. Воровства не было, друг у друга не воровали. Правда, была у нас одна семья — коров и коней воровала. Когда мы их разоблачили, они бросили это дело. Миром обошлись.

У нас даже Кедровый бор не охранялся от шишкарей. У каждого хозяина была своя делянка в бору. Наступало 20 августа, и все на своих подводах ехали бить шишки. Приезжали на условленную поляну, а там председатель красным флагом давал сигнал, разрешающий сбор шишек. И каждый собирал шишки на своей делянке. Колхоз шишки не забирал. Если кого-то поймают с добычей до боя шишек, то его ссылали в Томск. Оттуда люди не возвращались, погибали. Говорят, до колхозов обходились и без председательского разрешения на бой. Мужики и так шишкарили только в установленный срок. И никто не надзирал за ними.

В то время был «Закон о колосках», сажали по нему страшно. Мама моя в 70 лет на плейтоне работала, принесла отходы домой, ей за это дали год отработки. Ее напарницу отправили в Кемерово на годичный срок. Колхозникам пенсии не было никакой. Мама прожила 105 лет, ей стали выплачивать по 8 рублей уже в конце жизни. Хотя она осталась одна без мужа в 40 лет и подняла нас.

Налоги у нас были огромными. С одной овцы две шкуры сдать нужно было, потому, что она, ягненка приносила. Яйца, мясо, молоко — все нужно было сдать. Чтобы никто не знал, что я держу овечку, я выпасала её тайком ночью, а днем прятала в стайке. Днем намотаешься, устанешь, а ночью ещё и овечку пасешь. После смерти Сталина Маленков такие налоги убрал. Мы сразу задышали легче — овечек, поросят завели. Сталин с Берией такое в стране творили, что невозможно! Насмерть людей уничтожали. У нас многие так считают.

А сейчас один переворот за другим. Как Горбачев пришел к власти, так нет в стране порядка. Разворовывают страну. Теперь, вот, нет ни бензину, ни керосину. И то сказать, раньше тоже не лучше было. Советский Союз другим странам помогал, а мы сами голые да босые ходили и вечно голодные. Зачем спрашивается?

Проклятие какое-то над страной!

Документ № 54

Голубева Анна Антоновна родилась в 1922 г. в д. Карабинке на Алтае. В 1927 г. перехали в д. Чешник Таштагольского района Кемеровской области. Живет в п. Кузедеево. Рассказ записала Клокова Наталья в октябре 1999 г.

В семье у нас были: дед, родители, я и три брата. Уехали мы из родной деревни после гражданской войны. Во время гражданской войны власть в деревне, рассказывали, была то белая, то красная. А хорошего мы не видели ни от той, ни от другой.

Прискачут белые, выведут десяток мужиков и для острастки расстреляют. А на другой день красные приезжают, и опять бить мужиков начинают. Однажды белые уехали, а тут снова красные нагрянули. А в церкви списки лежали, в которых было записано, кто белым помогал. Если бы те списки красным достались, много народу бы побили. Мой дед тогда церковным старостой был. Он те бумаги выкрал и сжег.

Приехали мы в Кузбасс. Дом был небольшой, всего одна комната. Печка стояла да палати, где мы и спали. Ни одежды, ни хорошей еды у нас никогда не было. Корова была, огород. Но ни молока, ни мяса мы не видели. Всё сдавали в налог.

Родители не вступали в колхоз. Жили единоличниками, вот их налогами и давили. Но те, кто в колхозе был, жили ещё хуже, чем мы. Когда их в колхоз заманивали, много им обещали. Они и отдали последнюю скотину. Она у них стала общая, а, значит, без хозяина. Подохла вся!

За работу в колхозе им на трудодни давали чуть-чуть хлеба, да немного картошки. Вот и жили впроголодь. Мы, единоличники, как-никак, а всё же получше их жили. И мы, и они работали с утра до ночи. Но мы все церковные праздники соблюдали. У деда красная рубаха была. Как какой праздник наступал, он ту рубаху надевал и выходил на крыльцо. Люди идут, видят, дед Семен сидит в красной рубахе. Значит, праздник какой-то пришел. У колхозников таких праздников не было.

Кулаков в нашей деревне не было. Не раскулачивали. С детьми из нашей деревни куда-то не угоняли. Но в тридцать седьмом году некоторых наших деревенских всё же забрали. У мужа моего (я за него уже после войны вышла) отца и брата Виктора забрали. Просто пришли ночью, постучались, да и увезли их. А куда? За что? До сих пор никто не знает. А ведь они много хорошего для людей сделали. Виктор, например, жил в Атаманово. Школы у них не было. А он взял и построил её. Сам построил. До сих пор эта школа там стоит. А его забрали и сгубили.

Александра, мужа моего, из-за них даже в армию не взяли. И на фронте он не был. Боялись дать оружие родственнику врагов народа. Его заставили КМК строить. Он его строил по пояс в ледяной воде. Из-за этого потом всю жизнь болел. А в 1991 г. его паралич разбил, ноги отнялись. С тех пор он не ходит.

Деревня наша, что до колхозов бедная была, что и после них лучше не стала. А вот бедняков куда больше появилось. Колхозники-то на власть понадеялись. Всё свое добро ей отдали. Думали, лучше будет. А стало совсем худо. Мы своим соседям-колхозникам то картошечку, то горбушку хлеба носили. Сильно голодно они жили. Сильно! Но на власть никто не жаловался. Все работали. Думали, что пройдут трудные времена, и всем станет хорошо, заживут люди.

Школы в нашей деревне не было. Мы с братьями ходили учиться за тридцать километров в соседнюю деревню. Соберет нам мать картошки, и пойдем мы в воскресенье на всю неделю. Снимали мы там угол в одной семье. Их самих шестеро было, да нас с братьями трое. Так нас девять человек в одной избе и жили. Спали на палатях, ели с хозяевами из одной чашки. Тарелок и даже ложек на всех не было.

В школе учителей было совсем мало. Я хорошо закончила семь классов. Позвала меня учительница и говорит: «Оставайся, Аня, у нас! Учительницей будешь». Так и стала учительницей. Хотя самой тогда и 16 лет не было. Учила детей письму, математике. А на каникулах и летом сама ездила учиться в Сталинск. И учить и учиться было трудно. Ни ручек, ни чернил, ни тетрадок не было. Линовали газеты. Чернила делали из свеклы. Вся писанина, конечно, расплывалась по газете. Как проверить, не знаешь.

Дети всегда голодными были. Одежонки на них — никакой. Помню, учился у меня мальчонка. Лет восемь ему было. Он в одной рубашонке, босиком ходил в школу. А осенью и зимой мать его утром приносила на руках в школу. А после уроков забирала. И таких детей много было.

Трудно жили! А тут ещё война началась. Ещё труднее стало. Весь хлеб, масло на фронт забирали. Нам мало что оставалось. Нам с учениками приходилось по полям ходить и крысинные норы искать. Крысы да мыши таскали в запас самое отборное зерно. Как найдем такой запас, сильно радуемся. Наедимся… Дров в школе почти не было. Мы за ними с учениками ходили.

Мужиков-то не было. Почти всех забрали. Мало кто из них вернулся. Старший мой брат Михаил был снайпером. Погиб. Отца по возрасту на фронт не взяли. Но его забрали в трудармию. Кормили их там одной мороженной свеклой. Заболел. Умер в 43-м году.

Мы все на фронт отправляли — хлеб, масло, мясо. Варежки вязали, носки. Картошку чуть отваривали, потом её сушили, делали брикеты и отправляли. Все ждали победы. Никто не жаловался.

После войны тоже трудно было. Мужиков не было. В деревнях одни бабы остались. На себе пахали, сеяли и убирали. Многие умирали от голода и истощения. Совсем бедно жили. А потом чуть-чуть лучше стало.

Конечно, ни о каких телевизорах мы не знали. Даже не слышали про них. Зато в нашей семье у самых первых радиоприемник появился. «Родина» назывался. К нам по вечерам соседи приходили, передачи слушали.

По этому приемнику мы и про смерть Сталина узнали. Для многих из нас это было, как конец света. Нам казалось, что умер единственный наш хозяин. Один — на всех нас. Тот, кто один думал о нас. Что теперь с нами будет? Думать боялись.

Пусть трудно при Сталине было, но власть была. А после него власть кончаться стала. И совсем пропала. Нет теперь хозяев.

Потом жизнь налаживалась. Лучше стала. Я в школе 40 лет отработала. Муж тоже учителем был. Два сына вырастили: один на шахте работает, другой — врач.

Так, вот, и живем. Сейчас, конечно, легче, чем в войну. Но люди другими стали. Только о себе и думают. А раньше все вместе жили, друг другу помогали, последним куском делились. Трудно, голодно, но весело жили. Вера во что-то хорошее была. А сейчас живем от пенсии до пенсии. Какую копейку добавят, вот и вся радость. Хотя счастье, конечно, не в деньгах.

Власти в стране нет. А какая есть, та о себе, а не о нас думает. Другая жизнь теперь настала. Хоть и легче, а хуже!

Верить не во что!

Документ № 55

Масякин Николай Данилович родился в 1922 г. в с. Ступишино Тяжинского района Кемеровской области. Рассказ записала внучка Масякина Юлия в ноябре 1999 г.

Отец — Масякин Даниил Филиппович 1888 г. рождения, мать — Анна Максимовна 1887 г. рождения имели 14 детей. Из них выжили восемь.

В Ступишино полдеревни были «чалдонами», полдеревни «галушниками». Чалдонами их называли за то, что они переселились из тех мест, где текла река Дон, а неё впадала речка Чал. А галушниками называли переселенцев из Курской области: они часто готовили галушки.

Мы жили неплохо. У нас был большой огород, коровы, шесть лошадей, свиньи, козы, овцы, гуси, утки, куры. Каждый из детей имел своё задание: наколоть дров, наносить воды, прополоть грядки, напоить и накормить скотину, убрать навоз. Летом все ездили на сенокос и в поле. Только после выполнения своей работы мы могли пойти на речку или просто поиграть с другими детьми. Играли в «чижик», «городки», «салочки», «вышибало». Игрушки мы делали сами: мальчишки — из бересты коников, свинюшек, девчонки — тряпичных кукол.

Семья наша была дружная. Никто, никого не обзывал. Со старшими никогда не огрызались. Родителей чтили и побаивались. Отец никогда не ругался и не бил нас. А мать была очень строгой. Однажды мой брат Ленька сидел на открытом мешке с просом и качался на нём. Мать предупредила его, чтобы он слез с мешка. Но тот продолжал качаться до тех пор, пока не упал вместе с мешком. Просо просыпалось, а Ленька шмыгнул под кровать. Он стал вылезать из-под кровати и не знал, что мать стояла рядом со скалкой. Она думала, что Ленька лезет задом и стукнула его по заднице. Оказалось, что он лез головой вперед и получил по лбу. Он чуть сознание не потерял. С тех пор все этот случай помнили и боялись мать.

Отец у нас был плотником. В доме всё было сделано его руками: стол, стулья, лавки, шкафчики, кровати, даже деревянный диван. Тюфяки были из соломы подушки — из перьев. Койки заправлялись дерюжкой. Электричества не было. Освещались пяти-линейными керосиновыми лампами. У нас была и «молния» — это такая большая керосиновая лампа, которая была только в школе.

В школу я пошел в 1929 г. На мне были штаны из конопли, льняная рубашка и холщевая сумка. Одевались в то время в самотканное. Сеяли коноплю, из неё ткали, красили и делали одежду. Только в 1937 г. нам стал доступен ситец. У меня тогда появилась красная ситцевая рубаха. Писали мы на грифельных дощечках грифельными карандашами. На этих дощечках выполняли и домашнее задание. Учитель подойдет, проверит, поставит оценку, и ты можешь стирать с дощечки и писать классную работу. Раньше не было современных оценок: 2, 3, 4, 5. Ставили: «плохо», «удовлетворительно», «хорошо», «отлично». Никаких буфетов тогда в школе не было. Еду каждый приносил сам. Я брал пирожки с горохом, пшеном, гречкой. Учился до 1936 г., но закончил всего 4 класса, хотя школа и была семилетней. А получилось так из-за того, что мне часто одеть и обуть было нечего и приходилось ждать старшего брата. Меня отчисляли за хулиганство: разбивал окна. Ну, а если честно, то в то время образование не считалось главным. Научился читать, считать и писать — ты уже очень умный.

Художественной литературы у нас в деревне не было. Был журнал «Лапоть» (это — как нынешний «Крокодил») и районная газета «За Сталинский урожай». В 1939 г. у нас в деревне впервые появилось радио. Это была картонная тарелка. Был клуб из одной комнаты, куда привозили немое кино. А когда раскулачили кулаков, в клубе прорубили стенку, и он стал больше. В нём мы впервые посмотрели звуковое кино «Чапаев». Это был настоящий праздник. В клуб пришли от малого до великого. Всем места не хватило. Дети разлеглись на полу.

Есть садились только все вместе. У каждого было свое место. Мы сидели на лавках вдоль стены, а отец садился во главе стола. На стол подавалась одна большая чаша с едой. Ели мясо, молоко, картошку, сало. А яйца, сметану, масло полагались к великому празднику, чаще всего к Пасхе. Осенью закалывали скотину, мясо замораживали или засаливали. Весной и летом мы мясо не ели. Зато зимой — часто. На каждое вечерье (ужин) нам давали по маленькому кусочку сахара. А если был сахар песок, то бабка насыпала возле каждого из нас горку сахара. Мы сначала в сахар макали хлеб, а затем вылизывали это место языком. Стол был деревянный и блестел от наших вылизываний. С семи лет я начал работать — боронить землю.

В колхозе жилось очень трудно. Деньги не платили. А за один трудодень давали всего 200 гр. зерна. В нашей семье работало 5 человек. Но за год мы заработали всего 500 трудодней и получили всего 100 кг зерна. А что эти 100 кг. на нашу семью из двенадцати человек? Живые деньги мы видели только тогда, когда ездили в район продавать мясо, молоко. Но на один рубль можно было купить очень много. Один метр сатина, например, стоил 11 коп, а 1 кг леденцов — 3 коп. Это я помню хорошо, так как менял яйца на леденцы. С яйцами из нашего собственного хозяйства я этого проделывать не мог, ибо наша бабушка точно знала, какая курица снесется. Но к нам приходила нестись соседская курица, и я один знал это. Брал яйцо, сдавал и покупал леденцов. Немного съедал сам, а вечером на танцах угощал девчонок и считался «богатым женихом».

В 16 лет меня отправили в район учиться на тракториста. Проучился зиму, а весной сдал экзамен. После этого стал работать на колесном тракторе. А в 1940 г. я сбежал из колхоза. Хотел жить в городе. Но меня поймали и вернули назад.

В 19 лет меня забрали в армию, а в 1943 г. я попал на фронт. Был рядовым, наводчиком станкового пулемета. На пулемете было 4 человека, я был первым номером, стрелял первым.

После войны вернулся домой. Но в колхозах стало ещё тяжелей, и я переехал в г. Кемерово. С 1946 по 1955 г работал в милиции. Дали комнату в бараке. У меня там был только стол, который подарили сослуживцы, да деревянная кровать. С 1955 г. работал на заводе «Строммашина» крановщиком. Отработал 30 лет. Женился, имею сына и дочь. Дали трехкомнатную квартиру. Девять раз отдыхал на курорте. После работы очень любил играть в домино и карты.

С 1989 г. стали жить хуже. Цены стали высокими, а пенсии низкими. В 70-х годах на свою пенсию в 132 руб. я мог жить очень хорошо.

А сейчас мы, пенсионеры и фронтовики, никому не нужны.

Документ № 56

Мищенкова Татьяна Дмитриевна родилась в 1922 г. в д. Ивановке Новосибирской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Дроздовская Елизавета в январе 2000 г.

Семья родителей была небольшая. У них было всего три дочери. Я была самой старшей, поэтому стала у родителей главной помощницей. Меня рано выдали замуж. В 22 года я уже родила первого ребенка, а через десять лет — второго. Жить было трудно, но я всё-таки смогла дать своим детям высшее образование. Я очень горжусь своими дочерьми. У меня уже двое внуков.

Коллективизация в деревне стала проводиться сразу же после установления советской власти. Сначала сделали коммуну. Она у нас называлась «Колос». Но что это такое, я не знаю. Слишком была мала. Говорили, что там были в основном бедняки, что коллективная обработка земли позволяла облегчить труд и увеличить урожайность. А вот когда создавались колхозы, я уже что-то помню. Но больше знаю по разговорам родителей и односельчан. До колхозов у нас была потребительская кооперация, куда мы продавали свои излишки. Были также товарищества по совместной обработке земли.

Создание колхозов сопровождалось политикой ликвидации кулаков, то есть зажиточных крестьян. Среди них много было середняков. Их земля, скот, инвентарь передавались в колхоз. А сами они ссылались на лесозаготовки и строительство заводов. Некоторых переселяли недалеко. Ходили слухи об их расстрелах.

Коллективизация, рассказывали агитаторы, должна была увеличить рост обрабатываемых земель. Но у нас произошло всё наоборот. Иначе, почему крестьяне стали вывозить в город очень мало мяса, овощей, и цены на продукты там так сильно выросли? Родители говорили, что и до колхозов такое было, когда в город вывозили мало продуктов. И тогда в деревнях появлялись специальные отряды и силой забирали у крестьян урожай, штрафовали их, высылали, а кого-то и расстреливали. Но голода тогда в деревне не было. А после коллективизации голод был. Тогда, в 1931-33 гг., у нас изымалось хлеба больше, чем когда-либо. В нашей Ивановке несколько десятков крестьян погибло от голода. Очень много осталось сирот. Такое потом повторилось в годы войны и какое-то время — после.

Крестьян принуждали вступать в колхоз угрозой выселения. Их лишали избирательных прав, увеличивали налог, сгоняли на неудобные и малоплодородные земли, конфисковывали имущество. Их фамилии заносили в черный список. Среди тех, кто агитировал за колхоз, были комсомольцы, молодежь. Кулаки, конечно, выступали против них.

Председателями колхозов и бригадирами становились близкие советской власти люди. В колхозе царила бесхозяйственность и хищения. Но хищениями занимались не рядовые колхозники. Колхозник боялся воровать колхозное добро. Его за это очень строго наказывали. Среди крестьян это считалось воровством. А в доколхозной деревне даже замков не было. Все люди тогда доверяли друг другу, были добрыми соседями.

Конечно же, крестьяне мечтали о роспуске колхозов, родители говорили об этом. Да и как было не мечтать! Ведь в колхозах труд был принудительным. Не было ни выходных, ни праздничных дней. За свой труд колхозники почти ничего не получали. Пенсионеров в колхозе не было. Паспортов колхозники не имели. Иначе бы они уехали из деревни. Разве это жизнь?

После войны жизненный уровень не сразу, но повысился. Был уменьшен вдвое сельхозналог, снизились цены. Но всё равно, доходы колхозников были намного меньше, чем рабочих в городах.

Про политику и Сталина говорить боялись. Мы знали, что Сталин вождь народа. Но местную власть мы не любили. Считали, что она злоупотребляет своим положением.

В нашей деревне была церковь. С большим уважением люди относились и к священнику, и к учителю. Но церковь закрыли, так как советская власть посчитала её «опиумом для народа». Мы очень тянулись к знаниям. И дети, и взрослые ходили в школу с желанием. С любовью относились к избам-читальням. Там можно было пообщаться с соседями, почитать газеты и книги.

Нынешняя реформа поделила людей на бедных и богатых.

Документ № 57

Мартыненко (Леонтьева) Мария Георгиевна родилась в 1923 г. в д. Кармановка Новосибирской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Огурецкая Ольга в январе 2000 г.

Родители имели четыре дочери и четыре сына. В моей собственной семье было семеро детей (три мальчика и четыре девочки)

Родители были против коллективизации, считая, что кроме хозяина никто другой за его полем и скотиной лучше ухаживать не будет. Детские воспоминания о коллективизации связаны со сгоном всей домашней скотины (даже кур) на общий скотный двор.

Семьи бедняков, как правило, были многодетны, имели хозяйства, но не следили за ним по разным причинам. Среди них встречались погорельцы, переселенцы из других областей, те, кто потерял своего кормильца. А часто это были «гулящие» люди — пьяницы. Отношение к ним было основано на сочувствии или презрении.

Вопрос о раскулачивании решался на общем сходе колхоза. Раскулачивали тех, не хотел вступать в колхоз, имел крепкое хозяйство. Односельчане жалели честных и трудолюбивых людей, живших за счет своего труда и имевших крепкое хозяйство, А кулаков, наживших свое богатство за счет эксплуатации односельчан, ненавидели. Раскулаченных лишали всего имущества: земли, дома, скота. Вместе с семьями их высылали в другие районы, разрешив брать с собой ручную кладь и еду на дорогу. Общение с высланными из деревни было практически невозможно. Многие из них погибали еще в дороге. Очень редко от них приходили письма.

Для вовлечения крестьянина в колхоз привлекались агитаторы из городов. Активистами колхозов становились люди, некоторое время пожившие в городе, прошедшие войну, революцию, гражданскую войну. Отношения к ним были разное. Они рассказывали о перспективах колхозной жизни. Председателями колхозов становились деревенские активисты или специально присланные из города люди. К председателям колхозники относились так, как те того заслуживали. Среди них были и хорошие и плохие люди.

При вступлении в колхоз у крестьянина забирали всю живность, весь инвентарь, земельные наделы. Многие не хотели вступать в колхоз, желая жить единолично. У таких людей отнимали лучшие земли, выделяя вместо них «неусобные» земли, то есть те, на которых вероятность созревания хорошего урожая была очень мала. Конечно, люди мечтали о роспуске колхоза. Но это было только на первой стадии коллективизации.

До колхозов никаких форм совместного труда не было; каждый работал со своей семьей. Крестьянский уклад жизни не претерпел сильных изменений не до, не после коллективизации. Правда, после коллективизации семья стала хуже и питаться, и одеваться.

Рабочий день в период страды не был нормирован. Зимой работы было меньше. Оплата считалась трудоднями, но в итоге вознаграждение за труд было небольшим и выдавалось натурой (например — хлебом).

В колхозе воровали сено, зерно, но в народе это не осуждалось. В деревне дома на замок не запирали: люди друг друга знали очень хорошо и поэтому чужой человек, появившийся в поселке, сразу бросался в глаза. Да и брать-то в домах было нечего.

К пьяницам в доколхозной деревне относились с большим презрением. Такой человек имел запущенное хозяйство. А при колхозной жизни отношение к пьяницам изменилось. Теперь уже к непьющему стали относиться с осторожностью.

В период репрессий из деревни забрали многих мужиков, как врагов народа. Забрали разных людей — от председателя колхоза до скотника. А за что? Ведь основная часть из них были деревенскими жителями, никогда в жизни не выезжавшими за пределы деревни. Где, интересно, они могли стать врагами?

Неурожаи 1931-1933 годов, военные и послевоенные годы 1941-1946 г.г. сильно коснулись деревни. Основным продуктом питания были картошка, брюква, репа. Люди голодали, много детей умирало от голода.

Пенсионеров в колхозе не было, люди работали до тех пор, пока носили ноги. Пенсию по старости начали выплачивать только в конце 60-х годов, и была она мизерная (около 8 рублей). Паспортов в колхозе не выдавали, чтобы не дать людям возможность покинуть деревню в поисках лучшей жизни.

После войны в деревне жить стало тяжелее, так как основной труд лег на плечи женщин и детей. Больше половины мужиков с фронта не вернулись.

Колхозникам разрешалось иметь скот и небольшие земельные наделы. Во время войны, после, а так же в период голода, применялись жесткие меры к людям, к людям, укравшим в колхозе даже небольшое количество колосков или горсть гороха. За горсть гороха колхозник получал до десяти лет лишения свободы.

В деревне была школа — семилетка, в которой обучались все дети деревни. Народ обучался с желанием. Также был клуб, в котором проводились собрания, редко демонстрировались фильмы, проходили праздники, танцы. К избе — читальне жители относились доброжелательно.

Была небольшая церквушка, которую после ареста попа в 1939 г. закрыли. До этого её посещали пожилые люди. К священнику относились неоднозначно. Учителей в деревне уважали. К политике, выборам, правительству в колхозе все относились равнодушно.

Свет и радио появились только в 60 — х годах. Жизнь в деревне родители не сравнивали ни с чем, так как кроме своей деревни ничего не видели. Зажиточно в колхозе жили управленцы и механизаторы.

Сейчас в деревне из родных никого не осталось, братья и сестры умерли, а дети и внуки живут в городе, жить в деревне никто не хочет: кроме слякоти и грязи ничего не увидишь.

Деревня не может выбраться из нищеты до сих пор потому, что: в период коллективизации и в период репрессий были уничтожены крестьяне, любящие крестьянский труд, землю и умеющие на ней работать и обрабатывать её. Не видя улучшений жизни в деревне, крестьяне стали плохо относиться к общественному труду, расцвело воровство, безделье, пьянство.

Ни на курортах, ни за границей не была. Мебель была большей частью самодельная, имели холодильник, телевизор, приобретенные в разное время.

За годы реформ жизнь в деревне стала еще хуже. Народу осталось совсем мало, в основном, одни старики. Колхозное хозяйство пришло в сильное запущение.

Руководство страны во все времена не давало крестьянину жить в достатке и с достоинством.

Документ № 58

Бодрова (Голева) Зоя Андреевна родилась в 1923 г. Живет в д. Черемушки Кемеровского района. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Я родилась не в Сибири. Мои родители приехали из России. Там стал голод после коллективизации. В Сибирь мы поехали, когда люди стали особенно часто умирать от голода. Из нашей деревни много тогда уехало. Нас дядя спас, денег нам на дорогу прислал. Мы все бросили: и дом, и одежду, и хозяйство. Лишь бы живыми остаться.

Многие до нового места не доехали. Умерли в дороге. А кто добрался, тому надо было еще как-то устроиться. Мы попали в Барзас. Когда на новое место приехали, отец нас почти сразу же бросил. Мать одна нас поднимала. Так голодно было!…

Я помиру ходила (плачет), милостыню просила. Просили милостыню и три моих брата. Кто же нас кормить будет?! Я сначала стеснялась, а потом привыкла. По дворам ходила, кусочки собирала. Которые люди пожалеют, за стол посадят, покормят. Ну, это те, кто побогаче был. Другие подавали кто, что мог. Тогда люди питались, Бог знает чем, все впроголодь жили. А когда мне исполнилось 11 или 12 лет в няньки пошла.

Потом я стала работать в Барзаском совхозе на ферме. Сначала пасла совхозных свиней. Большое было стадо — голов 100. Если потеряешь свинку, то с тебя за неё высчитают. А мать моя трудилась на лесоповале. Была там стахановкой. Ей за это дали отдельную комнату в бараке. На том лесоповале она надсадилась. В их бригаде мужчин не было. Их вообще было почему-то мало на лесоповале. Женщины сами деревья пилили, сучки рубили, бревна складывали.

Нам всегда тяжело жилось. Я не помню, получала ли мать за нас какое-нибудь пособие или нет. Мне кажется, что она и зарплату получала продуктами, а не деньгами. Правда, за хорошую работу получала премии. Помню, как-то дали ей шелковую бардовую кра-а-а-сивую блузку и сапоги. Только надевать их ей некуда было. Да и некогда. Мать много работала, все здоровье потеряла. Очень сильно она болела из-за своего ударного труда. Она была ударницей, как тогда называли отличившихся в работе, а ни одеть, ни поесть толком нам нечего было.

В нашем бараке было 12 комнат, в каждой жила семья. Люди всегда найдут, что не поделить. Всякое было, и драчки были, и ругались. Все жили бедно. Носили всякое тряпьё. Из обуви — лапти, которые нам мать плела. Из мебели у нас ничего не было, кроме кроватей.

Нам ещё повезло. Какое-то начальство должно было приехать знакомиться с бытом трудящихся. А так как мать была стахановкой, то и к нам должны были зайти. Комендант принес нам матрацы, одеяла и сказал, чтобы мы всё это берегли, и что он потом заберет при выезде из барака. Мы так радовались такому счастью. Ведь мы же спали на мешках с соломой и укрывались тряпками.

Я закончила только 2 класса. Не на что было учиться. И кто тебя кормить-то будет?

Только на себя и была надежда…

Документ № 59

Чернышева Анна Спиридоновна родилась в 1924 г. на Урале. Живет в д. Балахоновке Кемеровской области. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

В Балахоновку наша семья приехала с Урала, когда мне было 11 лет. Бежали сюда от голода. У нас там часто были неурожаи, три года подряд стояла засуха. В хозяйстве отца был конь, корова. У нас, на Урале, не было зажиточных, мы все бедно жили.

Когда мне было 17 лет, я прошла двухмесячные курсы пчеловода. Пчеловодом потом всю жизнь и работала. На нашей колхозной пасеке было 36 ульев. Днем работала на пасеке, а ночью ходила, как и все колхозники, молотить, скирдовать. Замуж вышла в 1949 г., родила трёх детей. Ни в какие декреты или отпуска в колхозе я не ходила. Да и никто у нас не ходил. Среднего сына я тяжело рожала. Очень слабая была. Тут пора пришла мёд качать, а я не могу. Тогда дали людей в помощь. Недельку после родов я отдохнула и на работу вышла.

На трудодни нам в колхозе хлеб давали. А, вот, сколько приходилось на трудодень, не помню. Помню, что когда в колхозе урожай был, то хлеб давали. А если урожая не было, так… сами как-нибудь. Налоги были такие, что хоть держишь скотину, хоть нет, а шкуру сдай, мясо сдай, яйца сдай, молоко сдай. Когда к власти пришёл Маленков, он отменил такие налоги. Спасибо ему!

К власти мы относились нормально. Хотя нам тяжело было, но… не роптали. Колхозникам денег не давали, мы продавали молоко, сено. Из совхоза приходили люди, покупали у нас муку, так как им зарплату выдавали деньгами, а нам — мукой, зерном. Или мы меняли продукты на одежду. Но продуктов у нас у самих было мало.

Легче стало жить, когда мы за деньги стали работать, когда наш колхоз сделали совхозом. Но это было уже в конце 50-х годов. Раньше мы все выращивали свое и почти все отдавали почему-то государству. Нам разрешалось косить траву в очень плохих местах, в березняках. Причем, из того сена нужно было половину отдать бесплатно колхозу. Сейчас не сдаем, поэтому страна и бедствует.

В колхозе ничего нельзя было украсть. Помню, нельзя было даже в карманах зерна принести, обыскивали. При коммунистах строго было! Не давали нам растаскивать, поэтому лучше жили. Страна сильная была. Старый коммунист Носков Тимофей Панфилович учил меня всему. Говорил: «Мы хозяева на земле».

У нас одно время председателем колхоза был фронтовик Бородин. Психоватый такой. Бил, пинал людей, почем зря! Особенно когда был выпивший. Приходит как-то этот Бородин ко мне на пасеку весной, и просит ведро меда накачать. А весной его не качают. Помня, что я хозяйка на земле, я ему отказала. Он разозлился, обматерил, но, правда, не побил меня. В тот день, говорят, он многих поколотил. Жаловаться мы никуда не ходили. А куда пойдешь? У нас и мужики ему морду не могли набить. Председатель всё-таки, власть. Опасно было! А хотелось…

Бригадирами были коммунисты и их родственники. Зять Носкова — Иван Степанович, например. По именам всех уж не помню. Были люди, которые не любили коммунистов. Но об этом помалкивали. При колхозах строго было. Это сейчас вольно. Все можно. А тогда — нет! Попробуй, что скажи не то, или сделай не так! Статья была обеспечена. Воровать нельзя было. Ревизионная комиссия всех проверяла. Ко мне на пасеку присылали ревизионную комиссию, когда мед нужно было качать. Члены комиссии следили, чтобы я все государству отдала. Следили, сколько пчел весной выставляешь, сколько осенью убираешь.

Я не скажу, что раньше нам очень хорошо жилось, но лучше, чем сейчас. У колхозников пенсий не было, как жили, не знаю. А сейчас пенсия 395 рублей. Это только на хлеб и молоко. Раньше досыта не ели и сейчас тоже. Раньше в магазинах нечего было купить, полки пустые, самого необходимого не было. А сейчас полки ломятся, глаза от обилия товаров разбегаются, а купить не на что. В том времени самое хорошее, то, что работы всем хватало. Не было, поэтому воров и пьяниц, как сейчас.

Работали всегда с песнями. Пели старинные песни «Степь да степь», «Златые горы». А сейчас молодежь работу найти не может. Вот это плохо. Законы, наверное, стали слабые.

В Бога у нас не все верили. Тогда запрещали молиться, в церковь ходить. Люди скрывали от посторонних свою веру.

Когда президента выбирали, голосовала за Ельцина, не за коммунистов. Думала, жизнь к лучшему изменится.

А сейчас уже вижу, что не доживу я до лучших времен.

Документ № 60

Атучина Анастасия Тимофеевна родилась в 1924 г. в д. Верхний Калтан Кузедеевского района. Рассказ записала её внучка Колбина Светлана в апреле 1996 г.

Я родилась в семье Атучина Тимофея Захаровича (1878 г. р.) тринадцатым ребенком. Всего детей у него было четырнадцать, но до возраста дожили только восемь.

Хозяйство у нас было крепкое. Коров доходило до 30 штук только дойных, не считая молодняка. Лошадей — не меньше 15, кур — более 100. Держали очень крупную пасеку. Всё это обслуживали собственными силами: пахали, сеяли, заготавливали корма. Но на заготовку кормов и в уборочную нанимали работников. Рассчитывался с ними отец так: заводил работника в хлев и говорил, что тот может выбирать любую корову, хоть дойную, хоть брюхатую, хоть первотелка или совсем теленочка. Но постоянных работников никогда не держали. Хлеб, мед, мясо, шерсть вывозили в Старо-Кузнецк. Там крестьянские продукты закупались оптом.

Семья жила в большом доме. (Потом в нём была поселковая школа.) В доме была большая прихожая, в которой все разувались и раздевались. Затем шла необычайной величины кухня, а затем — горница. Большие дети спали в горнице, а родители с малыми детьми — в кухне. Обстановка была очень простой. В горнице стояли деревянные койки, на них лежали пуховые перины и множество пуховых подушек. Всё это, конечно, сделали сами. Ведь кур и гусей у нас всегда было полно. Там же стоял стол, буфет, стулья и много-много комнатных цветов. Главным среди цветов был фикус. У нас считалось, что фикус растёт только в зажиточном доме. Были алеандры. Летом разводили садовые цветы: пионы, тюльпаны и др. В кухне главное место занимала русская печка, стоял большой обеденный стол и лавки. На этих лавках мы и сидели во время обеда.

Сколько себя помню, домотканной одежды у нас никогда не было. Мы сами ткали только материал для кулей и половиков. Всю остальную материю (ситец, сатин и пр.) покупали. На детей шили сами. К Пасхе вся семья одевалась в новую одежду: рубахи, платья. Это был праздник! Всех нас перемоют, оденут в новое и поставят на колени молиться перед образами. Но дети не столько молились, сколько оглядывали себя и друг друга, любовались одеждой. Обувь шили из кожи сами. Она называлась чирки или чиги. В дождь чиги раскисали и сваливались с ног. А в сухую погоду они ссыхались и сдавливали ноги. У родителей была покупная обувь и одежда. Красивую обувь и одежду надевали только на праздник.

Больше всех нарядной одежды было у мамы. У неё было также много золота и серебра. Но стали подрастать девчонки и все порастащили. Я, как почти самая младшая, уже ничего не получила. Не досталось.

С чистотой в доме было очень строго. Когда девчонки плохо вымоют полы, их заставляли перемывать до пяти раз. По субботам полы, лавки, столы, крыльцо натирали речным песком. Но суббота и воскресенье считались как бы выходными днями. До них все дела переделывались и в эти дни девчонки только вышивали. Со всеми церковными праздниками было очень строго. Их соблюдали.

Питались мы, конечно, очень хорошо, так как у нас были все продукты, какие необходимы человеку для жизни. На столе всегда был свежеиспеченный хлеб, сало, картошка. Варенье варили на меду, которого у нас было в избытке: и майский, и разливной, и в сотах, и засахаренный. Засахаренный мед нарезался ломтями и ели как конфеты. Варили и медовуху. Каждый год, как только начинали качать мед, собирали всех детей и давали им ковшик горячего меда. Каждый должен был выпить как можно больше, сколько мог. Так мы очищали свой организм и выводили разных паразитов, которых у ребятни всегда было достаточно. Интересно, что сладкого у нас было в избытке, но всегда почему-то хотелось сахара. Отец его покупал большими комками, которые назывались «головами». Эту «голову» кололи на мелкие куски и давали детям по три кусочка. Тот, кто быстро съедал свои кусочки, ходил и клянчил у братьев и сестер. Иногда дело доходило до драк. Первым за стол садился отец, а лишь потом — дети. И начинать есть можно было только с разрешения отца.

Когда в 30-е годы началась коллективизация, отец самовольно вступил в колхоз. Весь скот и технику сдал. Когда начальство увидело, какое у него огромное семейство, сжалилось над ним, и ему отдали две коровы. Началась работа в колхозе. Отец был трудолюбив, упорен, умел работать. За день он выдавал очень большую норму. Ориентируясь на него, начальство заставляло и других так же работать. Многим колхозникам это не понравилось, и у отца появились недоброжелатели.

Где-то через год после образования колхоза, провели колхозную чистку. Всех кулаков из колхоза исключили и стали высылать. Мы собрали узлы и сидели на них в ожидании самого страшного. Но пришел какой-то мужчина и сказал, что на отца пришла бумага из самой Москвы, что его восстановили в избирательных правах. Мы так и не узнали, кто за нас так похлопотал. Отец, наверное, знал, а нам не говорил. Нас восстановили в колхозе, но переселили в ветхий дом. Отец его подремонтировал. Да так хорошо, что он стоит до сих пор. Но дом был маленьким, и отец постепенно стал отселять своих детей. Кто был постарше — женил и замуж повыдавал, кто подрастал — отправлял на работу.

Отношение к нам в колхозе стало плохим. Однажды мы с мамой и младшей сестренкой подошли к ограде колхозного детского сада. А воспитательница как закричит на нас: «Убирайтесь отсюда, кулацкое отродье! Вам здесь делать нечего!». Родители, конечно, понимали, что происходит. Думаю, что они очень боялись за нас и поэтому со всем мирились. Однажды я зашла на кухню и увидела отца перед печкой. Он доставал из мешка пачки «екатеринок» (на них была изображена Екатерина Вторая) и бросал их в огонь. Когда я попросила дать мне одну «екатеринку», он очень разозлился и как закричит: «Ты что, хочешь всю семью сгубить?». Схватил денежку, что я подняла с полу, и швырнул её в огонь вместе с мешком.

Когда стали арестовывать и ссылать семьи, к нам как-то ночью зашел поп и попросил отца спрятать огромный сундук. Отец сначала согласился. Но через два дня по селу прошел слух, что попа арестовали. Отец тут же со старшими сыновьями куда-то увез этот сундук и, как он сказал, выбросил в канаву. Так он и не узнал, что в том сундуке было. Уехали они глубокой ночью, а вернулись только к обеду следующего дня. Народ стал всего бояться. В селе говорили только шёпотом.

Всю жизнь отец проработал в колхозе. А умер днем раньше Сталина. А недавно, в 1994 г., в местной Калтанской газете была опубликована статья о семьях тех самых кулаков. В перечисленных трех фамилиях была и фамилия отца. В статье говорилось, что Россия в те годы жила за счет этих семей.

В школу я пошла в девять лет. Единой формы в то время не было. Одежда у школьников была самая разнообразная, часто очень ветхая. На ногах — чирки. Буфетов не было. Брали с собой из дома: хлеб, сало. Ни в пионеры, ни в комсомол меня не приняли, так как я была дочерью кулака. В 1940 г. закончила 7 классов и сразу же пошла работать в колхоз. А в 1941 г. я вынуждена была уехать, так как на каждого трудоспособного члена семьи надо было платить большой налог. А платить было нечем.

Устроилась в Таштаголе телефонисткой. Платили мало. По карточкам выдавали 600 гр хлеба. В магазинах было пусто. Одевались — кто, во что мог. Большого внимания на одежду тогда не обращали. Но молодежь старалась выглядеть получше. Бывало, девчонки сошьют платья из солдатских подштанников, не отличишь от фабричных. Мастерицы были.

В 1945 г. вышла замуж за фронтовика. С ним вышла печальная история. Он пришел с фронта, а его мать, получив раньше на него похоронку, уехала куда-то на Урал. Так он её и не нашел. Когда мы с ним поженились, у него была одна гимнастерка и вещмешок. Жили очень бедно. В 1950 г. родилась твоя мама. Её даже не во что было завернуть. Ничего в магазинах не было. Везде огромные очереди. Чтобы купить ей плюшевое пальто, простояла всю ночь в очереди. В другой раз стояла всю ночь за двумя простынями. Товары стали появляться где-то в 1955-57 годах. В 1961 г. родился второй ребенок.

Всю жизнь прожила в работе. Всю жизнь с потом. Не представляю себе жизни без труда и скотины. Мне 72 года, а я держу корову, теленочка, двух свиней и десяток кур. Спасибо вам, что мне помогаете. Никогда ни на каких курортах не была. Была один раз в Москве и у сына в Карельской АССР.

Из всего большого нашего семейства нас осталось только двое: я и старший брат. Ему сейчас 76 лет. Прадед твой похоронен на калтанском кладбище. Это кладбище разбито на участки, где покоются целые семьи. Среди этих семей и семейство Атучиных.

Документ № 61

Сметанникова Мария Порфирьевна родилась в 1924 г. в д. Улус Беловского района Кемеровской области. Живет в Белово. Рассказ записал Кривоносов Петр в ноябре 1999 г.

Семья родителей была небольшая — четыре человека: мать, отец, две дочери. У меня самой такая же семья — четыре человека.

Я была не такая уж маленькая. И до сих пор помню, как мы, дети, бегали по тем домам, куда приходили раскулачивать. Нам интересно было смотреть у кого, что забирали. Наша семья считалась бедняцкой, к нам не заходили. Хотя я сейчас думаю, что мы в действительности не были бедняками. В нашей семье было всё: и коровы, и свиньи. Зимой скот забивали. Хорошо мы жили.

Бедняками считались те, у кого было меньше двух коров. А у нас было больше. Не помню я, чтобы в нашей деревне кто-то голодал. Тем более умирал от голода. Конечно, были и совсем бедные люди. Но это те, кто работать не хотел и всё ждал, что кто-то другой за него поработает. Но таких людей было совсем мало. Все работали.

Но, знаешь, успевали не только за хозяйством смотреть, но и праздники отмечать. Праздновали весело, задорно, дружно. Ах, какие были люди хорошие! Не то, что сейчас. Сейчас народ работать не хочет. Хочет только деньги получать да веселиться.

Ты только подумай, ходят люди и всё плачут, что денег нет. На то не хватает, и на это не хватает. Работать надо! И тогда всё будет. Да и власть сейчас такая, что лучше бы не было никакой. Раньше всё можно было купить. После войны каждую весну цены понижались на все товары. А сейчас растут.

Вот все кинулись Сталина ругать. На себя бы посмотрели. При нем порядок был! И воровства и бандитизма столько не было. А сейчас что?!

Я не знаю, что говорили родители между собой о коллективизации. При нас они об этом никогда не говорили. А я об этом их никогда не спрашивала. Вообще наш отец старался не ссориться с начальством.

О «раскулачке» мне рассказывала моя старшая сестра Ольга. Она говорила, что ходили по богатым дворам и забирали всё, что было: и пшеницу, и мясо, и скот. Наши соседи оказались кулаками. У них увели всех коров, всю мелкую живность забрали. Но с голоду они всё равно не пухли. Сначала им друзья помогали. Я и сама, помню, как молоко им носила. Правда, были люди, которые избегали с ними общаться. А потом они куда-то уехали. Оно и понятно. Ведь им как единоличникам приходилось платить такие большие налоги, что, как рассказывала сестра, у них в помине не было такого богатства, чтобы их заплатить.

А колхозникам в то время из колхоза выехать было нельзя. Не было паспортов. Уехать можно было только по вербовке на завод или на какую-нибудь стройку. Там была только работа. А работа была тяжелее, чем в деревне.

Трудно деревенскому человеку уйти от земли. Я не скажу, что много людей уехало из деревни. Это были те, кого раскулачили. И те, кто голодал. Просто так из деревни тогда никто не уезжал. Но это было тогда. А сейчас в деревнях остались только старики.

Люди во власть верили. Думали, что она всё делает правильно. По рассказам сестры, даже те, кого раскулачивали, держали в своем доме портреты Ленина. Но были и те, кто с самого начала советскую власть не любил. Однако своего мнения на людях старались не высказывать.

В общем, хорошая была власть! Чем могла, тем и помогала своему народу. Хотя всякое, конечно, было. И невиновных сажали. И раскулачивали.

Но хорошая была власть! Не то, что нынешняя.

Документ № 62

Бабушка Поля N родилась в 1924 г. на Украине. Живет в Междуреченске. Рассказ Бакиров Роман в марте 1998 г.

Я сама попала в число раскулаченных. Конечно, несправедливо было раскулачивать нас. Ведь мой отец работал, не покладая рук. И это он умел делать очень хорошо. Ох, как тяжело нам пришлось в то время. Забрали весь скот. Из амбаров выволокли всю муку, обобрали до нитки.

Забрали все, что было нажито своим трудом. Почему же они так поступали с нами? Да просто мы имели чуть больше, чем другие. Но имели все это благодаря своему труду. В то время мы имели 3 коровы, 2 лошади, 3 поросят и около 15 кур. Иногда мы просили помочь соседей (например, сено покосить, урожай убрать вовремя), но за это мы отдавали часть своего хлеба. Нет, эксплуататорами мы не были.

Наш сосед Гриша (будь он проклят!) позавидовал нам, взял и донес на нас. Приехало из города шесть человек с оружием и в форме. Имущество конфисковали и посадили на поезд, идущий в Сибирь.

Я фильмов много не смотрю. Но как вижу про коллективизацию, сердце сжимается! Несмотря даже на то, что в фильмах это показано не так, как было в жизни. В жизни было намного страшнее!

Слава Богу, хоть нас не расстреляли как некоторых. С собою нам разрешили взять только одежду. Страх был! И притом очень большой был страх! Что такое страх? Не знаю, как выразить это чувство, многие его испытывали, но не задумывались, что это такое.

В один день мы потеряли дом, хозяйство. Только жизни нам и оставили. За что?!

До раскулачивания питались хорошо, во всяком случае, голода никогда не испытывали. А потом мы уж ели, что приходилось. Но со временем стали питаться получше, потому что вновь стали обретать хозяйство.

Весь путь провели в вагоне, где было очень много таких же, как мы. Ехали целую неделю. Нам не говорили, куда нас гонят. На каждую семью выдали по две булки хлеба. Никаких медицинских служб не было.

На новом месте жители встретили нас с недоверием. Первое время жили, где придется. В свой дом въехали только на третий год. Благо лес был рядом. Дома «кулаков» выглядели намного добротнее местных, потому что мы всегда умели хорошо работать.

Удалось устроиться на работу на небольшой заводик. Условия работы были далеко не из лучших. Но выбора у нас не было. Можно было уйти с работы. Но найти новую было очень сложным делом. Начальство к нам относилось с недоверием, все время нас попрекало.

Питаться стали более нормально, чем по-первости. Опять стали питаться три раза в день, а не как раньше — раз в день, а то и в два дня раз.

На работе получали деньги маленькие, но все равно как-то выкручивались. Намного легче жить, когда под рукой хозяйство. Соседи между собой разговаривали мало. Боялись анекдотов. Все предостерегались, потому что никогда не знаешь, кто следующий бросит в тебя камень.

Да, было! И бесплатное образование было, и бесплатная медицина была. И нам было все равно, кто платил за это. Государство, видно, за них всё равно с нас же и высчитывало.

Из советских вождей самых хорошим был Ленин. Все остальные ничего из себя не представляли.

Не могли нормально жизнь народу обустроить.

Документ № 63

Валентина Алексеевна N (фамилию просила не указывать) родилась в 1924 г. в д. Осиновая грива недалеко от г. Щегловска. Живет в Кемерово. Рассказ записала её внучка Дубровская Юлия в ноябре 1998 г.

Про коллективизацию знаю от своих родителей. Они мне часто об этом рассказывали.

Я знаю, что кулаки бывали разные. Были и такие, которые богатство нажили нечестным путем. Но в основном это были честные люди. Но ни тех, ни других всё равно нельзя было выгонять из своего дома и отбирать богатство. Это не по-людски! Кулаки — вовсе не эксплуататоры.

Моих родителей раскулачивали люди, которые приехали из города. Я не помню, как их у нас назвали. Эти люди забирали всё. К раскулаченным односельчане относились по-разному. Одних ругали, других жалели и помогали им. Все испытывали чувство обиды и страха. Но сопротивляться было бесполезно. У нас рассказывали, что тех, кто сопротивлялся раскулачиванию, просто расстреливали. Все боялись неизвестности. Что потом будет? Как будет на чужбине? Смогут ли они там устроиться?

До раскулачивания питались хорошо. Все продукты были свои, натуральные. Ели досыта. Излишки продавали на базаре и покупали сахар, ткани и многое другое. После раскулачивания питались просто плохо. На новом месте, куда нас переселили, была только картошка.

Когда нас раскулачили, то предупредили, что отправят в Щегловск. От деревни он был недалеко. Мы ехали три дня на телегах. Питались тем, что взяли с собой. Таких, как мы, был целый обоз. С нами даже ехал сопровождающий фельдшер. Но за короткую дорогу его помощь никому не потребовалась.

Местные жители встретили переселенцев по-разному, но, в общем, хорошо. Помогали, кто, чем мог. Отец устроился на завод литейщиком, а мама разнорабочей. Начальство к ним относилось очень хорошо, и они свободно могли перейти на другую работу. Что мама и делала. Кем она только не работала!

Нашу семью приютили добрые люди, пока мы не построили свой дом. Его мы стали строить сразу же, как только получили участок земли. Отец был превосходным плотником и вообще прекрасным мастером по дереву. Он довольно быстро выстроил замечательный дом. Дом был небольшим, но очень крепким. Всю мебель в доме он сделал собственными руками. Завели корову и другую живность. На столе появилось мясо, молоко, масло. Питаться стали хорошо

На свидания ходили в том, что сами шили. Это было не от бедности. Так было принято. Как только вышла замуж, сразу же с мужем получили квартиру и купили диван. Потом постепенно купили всё остальное. Муж был шахтёром, а я учительницей. Так что, денег хватало. Правда, мы их никогда не копили. Родили четырех дочек. Все деньги уходили на них. Когда старшая дочь закончила школу, в доме была обыкновенная обстановка: 2 шифоньера, книжный шкаф, диван, сервант, комод, 2 стола, 10 красивых стульев. Правда, большинство этой мебели сделал мой отец. Отпуск чаще всего проводили на море. Выходные — на дачном участке. Отработала 35 лет. На пенсию вышла в 60 лет.

За последнее время жизнь изменилась в худшую сторону. Почему так? Не мне судить. Я в политике не разбираюсь. Прошу простить за то, что не всё помню и не сумела передать, как проходили события. Но всем желаю доброго здоровья и долгих лет жизни!

Документ № 64

Жубин Яков Михеевич родился в 1925 г. в д. Березово Промышленновского района Кемеровской области. Живет там же. Рассказ записала внучка Сосновских Светлана в апреле 1998 г.

Раскулачивание коснулось нашей семьи вплотную. Жили мы тогда небедно. Многие соседи даже завидовали. Но зависть та злою не была. Все же знали, что богатство мы нажили честным трудом. Тогда честные и работящие люди были в уважении. Мы имели большое хозяйство. Но и семья была немаленькая.

Тогда в магазинах можно было купить соль да сахар, а всё остальное мы производили сами. Мой отец был пчеловодом. Его целыми месяцами не было дома. Всё лето пропадал на песеке. А ведь летом самая работа и есть — на огороде и в поле. Вот нам, детям, и приходилось работать. Я тогда совсем маленький был, но помню, что всё время старался чем-то помочь, что-то сделать.

Мы слыли как семья с достатком. А эти, проклятые, всё захотели у нас забрать. Наши деревенские из тех, кто побогаче, сумели всё распродать и сбежали. А отец не захотел. Он заявил, что своё добро он честно заработал. Во власти, мол, тоже ведь люди, они должны поверить нам. Но не поверили. Не захотели понять. У нас всё забрали. Забрали и отдали беднякам.

Знаешь, внучка, на мой взгляд, бедняки — это просто лентяи. Ведь и отец когда-то мало что имел. Но много работал, трудился, чтобы вывести нас из нищеты. Вывел. Всё отобрали. Я, конечно, до конца многого не понимал. Но всегда испытывал злость и негодование. Почему мы должны были делиться своим кровным с кем-то? Почему мы должны работать за других? Кто придумал отдавать хлеб, овощи, скотину, которые мы вырастили своими руками. Нет…, лучше не вспоминать про то. Обидно! Обидно и страшно!

Отец не хотел сопротивляться судьбе. Когда к нему пришли раскулачивать, он пытался тем людям что-то объяснить. Но его и слушать не стали. Забрали и сослали куда-то. Мы до сих пор не знаем, где он похоронен.

Да ты, внучка, и сама знаешь об этом. Ведь в прошлом году это ты писала письма в органы. Всё хотела узнать, куда сослали твоего прадеда, где его могилка. Спасибо тебе за память! Только впустую это оказалось. Ответили, что ни в одном из списков его имя не нашли. (1)

Я тогда маленький был. Но с того времени стал бояться за будущее. Мне всегда было страшно, что с нами теперь будет. На мой вопрос: «Где папа?», — мать лишь отвечала, чтобы я не спрашивал об этом, и, чтобы я вообще на эту тему меньше болтал. А иногда, вместо ответа, за уши оттянет. Мама моя грамотная была. Она ветеренаром работала в колхозе.

После ареста отца мы, конечно, хуже стали жить. Отца увели, а нам оставили 5 ведер картошки, чуточку морковки и один мешок муки. Живность всю забрали, ничего не оставили. Лишь свинка куда-то от чужих людей сбежала, а потом, когда они ушли, она вернулась.

Перебивались, а не жили. Ты, вот, спрашиваешь про мои книжки в детстве. А зачем они мне нужны были? Всё что надо, я узнавал от родителей, которые слышали что-то от соседей. А потом в деревне появилось радио. Как-то не особо грамота в деревне нужна была.

А потом случилось опять страшное. Война! С первого же дня мои братья ушли на фронт. А я остался один с матерью. Когда мне исполнилось 17 лет, забрали и меня. Когда вернулись с фронта, работали вместе с матерью в колхозе. Об отце так ничего и не слышно было. Мать сильно сдала. Переживала за отца, за нас, питалась впроголодь.

Мы были опьянены победой, поэтому о прошлом уже как-то не очень вспоминали. Или вспоминали, но уже без той невозможной боли.

А тут я встретил веселую и работящую девчонку. В результате появилась твоя мамка и её сестры. Ну, а тут, вроде, и жизнь получше стала.

Коммунистическая партия была для меня чем-то вроде наставника. Хотя я с ней не во всем согласен был. Вот ведь что интересно, внученька. Сказал я тебе эти слова о несогласии с партией, а сам подумал, — что со мной бы лет 20 назад сделали, скажи я такое!

Сталин? Он внушал страх. Каждый на себе ощущал его силу. Когда он умер, у меня, будто, умерла какая-то частичка. Власть, она, конечно, нужна. Как вы сейчас будете жить без твердой руки? Я — не в смысле диктаторской, а в смысле власти, всем сердцем болеющей за Россию.

Были ли тогда противники партии? Наверное, были. Но сам я их не знал. Говорить об этом нельзя было. Это сейчас можно всё. А тогда — попробуй, выскажи свои мысли…. Жизни тебе не будет!

Вот, внучка! Дальше жить вам. Стройте свою жизнь сами. А мы… Мы — уже в прошлом!

Примечание:

1) Отсутствие в списках репрессированных могло быть в связи с одним из таких случаев, которые описала Ретунская М.Д. (Док № 12), когда 200 крестьян, которых «гнали» мимо их деревни и, походя, «спустили в прорубь».

Документ № 65

Семибратова Анна Андреевна родилась в 1925 г в селе Рохмановка Пензенской области. Рассказ записал Бугаенко Борис в марте 1998 г.

Жили шесть братьев со своими большими семьями в большом, добротном доме. Было у нас три коровы, три лошади. Земли было достаточно. Выращивали рожь, просо, овощи. А еще был огромный яблоневый сад. Трудились от зари до зари. С ребятишками оставался старый дед Василий, который следил за ними, приучал к труду. Старая бабушка готовила на всю семью.

За стол садилось около сорока человек. Пища была простая, крестьянская. Но семья не голодала, так как все отличались трудолюбием. Выращивали лен, сами ткали холст (в семье был ткацкий станок). Из полученной ткани женщины шили одежду. У каждой женщины в семье была праздничная одежда из шелка: кофты, которые назывались «рукава», сарафаны, а у мужчин — сатиновые косоворотки, кафтаны, которые покупались от продажи излишеств хозяйства.

Жили спокойно, сытно. Но тут в тридцатые годы начались волнения, взрослые начали перешептываться. Мне было шесть лет, и я чувствовала, что что-то должно произойти. Затем я увидела, что пропали семьи дяди Василия и дяди Кирилла. Когда я спросила у мамы, куда они девались, она сказала, что уехали в город. На вопрос «почему?», она ответила, что пришла какая-то советская власть. К нам приходили наши соседи Манушкин и Российский и сказали, что всех будут раскулачивать. Поэтому братья и поразъехались.

Мой отец Андрей ночью всех нас тайно собрал, посадил в сани и увез на станцию. Мама сказала, что мы едем в Сибирь. Маленький братик Петя убежал назад в село. Его кое-как догнали. Я спросила у мамы, куда нас везут, она ответила, что не знает. А папаня сказал, что мы едем в Топки, и там у нас родня. Впервые увидели паровозы. Ехали долго, многое испытали.

Въехали в большую деревню Топки. Дошли до небольшого домика, постучали. Сказали, кто мы такие, и нас впустили. В домике была кухня, маленькая комната и печь. Багаж наш был беден, все несли в руках. Хозяйка усадила нас за стол и поставила большую чашку горячей картошки и соль. Мы начали есть. В этой семье мы прожили неделю, а потом нашелся более близкий родственник, который жил в просторной землянке, и принял нас десять человек.

Прожили в чужой землянке два года. Ели в основном картошку, которую выращивали в поле, овощи. За это время построили свою землянку, перебрались туда. Папаня стал работать на стройке. Образование у него было начальное, но трудолюбие и смекалка сделали свое дело, его поставили прорабом. Позже приобрели свой маленький дом, жить стало полегче. Старшая сестра пошла работать на почту.

Я в 1933 году пошла учиться в первый класс. Вначале учиться было трудно, так как я говорила на диалекте. Много было насмешек со стороны местных жителей, но к концу первого класса я стала одной из лучших учениц. Папаня наставлял нас, чтобы мы хорошо учились, «вышли в люди». Мы его слушались.

Так было до 1941 года. Однажды летом пошли в лес, настроение было отличное: хорошо отдохнули, набрали красивые букеты цветов. А когда вернулись, узнали, что началась война…

И без того трудная жизнь стала еще труднее. Хлеб стали продавать по карточкам, по 300 гр. на иждивенца. Питание было до того скудным, что еле таскали ноги. Я училась в восьмом классе. И нас постоянно гоняли в поля за мерзлыми овощами. Для того, чтобы не умереть с голоду, приходилось собирать мерзлую картошку, сушить ее, толочь в ступе и выпекать лепешки. Но учились с большим старанием, верили в будущее. Постоянно слушали радиосводки с фронта. До сих пор в ушах звучит голос Левитана. Все верили в победу, верили Сталину.

В 1943 году я окончила с отличием десять классов, и сразу пошла работать учителем младших классов. Учиться дальше я не могла, так как на иждивении у меня находилась мама и две сестры. Папани не было, он на фронте простыл и умер. Я сдала экстерном в педучилище Кемерово, и без экзаменов поступила в Кемеровский учительский институт на заочное отделение. После его окончания до пенсии проработала учителем русского языка и литературы.

Две сестры пошли по моим стопам, но я их учила в Кемеровском пединституте уже на дневном отделении. Профессия учителя пользовалась огромным авторитетом у населения. Каждый, даже пожилой человек, идя по улице, снимал головной убор и кланялся. И не думала, что доживу до таких времен, когда учителя будут вынуждены бастовать.

Сегодняшнее правительство не думает ни о детях, ни о стариках, ни об интеллигенции.

Даже в послевоенные годы жизнь улучшалась день ото дня. Отменили карточки, цены на продукты и товары снижались, все стало доступно. Люди много смеялись, пели, танцевали. Вера в Сталина была святой. Его смерть стала потрясением, шоком. Ни одному советскому вождю народ не верил так, как ему. И только после его смерти, после разоблачения культа личности, стало ясно о его «политике», лагерях, ссылках.

Добровольное бегство нашей семьи в Сибирь — это та же ссылка.

Невозможно равенство, к которому вели революционеры. Тунеядец и пьяница! — Живи плохо! Но если ты всю жизнь учился, честно работал, но живешь не совсем хорошо, то это неправильно. Каждое поколение в нашей многострадальной стране после революции говорило: «Наши дети будут жить иначе, лучше».

Я прожила много лет. И пришла к выводу, что ни одно поколение у нас не жило достойно.

Документ № 66

Кузьмина Зинаида Петровна родилась в 1925 г. в Алтайском крае. Рассказ записал Байгушев Станислав в ноябре 1999 г.

В нашей семье были отец, мать, три сестры и два брата. Отец работал пастухом, мать содержала большое домашнее хозяйство. Ленивых тогда не было. Отец с братьями рубили лес, ходили в поле, а мать с дочерьми следила за домашним хозяйством.

Само слово «коллективизация» я услышала от соседки — молодой девушки. Для меня она вспоминается всеобщим хаосом и беспределом.

Детские впечатленья — массовый грабеж. Люди прятали овощи с огорода, резали скотину. Мать постоянно не спала по ночам. Помню ее горькие слезы по вечерам и слова о будущей гибели. Отец постоянно метался, часто не ночевал дома. Где он был, не знаю. Папка и мамка, начиная с коллективизации, не знали спокойной жизни. Часто они после того, как уложат детей спать, долго разговаривали и спорили. Иногда эти споры длились всю ночь.

Если сравнивать семьи до коллективизации, то наше хозяйство не такое уж большое. Мать всегда равнялась на соседку, у которой удой лучше, а та, в свою очередь, на другую соседку, и так далее. Так вот и жили, следя за своим хозяйством и поглядывая на чужое. Ну а после раскулачивания совсем бедные все стали.

Самого процесса раскулачивания я не помню. Знаю о множестве каких-то бумажек у матери в шкатулке, про которые та говорила, что когда-нибудь получит обратно своих коров и птиц. Нам мать объяснила исчезновение домашней живности просто: к соседке завела, у них стайка теплее.

Но даже после раскулачивания в деревне оставались зажиточные крестьяне, которые как-то откупились, или уже после успели нажить отданное, не знаю. Все завидовали им, и поэтому проклинали и всяко ругали их.

Деревня до коллективизации просто цвела. Как началась коллективизация, природа словно обозлилась на людей Земли, «дрожала и выла». Даже воздух накалялся от этой суеты и хаоса. Начались перебои с урожаем. А уже после земля успокоилась, и люди почувствовали это.

Землю у нас отобрали и выдали маленький участок с плохой землей, и опять же, глядя на других, у которых земли вообще не было, мы радовалась и этому. А если крестьянин отказывался участвовать в коллективном хозяйстве, у него забирали последний скот и землю. Поэтому люди шли, боясь голода и позора. Тех, кто до последнего настаивал на своем, просто наказывали. Приходили вечерами в дом, и уводили скотину, забирали картошку, оставляя только на семена. Существовала норма количества ведер семенной картошки на одного человека.

Но было и самое ужасное наказание — смерть. Тогда, будучи ребенком, я просто чуствовала исчезновение какого-либо человека, потом забывала его. Как впоследствии я узнала, не подчиняющегося установленному порядку крестьянина ночью будили и уводили из дома. А наутро все уже понимали, что за неподчинение и их ждет эта участь.

С самого начала смело вступали в колхоз молодые семьи. Таких людей, идущих постоянно по течению, другие обитатели деревни осуждали и ругали, а через некоторое время сами шли за ними, и уже взгляды на колхозы менялись. А, может быть, не взгляды на колхозы менялись, а страх перед наказанием.

Множество новых людей пребывало в деревню для создания колхозов. Они сами не становились председателями, а выбирали самых активных коммунистов среди населения деревни и назначали их. И даже если эти люди не хотели выделяться, желание небедной жизни и положения брало верх. Сначала никто не доверял колхозам, и предпочитали личное хозяйство. Каждый старался посадить небольшой огородик где-нибудь в глуши, за лесом. И тех людей, которые как-то втянулись в эту активную жизнь, занимали какие-то посты, люди осуждали и проклинали.

«Врагах народа» в разное время были разные. На протяжении коллективизации «враги народа» менялись местами. Когда-то он разоблачал «врагов», а потом сам стал таким «врагом». Когда самые настойчивые и упрямые в своей позиции все еще продолжали заниматься частным хозяйством, их стали называть врагами народа, ставили на колени.

Несмотря на такую сложную жизнь, родители не сломались. Потому что главным для крестьян во все годы была спокойная жизнь его семьи.

Документ № 67

Шарапова Мария Федоровна родилась в 1925 г. в с. Чайинка в Новосибирской области. Живет в Барабинске. Рассказ записал Воронкин Михаил в марте 1997 г.

Раскулачивание — это, не дай Бог, (перекрестилась) никому. Сами мы жили скромно и небогато. Я плохо помню то время. Имею о нем представление больше по рассказам более взрослых, чем я, людей: родителей и близких. Но эти рассказы у них часто бывали сбивчивы и противоречивы. Многое осталось непонятным.

Но для меня ясно, что вместе с теми, кто жил, ничего не делая, получив наследство от родителей, раскулачивали и честных, трудолюбивых людей. Они не обязательно были богатыми. Просто имели 2-3 коровы, 5-10 свиней и жили в добротных домах. Но ведь они сами их заработали! Много, очень много средних хозяйств было раскулачено. Среди кулаков было мало плохих, злобных и жадных людей. Часто это были образованные или наделенные природной хваткой и неутомимой энергией люди.

Те, кто был неудачлив жизнью и испытывал недовольство своей судьбой, кто ничего не умел и не имел, входили в отряды по раскулачиванию. Часто туда входили любившие выпить.

Большинство отрядчиков были горожанами. Но в деревне у них всегда были свои помощники. Это те, кто указывал на соседей как на кулаков. Так что отрядчики верили нечестным людям, часто проходимцам, врунам и пьяницам. Такие люди были заинтересованы в раскулачивании. Они получали часть добра из раскулаченных хозяйств. Это добро они отвозили к родственникам в другие деревни, прятали в лесу. Они ездили туда, где их не знали, и продавали, полученные таким нечестным путем, вещи.

Раскулачивали в любое время, но чаще всего ночью. Никакие мольбы и уговоры не действовали. Приходили, отбирали, высылали. А некоторых людей эти отрядчики убивали только из-за их красивых жен и дочерей. Ничего и никого отрядчики не боялись. Перед ними крестьяне были совершенно беззащитны.

Отряд по раскулачиванию обычно состоял из 10-15 человек. У них имелось 3-5 винтовок, наган, подводы. На подводы грузили отобранное у кулаков добро: муку, хлеб, крупы. Животных забивали, а мясо грузили на те же подводы. Часть кулацкого инвентаря забирали с собой, а часть оставляли в деревне. С собой забирали и людей, которых никто, никогда больше уже не видел.

После того, как кого-то раскулачили, члены отряда пьяными ходили по деревне. В эти моменты вся деревня дрожала от страха. Не дай Бог, этот пьяный отрядчик зайдет к тебе в дом и убьёт твоего мужа, сына, или изнасилует дочь, жену.

Раскулаченных люди жалели. Кто, чем мог, помогал им. Но это было опасно для них самих. Тех, кого отрядчики не выселяли из деревни, люди селили к себе. Обидно было смотреть, как человек живет у чужих, а его собственный дом стоит пустым. Кулацкий инвентарь бросали под дождем. Он никем не использовался и пропадал: ржавел, гнил. Дома гнили и заваливались. Заборы падали. Земли кулаков зарастали сорняком.

В книгах по коллективизации, написанных до перестройки, была показана нереальная картина по раскулачиванию. В этих книгах кулаки описывались только плохими людьми. А, вот, те, кто их раскулачивал, всегда рисовались работящими и честными людьми. В книгах после перестройки все зажиточные изображались умными, хорошими и душевными людьми. И то, и другое неправда! Одна крайность сменила другую. Среди кулаков были такие, которые у бедняка выгребали последний хлеб за долги. Правда и то, что только кулак мог убить человека из-за угла. Но зато старые фильмы о колхозах правдивы. Они мне очень нравятся.

Во время раскулачивания была одна правда. Правда — человека с оружием! К моему брату пришли и потребовали отдать всю муку, пшеницу и лошадей. Брат отказался. Его жестоко избили, а муку, пшеницу и лошадей всё равно забрали.

Если хозяин был стоек и, несмотря на избиения, не говорил, где у него и что спрятано, избивали его жену, сжигали постройки. Отряды по раскулачиванию заходили в дома в любое время и даже не просили хозяина убрать собаку. Они её просто убивали. Люди всё не могли взять в толк, — почему они должны бесплатно отдавать всё то, что заработали честным трудом, «потом и кровью». Да и кому отдавать?! Тому, кто не приложил абсолютно никакого усилия для того, чтобы это иметь, не работал, а получил. Многие не понимали, — почему с такой жестокостью и бессердечием их избивают за своё же добро. Все, кто сопротивлялся отрядчикам, были убиты, или жестоко избиты.

Однако сопротивление было только в самом начале коллективизации. Очень скоро все поняли, что лучше отдать всё, но сохранить свою жизнь и жизнь близких. Всё равно ведь всё отберут! Мы знали, что в соседних деревнях убивали целые семьи, а трупы увозили неизвестно куда.

Страх сковал людей. Люди стали меньше говорить. Стали бояться за каждое сказанное слово. Страх — очень сильное чувство! Страх — это ощущение того, что ты можешь навсегда потерять своих близких. Страх был нам привит новой властью и жестким контролем каждого жителя деревни друг за другом. Страх — это неясность завтрашнего дня, боязнь, что ты всё время делаешь что-то не то, и тебя за это накажут.

До раскулачивания в доме было масло, молоко, творог, мед, яйца, хлеб. Всё это было с небольшим избытком. После раскулачивания мы стали мясо есть только по выходным, а творог и мед — только по праздникам. Хлеба было в обрез. Стали чаще ходить по грибы и ягоды, собирать березовый сок. Мужики — охотиться, раков ловить, рыбачить. Складывалось впечатление, что один человек работал, а голодная, злая, ничего не имеющая и неумеющая толпа, только и ждет, чтобы отнять у него кусок.

У нас в деревне были переселенцы из тех мест, где уже прошла коллективизация. Они рассказывали о том, как ехали к нам в ссылку аж из-под Ростова. После раскулачивания им оставили подводу, лошадь, мешок муки, немного хлеба и овощей. И было указано направление, в котором они должны были ехать. Ехали они очень долго, встречая по дороге множество людей. Люди шли от раскулачивания как навстречу, так и за ними. Многие люди умирали в дороге: пищи было мало, дороги разбитые. Часто их грабили разбойничьи банды.

Переселенцев наша деревня сначала встретила холодно. Затем, увидев, что приехали работящие и умные люди, крестьяне стали обращаться к ним за советом. Трудолюбивых людей всегда уважали. Но были и те, кто к нам попал в поисках легкой жизни. Эти люди ничего не делали, их не уважали. Жили в самых плохих домах и не спешили разводить скотину. Очень часто именно эти люди и входили в отряды по раскулачиванию. Конечно, их не любили.

Тех, кто хотел уехать из деревни, всегда ждала неудача. Начальство не отпускало. Да люди и не особенно стремились, так как в городе трудно найти работу и было голодно. Переход на другую работу в колхозе не был нашим правом. Складывалось ощущение, что тебя прикрепили к чему-то, и ты не в силах это изменить. Человек был свободен только по пути на работу и по пути с работы до дому. Нормально считалось, что все деревенские шли на работу с 14-15 лет.

Очень сильна была пропаганда. Люди сами себя забывали за громкими призывами и лозунгами. Органы внутренних дел были местом, которое все старались обходить стороной. Если ты туда попал за какую-то провинность, тебя могли лишить партийного билета, выгнать с работы. Если милиционер подходил к дому, все боялись и думали, что нарушили закон или сделали что-то не так. Считалось, что милиция очень быстро находит преступников, и никто не остаётся безнаказанным.

Я слышала слово КГБ, знала, что это очень страшное слово, но не знала, как оно расшифровывается. Если в деревню приезжали люди в военной форме, все знали, что приехали кого-то забирать. Людей в военной форме боялись больше, чем милиционеров. Их боялись все — начиная от скотника и кончая самым главным человеком в деревне. В органы шли работать самые сильные парни, и никто из них об этом потом не жалел.

Мой отец уже после войны, в 1947 году, построил дом из шпал: он работал на железной дороге. До этого мы жили в двухкомнатном доме, а в новом доме построили четыре комнаты. Отец сделал мебель, которая до сих пор нам служит. Вся деревня гуляла на нашем новоселье. Новый дом очень редко появлялся в деревне.

Мама моя работала учительницей. Она всё время была в школе. Приходила домой и что-то делала. Но нам казалось, что мама заботится о своих учениках больше, чем о нас, своих родных детях. Маме было сложно перестроиться с того материала, который давали в царской школе на тот, что надо было давать в советской. Из-за этого у мамы были сложности с начальством.

В 30-е годы был голод. Он был вызван неурожаем и нежеланием зажиточных крестьян сдавать хлеб, так как они могли заплатить государству с других доходов. (1) Тех, кто не отдавал хлеб, расстреливали. Цены на хлеб резко возросли. В городе ввели карточки. В деревнях происходил массовый забой скота. Резко увеличилось число заболеваний и смертность. Так, я вспоминаю, и так говорили родители.

В те годы было много расстрелянных за то, что они пытались унести хлеб с поля. Да и уносили-то они его в колосках, а не мешках. Во время войны тоже был голод. Но этот голод был совсем другим. Здесь человек знал, почему он недоедает. Он понимал, что продукты нужны для победы. Мы очень хотели победить, много трудились. Работа во время войны в колхозе была очень трудной. Люди падали от усталости.

Люди жили и работали тяжело. Но часто собирались на праздники вместе. Ели, пили самогонку, танцевали. А утром расходились по домам. Анекдоты не любили. Мы имели мало, но и этим малым были рады.

В 50-е годы стали питаться хорошо. Каждый год происходило снижение цен. В 60-е годы питались продуктами со своего участка: овощи, молоко, мясо. В магазинах стали появляться товары народного потребления, фрукты. В 70-е годы на 24 средних зарплаты можно было легко купить автомобиль. Студент мог позволить себе через день варить суп из курицы. (2) В 80-е годы — есть деньги, нет товара, всё нужно доставать. В 90-е годы на улицах появились спекулянты, товары по карточкам.

Сталин — это отец всех народов, наш рулевой, умный и жесткий человек, сумевший вывести СССР на первое место в мире. Ведь тогда в вопросах политики все боялись Советского Союза.

Сталин — это человек, который делал всё правильно! С ним СССР смог победить в войне и восстановить хозяйство. Он навел порядок в послевоенном государстве. Иосиф Виссарионович был всегда рад видеть свой народ, всегда говорил о новых достижениях в технике. Под его руководством СССР стал выплавлять стали и чугуна намного больше европейских стран и США.

Коммунистическая партия — это ведущий образ человека (так в тексте — Ред.). Партия была тем, что сближало людей и делало их равными. Партия давала гарантии бесплатного лечения и образования и о том, что получивший образование найдет работу. Это была гарантия того, что все предприятия будут работать, все будут получать свою зарплату и пенсию, на улице будет порядок, банки не будут обманывать людей, старики смогут достойно провести свою старость и умереть, зная, что их похоронят.

Власть это структура, способная принимать решения в форме закона, исполнять эти законы и сравнивать действия человека с этими законами. Против власти выступали враги народа, изменники, люди, преступившие закон, кулаки, противящиеся советской власти. До недавних пор я не знала о ГУЛАГе, но уверенна, что все, кто там был, своё получили по заслугам.

Сама я не была в лагерях заключения. Не слышала я и рассказы тех, кто там был потому, что большая часть из них оттуда не вернулась. Если человек побывал в лагере, вернулся и рассказал о нем, то за ним приезжали на следующий день, и уже его никто, никогда не видел. Если человека забирали органы, то его оплакивали, как умершего.

Очень распространено было доносительство. Страх сковывал языки людей. Люди могли задавать вопросы, но не получать ответы. И за свои вопросы могли быть сосланными в Сибирь или куда подальше. Человек, побывавший в лагере и вернувшийся оттуда, знал, как тяжело в лагере и представлял, как легко туда попасть и стать никому ненужным существом. Поэтому эти люди старались никому и никогда не рассказывать, где они были.

А люди и не желали знать много и жили спокойно. Каждый чувствовал, что есть грань между любопытством и шпионажем и эту грань очень легко нарушить. Например, все высшее руководство знало о лагерях, но упорно молчало. Никто не был защищен от всесильного секретаря Сталина.

Ленин очень умный, образованный и скромный человек. Он всех обеспечил работой и хлебом. Он поднял Россию и освободил её от засилия буржуев. Сталин — продолжатель дела Ленина, его ученик. Всё что сделал Сталин, всё было на благо народа. Он укрепил военную силу Советского Союза.

Хрущев — умный, близкий народу человек. Сделал жизнь крестьянина лучше. Он уменьшил налог с крестьянского двора. Во время его правления появилось много интересных журналов и книг. Люди стали знакомиться с ранее неизвестными стихотворениями. Музыка стала разнообразнее. На экране появилось много фильмом с реальными героями. Люди верили в то, что вскоре наступит социализм. Энтузиазм переполнял их. Это был человек, который был смелым в принятии решения и внесший очень много нового в нашу жизнь.

Во время правления Брежнева дисциплина была утрачена. Появилось большое количество пьяниц и прогульщиков. Никто не хотел работать. Складывалось ощущение, что вверху забыли о существовании народа, а были заняты лишь креплением звезд на костюмы.

Горбачев это человек, который говорит много и непонятно. Он не умел отстоять мнение СССР на международных встречах. Он не сумел обеспечить людей продуктами и всю страну порядком.

Ельцин — человек, дающий обещания всем, но не выполняющий их. Очень много пьет и по болезни не способен управлять государством, обворовывающий Россию и продающий её богатства за границу.

Черномырдин — нечестный человек, интересуется не судьбой России, а лишь зарабатывает свои деньги.

Кислюк — тот, кому нужна власть для самоутверждения и заработка грязных денег.

Примечание:

1) Голод 30-х годов не мог быть по причине нежелания зажиточных крестьян сдавать хлеб. Это объяснение можно принять для 1927 г., когда крестьяне действительно из-за низких закупочных цен не продали его государству. А в 30-е годы уже были колхозы.

2) Здесь явное преувеличение. Самый простой автомобиль «Жигули» стоил более 5 тыс. руб., а средняя зарплата во второй половине 70-х годов была в пределах 130 руб. в месяц. Студент получал стипендию 23-40 руб., а 1 кг. курицы стоил 1 руб. 65 коп. — 2 руб. 40 коп.

Документ № 68

Гладышева Мария Кузьминична родилась в 1926 г. в с. Красное Ленинск-Кузнецкого района Кемеровской области. Живет в Ленинск-Кузнецке. Рассказ записала внучка Гладышева Елена в марте 1999 г.

Мой отец — Кузьма Иванович (1904 г.р.) и моя мать — Клавдия Федоровна (1904 г. р.) имели троих детей: меня, Василия (1929 г.р.) и Юрия (1940 г.р). Мы с мужем тоже имеем троих детей: Александра (1947 г.р.), Надежду (1951 г.р.) и Сергея (1957 г.р.).

В село Красное наша семья переехала вместе с несколькими другими семьями из-под Уфы. Мы — переселенцы.

Отец был членом партии. Как рассказывала мама, вскоре после моего рождения, их послали в отдаленную деревню Тяжинского района на организацию колхоза. Там мы не прожили и года. Как говорила мама, жить было очень тяжело, а главное страшно. Не раз ночью стреляли в окна. Спать, поэтому, приходилось на полу. Не было ни родных, ни друзей. Сначала мы уехали в Красное вдвоем с мамой. А потом, бросив всё, уехал из той деревни и отец. За этого у него отобрали партийный билет. Но потом, правда, его в партии восстановили и сделали председателем колхоза в селе Красном.

Так что, в нашей семье отношение к колллективизации было как к чему-то неизбежному и нужному. Примерно также к ней относились и другие, считали это необходимым делом.

По воспоминаниям родителей, бедняками были те люди, которые или не хотели работать с утра до ночи, или люди с большими семьями, или люди, пострадавшие из-за болезней и эпидемий. Но в колхоз зашли не только они. Зашли все. Хотя у них забрали всю скотину и излишки зерна. Про раскулаченных сама я ничего не помню, а родители не рассказывали.

Открытого протеста колхозам со стороны людей не было.

Активистами колхозов (председателями, бригадирами и др.) становились в основном грамотные или партийные люди. О роспуске колхозов никто и не думал, так как считали, что они пришли навсегда, да и люди надеялись, что будут жить всё лучше и лучше.

С началом коллективизации быт в деревне, конечно, изменился. Если раньше крестьянин делал то, что считал нужным для своего хозяйства, то теперь он должен был работать там, куда его поставили работать. В колхозе, особенно в летнее время, крестьяне работали от зари до зари. За работу им начислялись трудодни. По трудодням потом получали зерно. Заинтересованности у людей не было. Поэтому хозяйство в колхозе строилось кое-как.

Воровать в колхозе, не воровали. Ведь в доколхозной деревне даже на замки ничего не закрывали. Никому и в голову не приходило, что их могут обворовать. Колоски на полях собирали школьники. Но не самовольно. Они организованно их сдавали в колхоз. Самовольно никому не разрешалось их подбирать: ругали, наказывали.

В 1937-1938 гг. из нашего колхоза забрали трех-четырех человек. Это были обычные крестьяне. Толком никто не знал, за что их забрали. Просто этих людей объявили врагами народа и всё! О политике в деревне говорили мало. В основном обсуждали то, что писали в газетах. Выборы в Советы и выбираемых депутатов воспринимали как должное.

Голода у нас не было. Вдоволь была картошка. А колхоз давал хлеб и крупы. Кроме того, у всех было свое хозяйство. Справно жили те, у кого была возможность хорошо работать в своем личном хозяйстве, а также те, кто имел какое-то ремесло и мог дополнительно заработать: катал валенки, варил дёготь.

Пенсионеров в колхозе я что-то не припомню. Работали все. Паспортов нам не давали. Это потому, чтобы люди не могли уехать в город. Но мы с мужем в 1953 г. всё равно самовольно, без паспортов уехали в леспромхоз на заработки. У нас тогда уже было двое детей. Братья мои тоже уехали в г. Ленинск-Кузнецкий. Уехали потому, что в городе было легче прожить и дать детям образование. Люди оставались в деревне из-за привычки работать на земле, из-за привычки к скотине, из-за надежды на лучшую жизнь, из-за родных и близких, живущих рядом.

Когда началась война, люди охотно шли на фронт. Некоторые даже обманывали при медосмотре, скрывали свои болезни для того, чтобы лишь бы их взяли на фронт. На фронт ушло много молодых девушек. У отца был белый билет да ещё бронь. Но он всё равно ушел на фронт. Вернулись с фронта единицы. Совсем немногие остались живы!

Учились в довоенной и послевоенной деревне все, даже взрослые. Людям хотелось быть грамотными. Учителей в деревне уважали, отношение к ним было самое хорошее. Им выделяли дрова и еду за счет колхоза.

Церковь у нас в селе была до тридцатых годов. Потом её попытались сломать: сняли купола, стали ломать стены. Но не смогли. Просто закрыли её на замок. Это я знаю по рассказам. Воспитывалась в атеистической семье, поэтому в Бога, особенно в молодые годы, не верила. Попов не помню. Но клубы и избы-читальни, конечно, помню. Они были для колхозников, особенно для молодежи, местом отдыха в зимние вечера. Там можно было попеть, поплясать, посмотреть кино.

После войны в деревне стало жить несколько легче, чем в войну. Но были большие налоги. А в 60-е годы ввели ограничения на содержание скота в личном хозяйстве.

Деревня всегда жила в нищете и выбраться из неё не может до сих пор. Да разве только деревня? Мы, например, шифоньер смогли купить только в 1962 г., телевизор — в 1966 г., холодильник в 1972 г. На курортах не отдыхала ни разу.

А в годы реформ — однозначно, стали жить хуже. Мы никому не нужны. Во всем этом виновата война, правительство, как коммунистов, так и демократов.

Все они слишком много экспериментировали над деревней и простыми людьми.

Док. № 69

Сарасова (Потапкина) Антонина Андреевна родилась в 1926 г. в д. Зарубино Топкинского района Кемеровской области. Живет в п. Раздолье того же района. Рассказ записала Спиркина Светлана в ноябре 1999 г.

Отец мой (1891 г.р.) и мать (1890 г.р.) имели троих детей. Ещё трое у них умерли. Сама я имею тоже троих детей.

О том, как проходила коллективизация, я знаю по рассказам родителей. С ней они связывали надежду на лучшую жизнь и относились с душой и радостью. Пошли в колхоз сами, никто их не заставлял. Говорили, что, наконец-то, мы будем жить для себя, а не батрачить на кулаков.

Они были из бедняков и работали на зажиточных. Бедняки тогда во всем покорялись богачам, боялись их, занимали у них продукты, а потом отрабатывали. Богатые смеялись над бедняками.

Против колхозов протестовали только богатые. Они заставляли бедных детей петь частушки: «Сидит Ленин на березе, плетет лапти косяком, чтобы наши коммунары, не ходили босяком», «Советская власть на куриных ножках, пшеницу — за границу, сами — на картошку».

Тогда раскулачивали только богатых людей. У нас в деревне была одна такая семья. Но она сбежала, как только услышала про раскулачивание. Так что раскулачивать и выселять, у нас было некого.

Агитаторами колхозов были учителя и все те, кто был более-менее грамотным. Крестьяне считали учителя почти за Бога, очень уважали. Председателями и бригадирами выбирали простых работящих людей, которых в деревне уважали, тех, кто хоть немного мог писать.

До коллективизации у нас были дома однокомнатные. Их крыши были крыты соломой или камышом. После коллективизации люди стали расстраиваться, добавлять в домах горницу.

Колхозники работали с восхода до заката. Никого насильно работать не заставляли. В поле ели, в поле спали. Кроме, конечно, матерей, у которых были грудные дети.

С работы и на работу ехали с песнями. За труд получали в течение года мукой. Остальные продукты были из своего хозяйства. Колхозного добра никто не воровал. Не знаю ни одного такого случая. Всё считали своим собственным. Мы были хозяевами. Стали устраивать бесплатные праздничные обеды для рабочих. Нигде не было ни замков, ни крючков, ни света. Спали тоже, не закрываясь. Все доверяли друг другу. Все жили, как одна семья.

В годы коллективизации был голод из-за неурожаев. Всё уходило на восстановление хозяйства. Голод был и в войну. Весь хлеб отправляли на фронт, оставляли только на семена.

Никогда не слышала, чтобы колхозники мечтали о роспуске колхозов. Наоборот, колхозы укреплялись и объединялись.

В нашей деревне были такие, кого забрали как врагов народа. У нас, например, в соседях жил счетовод. Ночью его забрали, и больше о нем никто, никогда не слышал. Забрали и председателя, который, чтобы отпраздновать новый урожай, самовольно выдал рабочим испеченный хлеб. Правда, председателя потом отпустили.

Никто не смел взять домой даже горсть зерна. По сталинскому закону за это можно было сесть в тюрьму на 10 лет. После уборки урожая школьники и старики собирали на колхозном поле колоски и сдавали их в колхоз.

Пенсионеров в колхозе не было. Все работали до старости. Паспорта нам не давали. У нас были только справки от колхоза.

Когда началась война, мужики пошли на фронт без оговорок. Считали нужным воевать за власть Советов. Их провожали с песнями, гармошкой. Многие из них погибли. Очень мало вернулось. Да и те — раненые, контуженые.

Сразу после войны жить было очень тяжело. Был большой налог на всё, даже на тех, кто не имел детей. Сдавали кожу, шерсть, мясо, яйца, картошку, молоко и т.д. Приходилось подписываться «на заём». Затем эти займы погашали в течение десятка лет. После смерти Сталина жить стало лучше.

Это Берия был виноват. При Берии разрешалось держать одну корову, одну свинью или овечку. После Берии — держи сколько хочешь!

Мы оставались в деревнях потому, что были неграмотными. Учились всего 4 класса и потом работали. В город никто не уезжал. Дети учились охотно, занятий никто не пропускал. В школе детей кормили бесплатно. Были и вечерние школы для взрослых. Кто хотел учиться — учился, даже старики.

Люди радовались жизни. Сами иногда ставили спектакли. Ходили в клуб, смотрели кино.

Церкви в деревне не было. Но крестьяне ходили в соседнюю деревню, где церковь оставили. А вообще-то коммунисты закрыли все церкви. Священники обслуживали людей на дому, отпевали умерших, крестили родившихся. Священников почитали как Бога. Но в школе учили, что Бога нет.

О политике люди говорили, в основном, когда собирались на гулянки. Говорили об урожае, обсуждали председателя, рассуждали о местах, куда забирали людей. О Сталине говорить боялись. Один дед сказал, что на 7 ноября раньше портрет Бога несли, а сейчас — Сталина. Его наутро забрали. Больше его никто не видел.

Нищету в деревнях люди связывали с революцией и войной. Они сильно плохо отразились на жизни. В колхозе хорошо жили кустари, которые катали валенки, шили сапоги, делали сани, телеги, колеса, выделывали кожу. То есть, те, кто не ленился после колхозного дня работать. Деревня всегда жила в нищете, так как власти все в городах, о деревне и не думают, заботятся только о себе.

Крестьянину до сих пор нигде ходу нет. Все его пытаются обмануть.

Мои родители мечтали, чтобы мы уехали в город. Даже Бога об этом молили.

Но мы остались в деревне потому, что были неграмотными. Мои дети тоже живут в одном поселке со мной.

На курортах я никогда не была: не было ни времени, ни денег. После свадьбы лет через 8-10 купили радио, телевизор — через 18 лет, холодильник — ещё позже. Машины никогда не было.

В годы реформ жизнь изменилась в лучшую сторону: меньше стало ручного труда, появилась техника, хорошая одежда, продукты и т.д. Многое изменилось, но главное в том, что жить стало значительно легче.

Можно бы теперь и забыть плохое, начать жить заново.

Но как забыть голод, разруху, унижения от политики советских вождей, которым верили, которых боготворили?! (1)

Примечание:

1) Вывод довольно неожидан для того материала, который излагался ранее.

Документ № 70

Коробецкая (Панова) Екатерина Павловна родилась в 1926 г. в с. Жуланиха Алтайского края. Живет в Кемерово. Рассказ записал Качко Валерий в январе 2000 г.

У отца (1886 г.р.) и матери (1896 г.р.) было шестеро детей. В моей семье детей двое. Муж работал с 1960 по 1978 г. директором стадиона «Химик». Один сын у нас (Игорь) — генеральный директор угольного объединения. Он — доктор технических наук. Другой сын (Андрей) заведует кафедрой в государственном университете.

Коллективизация в нашей семье связывается с раскулачиванием, то есть, репрессиями против крестьян. Наша семья была репрессирована в 1931 г., реабилитирована только в 1992 г. Родители, конечно, — посмертно. Горькие, очень горькие воспоминания о тех временах. Высылка протекала очень быстро. Приехали военные, собрали обоз, погнали нас в тайгу в необжитые места. Из имущества у нас забрали всё, оставили только одежду. Даже детей не всех разрешили взять. С нами поехали только те, кому не было 12 лет. Двенадцатилетнюю мою сестру и двух шестнадцатилетних братье родители были вынуждены оставить в деревне побираться, как бездомных собак.

Для вовлечения в колхозы применялись в основном насильственные меры. Силой заставляли подписываться в список колхозников. Заставляли вступать и ежедневной надоедливой агитацией. Имущество раскулаченных поступало в собственность колхоза или делилось между бедняками. У нас в деревне все знали, что бедняки это лодыри и пьяницы. Они временно работали у богатых, а всё полученное пропивали. Они становились активистами колхозов. Они-то и загубили хозяйскую скотину в колхозах, не зная, как ухаживать за ней.

Никакого сопротивления колхозам со стороны крестьян не было. Подчинились беспрекословно.

В председатели колхозов рвались на первых порах посторонние, далекие от крестьянской жизни люди. Правда, потом догадались, что надо выбирать толковых и хозяйственных людей из самих деревенских. Таких, которые могли бы честно биться за колхозное дело.

До коллективизации наши таежные деревни были ухоженными с многочисленными садами. В них росла малина, черемуха, рябина. Вот и у нас красивая была деревня! После коллективизации наступило полное опустение. Хорошие дома заселялись какими-то здоровыми и толстыми дядьками. Они разоряли и выселяли жильцов. Ни за какими садами они, конечно, уже не ухаживали. Красота пропала.

До коллективизации в деревне во всем соблюдался порядок. В каждой семье был режим питания и питья. Соблюдался пост. Во время коллективизации наступил хаос. Не признавали ни Бога, ни чёрта! Повседневный крестьянский порядок порушили. В еде уже не стало такого, как раньше, разнообразия. А после коллективизации наступила карточная система. Питались мы теми продуктами, которые оставались после сдачи плана. А оставалась гнилая картошка, которую нам и выдавали на трудодни. В 1931-33 гг. и в 1941-46 гг. был страшный мор людей из-за страшного голода. В городах ещё как-то карточки спасали, а в деревне их не было. Перебивались люди как могли.

Из-за нищеты и голода были случаи воровства. В народе это вызывало сочувствие, а не осуждение. Но люди ненавидели тех, кто воровал возами. На них и доносили. Да и не только на них. Поэтому мы стали бояться друг друга.

Лучше всех в колхозе жили председатель, бригадиры и кладовщик. Это было наше начальство, которое не воровало, а «брало».

В колхозах был настоящий рабский труд. Работали весь светой день. Иногда прихватывали и ночь. Мы и в единоличниках много работали, особенно во время страды. Но там мы знали, что работаем на свою семью. А здесь на кого?

Неправда, что раньше не закрывали дома на замки. Тогда так же грабили и страшно воровали. А насчет пьяниц, так они были испокон веков. Они были, есть и будут.

Конечно, колхозники мечтали о роспуске колхозов. Только мечтали об этом втихушку. Кто вызывал у властей подозрение, сразу же забирались как враги народа. Причем, забирали в основном порядочных, умных и невинных людей. Если и был в деревне какой учитель, то его забирали.

Колхозники были прикреплены к земле. Это было выгодно государству. Самостоятельно уехать они не могли, так как не имели паспортов. Государство боялось, что если оно даст паспорта колхозникам, то они все разбегутся. А без паспорта — никуда.

Неправда и то, что когда началась война, мужики охотно пошли воевать. Они пошли потому что существовал долг, было слово «надо!». Их провожали со стонами и плачем, понимая, что провожают на смерть. В классе, котором я училась, было 18 мальчишек. С войны вернулось только двое или трое.

После войны морально стало жить лучше. Сначала была радость от победы, а потом наступила хрущевская «оттепель». В «оттепель» народ стал разворачиваться, вздохнул на недолгое время, стал наращивать свое крестьянское хозяйство. А потом на него ввели ограничение. Нельзя стало держать больше одной коровы, десятка куриц. Не пойму, зачем это сделали?

До сих пор деревня не может вырваться из нищеты. И вина за это лежит на местных органах власти.

Конечно, интерес к учебе в деревне был. Кто, как мог, карабкался в познании наук. Учителя уважали. С любой бумажкой шли к нему. После войны все в деревне умели читать и писать. Хотя толку от этого было мало. Мало что значило — грамотный ты или нет. Молодежь посещала клубы и избы-читальни. Несмотря на голод и нищету хотелось любить, радоваться жизни. Первое показанное кино было большим событием для деревни.

Церковь коммунисты закрыли. Веру отменили. Священников тиранили, ссылали. Крестьяне молча относились к этому. Лишь втихомолку молились. О политике у нас в семье не говорили, не понимали её. Занимались лишь своим хозяйством. Никаких рассуждений не вели. Очень боялись репрессий. Люди смирились с таким образом жизни при коммунизме.

Всю жизнь прожила в работе. Единственный раз отдыхала по путевке. Ездила в Армению. Её мне выделили за спасение человека.

Когда мы с Андреем Николаевичем поженились, всё наше имущество состояла из двух ложек и двух вилок. Холодильник, телевизор купили в кредит лет через 15-20 после свадьбы.

В годы нынешних реформ жизнь изменилась в лучшую сторону. Моим родителям, например, не давали никакой пенсии. А мне моих пенсионных денег хватает.

Сейчас не нужно бояться за своё будущее.

Документ № 71

Мазуров Александр Александрович родился в 1927 г. с. Селиверстово Алтайского края. Рассказ записал собственноручно в ноябре 1999 г.

Семья моего деда состояла из 9 чел.: он с женой, три сына, четыре дочери. Семья моих родителей — 6 чел. (отец, мать, двое сыновей, две дочери). Моя собственная семья — 4 чел. (сам, жена, сын, дочь).

В моем личном восприятии коллективизация ассоциируется с жестокостью, с полным бесправием людей, унижением, беспощадностью к людям, независимо от возраста и пола! Детские воспоминания о коллективизации у меня самые тяжелые. Было несправедливое отношение к раскулаченным, лишение их прав на нормальную человеческую жизнь.

Отношение моих родителей к коллективизации, разумеется, самое отрицательное. У них была обида на власть, которая обошлась с ними незаслуженно. Правда, при нас, при детях, родители ничего не говорили, боялись, что мы, по-детски, можем где-то проговориться. А это значит — тюрьма. Позднее они рассказали нам правду о ней.

Для зажиточных крестьян, рассказывали они, главным методом вовлечения в колхоз было принуждение. А для бедняков… Им же всё равно — где быть и где работать. Безразлично. Они всегда работали с ленью. Таких в селе были единицы. Это лодыри, пьяницы или одинокие семейные женщины, которым село, чем могло, помогало.

До коллективизации деревня жила богато. У зажиточных было всё и вся. Бедняк и лодырь во все времена — злыдень и бездельник, доходившие до нищенства. В доколхозной деревне, кстати, пьяницы были редкостью. К ним относились с презрением. Пить было некогда. Надо было работать. Да и винных магазинов не было. В обычной лавке спиртного было очень мало

Кто такие кулаки? В селе, как таковых, кулаков не было. Это советская власть наделила этим позорным, оскорбительным именем. Были крестьяне зажиточные и бедные. О зажиточных сибирских крестьянах можно судить по нашему роду Мазуровых.

По указу П.А.Столыпина в 1908 г. дед, как безземельный крестьянин, был переселен с семьей из Курской губернии в Алтайский край. Здесь ему для хлебопашества отвели земельный надел. А в сосновом бору выделили деляну для строительства дома и подворья. В селе образовались две улицы. Одна — Белгачи, была из выходцев Белгородской губернии. А вторая — Заозерская, из выходцев Курской губернии. Перед революцией все переселенцы жили крепко. Но и работали от зари до зари. Собирали хороший урожай зерна. Зимой зерно вывозили на лошадях за 70 км. на элеватор станции Алейск. У всех было много скота, птицы. У деда, например, до коллективизации было 6-8 рабочих лошадей, 2 — выездных, много скота. Придворные постройки состояли из двух амбаров, конюшни, стайки для свиней, коров, птицы.

Как только сыновья женились, они получали земельный надел. Им строили дом. Но коров, овец, свиней, птицу держали на дедовом дворе. Получалось, что все сыновья и зятья работали на общий результат.

Дед имел полный набор сельскохозяйственного инвентаря: бороны, плуги, жнейки, сенокосилки, веялки, молотилки. Построил пимокатню, где зимой мужчины катали валенки. Без какого-то проекта, опираясь на собственную интуицию и опыт, сам построил мельницу-ветрянку. Он был хорошим столяром и плотником. Все делал сам со своими сыновьями и зятьями. Отношение односельчан к нему было, конечно, уважительное. На селе уважали тех, кто своим трудом жил хорошо.

И вот, в 1931 г. приехала комиссия с постановлением о лишении деда, Константина Алексеевича (ему было 58 лет), и двух его сыновей с семьями избирательных прав и принудительном выселении из села. Это была разнарядка районных властей. Забрали всё: и дом, и инвентарь, и зерно, и инструменты. Разрешили взять с собой то, что можно погрузить на телегу.

Мне тогда было 4 года. Довезли до Славгорода, посадили в теплушки, довезли до Сталинска. Затем по воде отправили по Мрас-Су и поселок Мзасс (в 40 км. от Мысков). Там были приготовлены бараки, куда нас и поселили. По периметру барака были сделаны нары, где каждой семье указали место. По центру барака стояли 2-3 железные печки из бочек и 2-3 длинных стола. Все высланные находились на учете в комендатуре как спецпереселенцы. Права свободного перемещения ни у кого не было. Только с разрешения коменданта люди могли куда-то съездить. Но такого разрешения, насколько я знаю по рассказам, никогда, никому его не давал. На этом спецучете мои родители находились до 1951 г. Меня же с него сняли в 1944 г. в связи с постановкой на воинский учет.

Мужчин отправили на лесозаготовки. А женщины оставались с детьми, считались иждивенцами и получали минимум продовольственного пайка. К весне 1932 г. дети начали болеть от истощения. Пришла дизентерия и др. болезни. В некоторых семьях все дети поумирали. Я тоже болел, но чудом выжил.

Из нашей деревни, как потом говорили родители, выслали настоящих тружеников. Многие из них погибли в лесах Томской области и шахтах Кемеровской области. Но сведения о выселенных в деревню не приходили. Мои родители, например, первые два года никуда, ничего не писали. Запрет был строгий. Из оставшихся жителей села не получился, да и не мог получиться, добрый колхоз. Да к тому же в 1937-38 гг. повсеместно репрессировали молодых (30-40-летних) мужчин. А вскоре началась Отечественная война. Деревня и вовсе захирела.

Был ли протест со стороны крестьян? Думаю, вряд ли. Все находились под жесточайшим надзором. Но знаю, что активистов колхозной жизни в деревне было мало. По словам родителей, это были те, кто на селе не пользовался авторитетом.

Председателем колхоза назначали из района и привозили его в деревню. А бригадирами становились местные жители. Против них, да и вообще против советской власти люди сказать что-либо боялись. Находились под страхом. Страх заставлял людей не только не говорить на тему о необходимости роспуска колхозов, но даже боялись подумать об этом. Сразу — тюрьма! Все знали, что в деревне есть осведомители, которые всё, о каждом докладывали в комендатуру или НКВД. Односельчане вроде бы не знали, кто именно осведомитель. Но каким-то чутьем догадывались и старались держаться подальше от такого человека.

О том, как проходила колхозная жизнь, в моей родной деревне не знаю. Но я наблюдал её в нашем колхозе поселка Берензасс Мысковского района. Рабочий день колхозника… — каждый день с утра до вечера. Без выходных и отпускных. Оплата по трудодням в конце года — натурой и деньгами. Но так как большую долю произведенного колхоз отдавал государству, то колхозникам доставался минимум. А то и вовсе, они ничего не получали. Подрастающее поколение под любыми предлогами уходило в город. Но советская власть колхозников держала на одном месте. Боялась, что если им дать паспорта, то они разъедутся. Паспорта колхозникам стали давать только в конце 50-х начале 60-х годов. Это я точно знаю по своим родителям. Они паспорта получили только в 1963 г.

Деревня и после войны не стала лучше жить. Молодых мужчин угробили в 1937-38 годах. В те годы в нашу деревню ночью приезжали работники НКВД, обходили нужные дома и забирали молодых мужчин (человек 40) в контору. Потом их везли в комендатуру. Затем этапом (пешком) под конным конвоем отправляли в Сталинск, в тюрьму. А там шло распределение — кого, куда: в Таштагол — на строительство рудника и на лесоповал, в шахты Кузбасса, в Норильск, на Колыму и проч. Им обычно давали срок 8-10 лет. Но возвращались лишь единицы. А многих из таких потом снова забирали. Там они и погибали.

А ведь это были простые труженики, молодые семейные мужчины. А что такое, нет в семье мужчины? Даже в нашей деревне Берензасс, как не стало отца, считай, вся семья и погибла. Зимой от голода люди пухли. Дети плакали и кричали: «Хотим есть, дай кушать!» А мать ничего не имела. Летом ещё как-то огородом, травой питались. А зимой, если кончались запасы, шли по деревням побираться. Умирали люди.

Погробили их и в войне. Неправда, что, когда началась война, все мужики охотно пошли воевать. Это ерунда! Ложь! Я в 1943-44 гг. учился в школе в Сталинске. В то время работники КМК находились на броне, то есть, их не брали в армию. Но частенько НКВД вместе с военной комендатурой устраивали в городе облаву (на базаре, например). Мужчин, у которых не было с собой удостоверения «О броне», сразу же забирали, тут же отправляли на вокзал. А на следующий день они оказывались уже под Омском в воинском эшелоне, идущем на фронт. С войны вернулись лишь единицы. Да и то — искалеченные и израненные. В деревне остались лишь старые люди и одинокие женщины. За эти годы они поизносились от тяжелого труда и хронического недоедания. Деревни стали гибнуть.

У колхозников были свои личные хозяйства. Но на эти хозяйства все время были ограничения. А тут ещё налоги. Сдавали продукты своего хозяйства. Скажем, молока надо было сдать на приемный пункт 220 литров. Это при нормальной жирности. А если молоко у коровы было жидким, то ещё больше. Сдай яйцо, сдай шкуры, сдай мясо. Сдай денежный налог.

С 1944 г. по 1952 г. (8 лет) я служил в армии. Из них 6 лет деньгами помогал родителям сдавать налог. А то — уводи корову на базар. Нищету в деревне мои родители прямо связывали с колхозами. Государство у колхозов все забирало, а попросту — грабило. Жил ли в колхозе кто-то справно? Нет! Никто! Мой отец был трезвым человеком. Мастер был. Он и плотник, он и пимокат, он и столяр, и пчеловод. Но и он не мог нормально прокормить семью, обуть и одеть нас. Налоги были непомерными. Особенно денежные. У многих, чаще всего у безмужних женщин, в счет уплаты налога уводили коров со двора. Деревня до сих пор не может выбраться из нищеты из губительной, грабительской политики государства по отношению к селу.

Взрослые в колхозе были малограмотными или совсем безграмотными. Дети охотно учились, старались поступить в вуз и жить хоть где, только не в родной деревне. Были у нас и клубы «избы-читальни». В них дети приходили вечерами посмотреть кинопередвижку. А взрослым ходить туда некогда было. Надо было работать. Не до увеселений. А после войны раз в неделю в эти избы-читальни обязали приходить и взрослых с тем, чтобы они изучали историю партии.

Церквей в деревне не было. Старые церкви разрушили, а новых не строили. Такая была идеология. Церковь была несовместима с идеологией советской власти.

Мои родители вообще не имели понятия о том, что такое курорт, санаторий. Мы, дети, уже в зрелом возрасте, экономя на всем, иногда ездили в местные дома отдыха и санатории. Только через 20 лет после свадьбы мы смогли купить добрую мебель, машину, через 12 лет холодильник, через 15 — телевизор.

За годы реформ жизнь изменилась только в худшую сторону: а) для молодежи нет перспективы, нет надежной и любимой работы; б) нет социальной защищенности для каждого гражданина; идет постоянное снижение жизненного уровня людей, жизнь дорожает, и не видно впереди просвета; в) идет спаивание населения страны, пьянство стало нормой поведения людей: застолья, кутежи, презентации, оргии; г) налицо нравственная деградация населения.

Правительство не принимает решительных и действенных мер в борьбе с этим злом. Столица живет лучше всей страны, жирует, кутит. В ней сосредоточены огромные финансовые ресурсы. Правительство, Думу, Совет Федерации и другие властные структуры следует перевести из Москвы в другой город. Пока Москва будет столицей, россияне, Россия не могут рассчитывать на улучшение жизни.

С Москвой нужно поступить так, как поступил Назарбаев с Алма-Атой.

Документ № 72

Гришина (Гусева) Ульяна Григорьевна родилась в 1927 г. в д. Шестаково Курганской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Венедиктова Екатерина в декабре 1999 г.

Родители мои умерли около 20 лет назад, дети разъехались. Сейчас живу одна. Детские годы запомнились на всю жизнь, и поэтому о 20-30-е годы, думаю, что знаю.

Отец был лучшим кузнецом, работал, не покладая рук. Его в деревне уважали, многим он помогал и в хозяйстве, и в строительстве. Братья были еще маленькими, так что хозяйство все держалось на отце и старших сестрах. Мама больше заботилась о младших. В то время детей было много в семьях, но не многие доживали хотя бы до десяти лет.

В деревне бедными были только лодыри, которые не хотели работать. А кто работал, держал корову, лошадь и всякую мелкую живность, уже не считался бедняком. На это можно было прокормить даже такую семью, как наша (9 человек).

Когда началась коллективизация, начался настоящий грабеж. Приходили чужие люди. Всё, что было можно забрать, уносили и уводили. Отбирали дом, скотину, одежду, хлеб, амбары — все до последней горстки муки, несмотря на то, что в доме полно детей, и их надо было чем-то кормить.

Люди, конечно, пытались протестовать, поднимали восстания. Но что толку?

Раскулачивали тех, кто трудился от зари до зари, а кто был побогаче, те доставали справки и уезжали из деревни. Остальных выселяли на Урал в тайгу на лесоповал. Брать с собой было нечего. Всё уже до этого отобрали. На телегу посадят детей и отправляли. Всей деревней, у кого, что было, одевали тех ребятишек.

Деревня наша стояла на берегу озера, кругом березняк. Народу было много в деревне. А потом деревня стала потихоньку вымирать: кто уехал сам, кого сослали. Слава богу, нашей семьи это не коснулось. В колхоз загоняли насильно, запугивали, отбирали, землю, покосы. А без земли, что делать крестьянину? И что приходилось нам делать?

Активистами колхозов становились те, кто громче всех кричал на сходках. В семье родители всегда говорили об этом. И мы, дети, до сих пор помним это время.

До коллективизации покушать у крестьянина было все. А как иначе? Ведь держали скотину, птицу, овец, хлеба хватало, даже лишнее продавали. А вот одежды было мало. Все что носили, было шито мамой. Была простая легкая одежда, праздничное платье. Но носили мы его по очереди. Младшие дети всегда донашивали за нами. Теплой зимней одежды, например шубы, вообще не было. Были пальто, да фуфайки. И то носили их по очереди. Много детей, одетых плохо, болели и умирали. Но это, впрочем, было уже в колхозах.

Вот сестра наша самая старшая организовала в нашей деревне как бы школу. Она там учила детей. Потом решила поехать в город, чтобы подучиться и стать настоящей учительницей. Была зима. Сколько родители ее не отговаривали, она все равно поехала. Оделась в легкое пальто, оставила все теплые вещи младшим сестрам и братьям. И по дороге сильно простыла. Заболела пневмонией и за два дня умерла. Это я запомнила на всю жизнь. И теперь детям своим и внукам всегда говорю, какая бы погода не была, одевайтесь тепло. А главное, чтобы берегли ноги. Даже в сапоги им пух от собаки подкладываю.

Трудились колхозники весь трудовой день, а за трудодни получали гроши. Воровать колхозное добро люди боялись, потому что за горсть пшеницы судили. В доколхозной деревне воровать считалось большим грехом (ведь люди верили в Бога). Все друг друга хорошо знали и никогда бы даже не подумали воровать у соседей. В деревне в старое время пьяниц не было, как сейчас. Были престольные праздники, собирались гости, выпивали по одной-две рюмочки и выходили на улицу: катались на лошадях, водили хороводы, пели песни.

Людей забирали всегда. Не то сказал, и всё! Ты уже — враг!

Были годы, когда голод в деревне был страшный. Люди пухли от голода и тифа. Я помню случай, когда есть в доме было уже совершенно нечего, я решила поискать в погребе, где мы раньше хранили припасы. Я надеялась найти хоть что-нибудь. Полезла в погреб одна. Там было очень темно и страшно. Конечно, то, что там раньше было, мы уже давно съели. Но я разгребала в нем землю пальцами, перерыла весь пол, все стены. Нашла две морковки. И, не разобрав, какие они, не помыв, съела с великим удовольствием. Мы как-то продержались эти годы.

Закон о колосках лучше не вспоминать. Лучше пусть всё сгниёт, чем достанется людям, считала власть. А если попался — 10 лет тюрьмы. А куда бедному крестьянину податься? Вот они и продолжали жить и работать в деревне.

Никаких пенсионеров в деревне не было. Колхозникам не давали паспортов — боялись, что все разбегутся.

Когда началась война, мужиков забрали, остались одни женщины да старики, а вернулись лишь немногие. Те, кто учился со мной, не вернулись с войны. Но в нашей школе до сих пор есть их портреты в музее. Прошло очень много лет после войны, когда колхозники немного вздохнули свободней. Личное хозяйство у колхозников было небольшое, много не разрешали, да налоги были такие, что обдирали колхозников до нитки.

До советской власти в каждой деревне была церковь. Люди охотно ходили молиться. Но с приходом советской власти все это разрушили.

Кто в колхозе жил «справно»? Да, никто! Это уже потом кто-то стал выделяться.

После школы я уехала в город учиться. В Кемерове окончила техникум и стала строителем.

Всю жизнь работала! Но так и не удалось купить машину, отдохнуть за границей. Дом после свадьбы мы строили своими руками, дети выросли и разъехались по квартирам. А я не могу без своего дома, хозяйства, огорода. Даже после того, как воду провели в дом и её можно набрать из крана, все равно, по привычке, я с утра беру ведро и иду к колодцу.

Я считаю, что наша жизнь в годы реформ переменилась в худшую сторону, потому что были в моей жизни и лучшие годы…

Кого винить, что деревня живет плохо? Только власть! И только власть! Она хороших людей в деревне загубила. С этого все и началось. Остались одни лодыри, лентяи, предатели, да ловкачи, которые никогда деревню поднять из нищеты не смогут.

После такого гонения и издевательства над людьми, мы так и не смогли восстановить сельское хозяйство.

Документ № 73

Королева Мария Федоровна родилась в 1927 г. в Тамбовской обл. Рассказ записал Лунегов Евгений в октябре 1998 г.

Семья была большая — 10 чел. Отец наш умер рано, в 42 года. Старший мой брат стал нам за отца. У него было своих трое детей, да нас пятеро. Тогда все семьи такими были. Пять детей считалось нормой. Вместе с родителями и стариками семья насчитывала 10, а то и 11 чел. Главным всегда был отец или дед. Старших очень уважали и слушались. Они детям по два раза не говорили. Их слушались с первого раза.

Питались скромно: каша, картошка, борщ. Хлеб выпекала мама. В магазинах ничего не покупали. Всё было своё. Одежда переходила от старшего к младшему, а от него к следующему. Младший за всеми донашивал обноски.

Мы узнали, что такое голод. Это было в 1932 г. Это я хорошо помню, хоть и маленькая, вроде, была. Нас мама посылала за травой и делала потом из неё разные кушанья, даже оладьи. Кормила нас три раза в день. Но разве трава — это еда?!

Нам всё время хотелось есть. Хорошо, что у нас была корова. Это нас и спасло. Голод был чувствительный. Не хотелось ни играть, ни веселиться. Всё время хотелось спать. Мать нам всё время говорила: «Да вы поиграйте, поиграйте». А мы на солнышко выйдем и лежим. Нам ничего не хотелось делать — ни ходить, ни играть. Это было так мучительно!

У нас говорили, что тот голод возник из-за колхозов. У людей всё отобрали: скот, инвентарь, семена. Вот голод и пришёл.

Перед войной как-то всё наладилось.

В деревне люди дружно жили. Праздник настанет, все несут кушанья беднякам. Ведь и они должны празднику радоваться. Они и радовались вместе со всеми. Не чувствовали свою бедность. Все тогда были какими-то желанными друг другу. Жалели друг друга. Сейчас-то не пожалеют…

Когда мы пошли в школу (нам было по восемь лет), формы у нас, конечно, никакой не было. Платья были сшиты из ситца. Но всегда они были чистенькими и аккуратными. Нам учиться очень хотелось. Помню и свою первую учительницу — Софью Михайловну. Она одна вела все уроки. Привила нам честность и любовь к людям.

Я доучилась только до 6 класса. А за 7 класс уже нужно было платить деньги. Поскольку нас училось в семье сразу трое, то решено было платить только за брата. А вы, девчонки, мол, и без 7 класса обойдётесь. Мы пошли работать в колхоз. Хоть мы и подростками были, но работали наравне с взрослыми. Денег нам не платили. За работу ставили только трудодни. Осенью на них мы получали продукты. Так и жили. Было, конечно, и веселье. Ведь это молодость!

Сказать лишнего тогда ничего нельзя было. У нас одна женщина пришла на выборы, написала на бюллетене: «Я — за православных». На второй же день её забрали и посадили. Как узнали, что это именно она написала — не знаю. Но она стала врагом народа. Ну, какой же она враг? Как только сказал что-нибудь не так — сразу же ты враг народа.

Забрали… и с концами! Никто тебя больше не увидит. До сих пор не знаем, куда они подевались — то ли в ссылке, то ли расстреляли. Только нет их. Поэтому люди старались не говорить ничего. Политические книги читать не разрешали. Хотя много мы понимали? Политические они, или какие ещё. Мы — темные головы. Нас дурили, а мы не понимали. Обманывали. Затуманивали всем глаза. Сейчас хорошо. Не боишься. Жизнь изменилась. Все всё понимают. А жизнь хуже стала!

Нами руководили власти. Мы их считали своими хозяевами. Они о нас заботились. Никакой враждебности ни к главной власти, ни к местным властям мы не испытывали, не чувствовали. Считали своим долгом подчиняться им. За мою жизнь много сменилось правительств. Мы жили и работали, а нам платили зарплату два раза в месяц. Может быть, правительство воровало для себя, но оно беспокоилось и о людях. Жили мы себе потихоньку.

Ленин и Сталин — наши вожди. В детстве нас учили стихотворению: «И пять ночей в Москве не спали из-за того, что он уснул. И был торжественно печальным в Москве почетный караул».

Сталинские времена были очень жесткими. Много погубил он невинных людей в войну и после войны. Но мы всё терпели. Думали, что он вождь, и ему всё позволено. А мы, глупый народ, всё терпели и выживали.

А Брежнев очень любил награды. Он хоть и воровал, но не забывал о рабочих. Давал вовремя зарплату. Нынешнему правительству сейчас не до нас. Что-то всё делят-делят. Не поймёшь. Себе нахватывают, а мы …

Настал 41-й год. Наши братья и отцы пошли на войну. Остались женщины, старики, да дети. Вот тут нам досталось! Всё гнали на войну. Еды нам не хватало. А работали с утра до ночи, без выходных. В магазинах продуктов не было. Цены на них были небольшие.

Мы должны были работать не только на полях. Нас посылали на лесозаготовку.

В сталинские годы было строго! За украденный килограмм пшеницы давали 5 лет. Наверное, поэтому и не было воровства.

Жили дружно, помогали друг другу. Были вместе и в беде и в радости. Не закрывались на замки, не делали решетки на окна. Жили бедно, но на душе было спокойно. А сейчас, посмотришь на любую квартиру: стоят железные двери, на окнах решетки. Никто, ни к кому не ходит. Живут на одной площадке, а друг друга не знают. На улицу вечером боишься выйти. Детей невозможно выпустить — то изобьют, то изнасилуют. И это жизнь?!

Может быть, люди сейчас материально живут лучше, но на душе у них никакой радости, никакого счастья нет!

Мы с мужем уехали из деревни. 20 лет жили в Киргизии. Я работала в лаборатории, получала 110 руб. и воспитывала сына. Я горжусь своим сыном. Он в 1972 г с отличием закончил Томский институт, встал на ноги, переехали в Кемерово. Мне за него краснеть не приходится.

Во время отпуска каждый год ездила на курорт. Давали и бесплатные путевки. Начальство беспокоилось. Очень хорошо было. О людях заботились. Лекарства стоили копейки. Уколы делали бесплатно.

Но за границей не была. Денег на книжке у нас нет, и никогда не было. С мужем мы проработали по 30 лет. Получаем пенсию — по 330 руб. Разве на неё проживешь. Спасибо, дети помогают. А у кого их нет?

В 60-е годы все стали богатеть. Правда, машин у людей было мало. Мы же о ней даже и не думали. А сейчас машины у каждого. Боишься даже на дорогу выйти, чтобы не сбили.

Тогда и богатые были и бедные. Люди по-разному жили. Но душевно они были богаче. Со всей душой относились друг к другу. Все друг друга знали.

Муж с 1983 г. парализован. Ему надо много лекарств. Поэтому и жизнь наша беспокойная. И реформы мы воспринимаем с волнением. В магазинах сейчас всё есть.

Но посмотришь на людей, все они какие-то злые. Разве это жизнь? Никому нет ни до кого дела. Нет никакого родства. Некоторые не знаются со своими родителями. А родители ненавидят своих детей. Куда делась доброта к людям? Куда делась честность и справедливость?

Советую молодому поколению с уважением относиться к людям, особенно к пожилым.

Документ № 74

Чумакова (Торгунакова) Елизавета Михайловна родилась в 1927 г. С 1949 г. живет в Кемерово. Рассказ записала внучка Князева Наталья в апреле 1996 г.

Моего отца — Торгунакова Михаила Лавреньевича арестовали в 1937 г. как кулака и врага народа. У нас забрали дом, 3 коровы, лошадь, овец, кур, свиней, весь инвентарь. Наш дом был самый просторный в селе. Поэтому в нем сделали школу. А больная мама (Дарья Григорьевна) и мы, её малолетние дочери, были выкинуты на улицу. Нам разрешили жить в собственной стайке. Нас не спасло и то, что отец служил в Красной Армии, имел орден и был народным депутатом. Его осудили по 58 статье, навесив много пунктов. Из 50 дворов, имеющихся в селе, тогда раскулачили три.

Арестовали отца банально. Зашли к нему ночью местные сельские активисты и сказали, что его вызывают в контору. Сразу же, по темноте, посадили в телегу и увезли. Он абсолютно ничего не успел с собой захватить. Как был в фуфайке и галошах, там и увезли. Сначала привезли в Силино, а оттуда — в Кемерово. В 1942 г. пришло официальное известие, что он умер от менингита. А в 1959 г. КГБ нам сообщило, что 15 августа 1942 г. его расстреляли. Стреляли тогда кулаков в Ягуновке. Тела сбрасывали в ямы и овраги, которых там было полно. Их также жгли на кострах. Так что даже могилки от отца не осталось.

Что было делать? Мама поплакала — поплакала, да и успокоилась. Тогда это воспринималось как норма! Жаловаться было некому, да и некуда. Она несколько раз ездила в Силино, подписывала какие-то бумажки, дала подписку о невыезде. Соседи от нас шарахались, как от чумных. Боялись дать даже огня. Девочек не приняли в пионеры, а потом в комсомол.

На всю нашу большую семью я работала с 7 лет, толклась по хозяйству, следила за сестренками. А после ареста отца пришлось идти работать, как взрослой, в колхоз. Закон о запрете детского труда здесь не действовал. Дети вместе с взрослыми пололи колхозную картошку, капусту, ворошили, сгребали, скирдовали сено. Делали всю работу. Домой приходили еле живые от усталости. Немного отдохнешь, бывало, — и на колхозный огород. У каждого был свой участочек, Но он принадлежал не нам, а колхозу. На нём росли картошка, лук, у некоторых — табак (но его обычно выдирали). За эти участки очень сильно гоняли, требовали хорошего урожая. Но урожай часто пропадал без полива. Кто ж его польет, если целый день колхозник на поле или на покосе?

До ареста отца мы питались хорошо: картошка, свинина, яйца, молоко, рыбы. Много солили грибов. Пшеницу сеяли сами, сами же её молотили. Хлеба было вдосталь. Сено косили неподалеку на лугах. После ареста отца у нас начался голод. Есть стали всего два раза: только утром и вечером. Ели гнилую картошку, очистки, пустые крапивные щи, лебеду, морковку, саранки (клубни лесных лилий), отруби. Маленькие дети умирали.

В войну ели ещё хуже: тошнотики из мерзлой картошки или очисток, черный горький хлеб (его пекли из чего попало). Нам в нашей стайке было холодно. Из щелей дуло. Мы их затыкали, чем попало. Но не помогало. Дрова (сухостой) надо было привезти на себе из лесу. Лошадь колхоз нам не давал.

В таких условиях на учебу смотрели, конечно, сквозь пальцы. Но мы всё равно были одни из лучших учениц. Но несмотря на это, всех Торгунаковых вычеркнули из списка, когда пришла из города разнарядка на курсы комбайнеров. В нашей деревне была только четырехлетка, а в настоящую школу ездили в Елыкаево.

Для учебы условий не было. Писали на полях газет сажей, разведенной в воде. Мы и жили также. Мылись и стирали щелоком, так как мыла не было. Керосина, спичек тоже не было. Носили тряпичные пимы (раньше их катали из овечьей шерсти).

В 1949 г. мы переехали в Кемерово. Долгое время у нас были проблемы с паспортами. Тогда паспорта выдавались только по справкам из колхоза, а в Силино что-то нам напутали. За нами была организована слежка «органов». Мама должна была ходить и регулярно отмечаться. Я работала уборщицей и одновременно училась в училище на швею. Сестра Валентина пошли на курсы бухгалтеров. Нина тоже училась в училище. До 1958 г. мы всегда заполняли анкеты, в которых указывали про судимость отца. К нам везде относились как к людям второго сорта. Только после реабилитации отца к нам стали относиться лучше.

В 1960 г. вышла замуж, родила сына. Хотя мы живем отдельно, но он помогает, чем может. Держу свой огород, поросят.

Я считаю, что сейчас стало лучше жить. Плохо живет сейчас тот, кто жить не умеет. Это как с кулаками. Кулаки были не вредителями. Они были настоящими хозяевами. А советская власть приучила людей не заботиться о своем будущем.

К коммунистам отношусь плохо. Считаю, что как прежние коммунистические лидеры, так и нынешние политики — это не те люди, которые должны стоять у власти. Президента Ельцина — терпеть не могу. Стране нужен новый президент.

Но в числе нынешних политиков его я не вижу.

Документ № 75

Бабикова Ксения Даниловна родилась в 1928 г. в Барановке Щегловского района. Живет там же. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»). (1)

Я родилась и всю жизнь прожила в Барановке. Родители работали в колхозе, поэтому хозяйство у нас было небольшое. Отца раскулачили в 1937 г. и отправили на Север. Из нашей деревни тогда многих мужиков угнали. За несколько приемов не менее 40 семей репрессировали. Мы, по привычке, это раскулачиванием называли. А деревня в то время у нас не шибко большая была. Мне тогда девять лет было. Помню, собрали их в конторе, а нас туда даже не пустили с отцом проститься. Его увели, и больше мы его не видели. Гнали отца вместе с другими мужиками до конца деревни. Мужики пешком идут, а охранники — на конях их гонят, Так и погнали по тайге в глушинку (плачет).

Потом от отца письма приходили из Приморского края. Писал, что работает на известковом заводе. Подробностей, конечно, не сообщал. Оно и понятно: цензура же была. В 1942 г. от него пришло письмо, в котором отец писал, что ослеп и, что его, наверное, скоро отпустят домой. Мы его всей семьей ждали. Как мы его ждали! Как ждали! Но отец так и не приехал… И писем больше от него уже не приходило. Что с ним случилось, мы так и не узнали. Нас мама одна растила. А было у неё нас девять ребятишек.

Из репрессированных мужиков никто домой так и не вернулся. Один только дядя мой пришел. Его вместе с моим отцом забирали. Он рассказывал, что их тогда гнали несколько тысяч мужиков. Угнали всех на Восток строить железную дорогу. Почти все они погибли от голода и невыносимых условий труда и жизни. Из тех тысяч, по его словам, выжили только несколько сотен. А больше он ничего не рассказывал. Несловоохотлив он стал после той ссылки. В то время за лишнее слово могли снова забрать.

Когда людей раскулачивали, то имущество отбирали. У нас забрали дом, амбар, косилку, коня. Нам еще повезло, так как мы получили маленький домик вместо нашего. Хоть на улице не остались. В школе нас учителя попрекали, что мы кулацкие дети. А соседи относились к нам нормально. Все оказались в одинаковом положении. У нас не оказалось ни одного человека, у которого бы не раскулачили родственника: в деревне же все друг другу родня.

Судьба по разному распорядилась моими сестрами и братьями. Одного брата, с 1914 г. рождения, органы забрали в 1940 г. Он колхозных жеребят пас. На него написали, что кобыла отелилась, а жеребенок пропал по его вине. Брата сначала послали «гнать кубатуру» в Барзас. А потом, рассказывали, приехал «черный ворон» и его увез куда-то. Никакого следствия и суда не было. Никто его больше никогда не видел. Он пропал навсегда. А жеребенок тот потом нашелся. Он в чьем-то доме был заперт. Но властей это уже не интересовало.

Другой брат в 1943 г. погиб в Сталинграде. Еще один брат во время войны ТЭЦы и ГРЭСы поднимал. Один брат сейчас на Урале живет. Старшую сестру мобилизовали на шахту «Бутовскую». Ей тогда, кажется, еще и 18 лет не было. Она вагонетки катала. Задавило ее там. Другая сестра в колхозе работала. Обуть ей нечего было, она босиком и работала. Простыла и умерла.

Мама работала в колхозе, и мы ей помогали. Я травку на поле дергала, еще совсем маленькая была, отец тогда с нами ещё жил. Тогда дети работали в колхозе как взрослые. Соберут ребятишек 1928-29-30 годов рождения (то есть, семи-девятилетних) и отправят на прополку поля. Нас, ребятишек, не отпускали на ночь домой. В кустах, около поля, стояла будка, мы в ней и ночевали. Рано утром вставали и шли в поле, работать. Хоть и маленькая была, а тяжело было, уставала. Да и питались плохо. Наварят нам на поле картошку, кисель овсяной и хлеба 200 грамм на день дадут. Никакой войны тогда ещё не было. А когда я чуть подросла, уже поля корчевала, снопы вязала.

В колхозе мы работали по многу часов. За работу нам записывали трудодни, на которые в конце года выдавали муку или зерно. Денег нам не полагалось. Жили впроголодь и до войны, и во время, и после войны. Женщины собирали после уборки урожая с полей картошку, зерно и еще что-нибудь для своих детей. За это их сажали как расхитителей социалистической собственности. Мама рассказывала, что одна бабка взяла из колхоза охапку сена для своей коровы. Отобрали сено у бабуси, чуть не побили. Не сослали ее, слишком старая была. Еще разные такие случаи были.

Мясо мы не ели. Да откуда у нас, у колхозников, мясо, масло? Даже тот, кто корову держал, этого не ел вдоволь. Налоги нас душили? Ох, как душили! Все нужно было сдать государству. Себе оставались крохи. Мы сдавали добротные продукты, а сами ели всякую траву-лебеду. А в войну детям, как иждивенцам, не полагалось хлеб выдавать. Мама в 1944 г. чуть не умерла с голоду. Свои рабочие 200 грамм делила с моей младшей сестрой и с детьми родственников, которые у нас тогда жили.

Но в колхозе не все бедствовали. Конторские и начальство жили хорошо. Они и питались, и одевались лучше, чем колхозники. Работали не так как мы в поле — от зари до зари.

Мы сами пряли, ткали. В магазинах купить нечего было, да и денег не было у колхозника. Если ситчек какой раздобудешь, так это — на праздник. Тогда не то, что сейчас, — довольствовались самым малым. И мебель была самая простая. Когда отца забрали, из мебели в нашем доме была одна самодельная деревянная кровать с самотканными подстилками, стол и круговые деревянные скамейки.

У нас даже паспортов не было. Горожанам паспорта выдавали, а колхозникам нет. А без документа никуда не уедешь. Когда их дали, люди быстро из колхозов разбежались — кто куда. Пенсий колхозникам не платили. Мама уже старенькая была, она нечего не получала. А когда брат на фронте погиб, ей за него платили сначала 16 руб., потом 24 руб., 40 руб.

Моя пенсия сегодня 291 рубль. Этой пенсии ни на что не хватает. А я ведь с детства работаю. Неужели так всю жизнь будет? Работать без отпусков и нечего не получать. Достатка не видеть. Никуда за свою жизнь я не ездила. Отпуска в 15 дней появились только после войны. А до этого даже понятия такого не было. Вместо отпуска я брала денежную компенсацию и в отпуск не ходила. У меня было пятеро ребятишек. Денег на проживание не хватало. А на эти 40-60 рублей можно было купить поесть что-нибудь и одежду кому-нибудь справить. Это очень небольшие деньги. Я только в последние года перед пенсией брала отпуска. А так всю жизнь работала.

Знаете, что интересно, в колхозе хоть голодно жили, тяжело было работать, но с песнями на работу и с работы ходили. Народ веселый, добрый был не то, что сейчас. Пели, наверное, потому, что это родители в нас вложили. Старые традиции соблюдали. Мама говорила, что раньше, в старину, люди часто пели.

Истребили в нас традиции предков. Нам даже в Бога запрещали верить. Я, вот, сегодня не знаю, верующая я, или нет. В церкви в войну зерно держали. После войны клуб там сделали, а потом ее подожгли, и она сгорела. Старушки всегда церковные праздники отмечали — Пасху, Крещение, Рождество, Масленицу.

Я не помню, что говорили родители о колхозах. Многие не приветствовали создание колхозов. Но всё равно все работали и молчали. Кто недоволен, того быстро по этапу отправят. После войны ходили слухи, что колхозы распустят. Но этого не произошло.

Во время войны думали, быстрей бы война закончилась. Думали, Гитлер в наших бедах виноват. Война закончилась, Гитлера уничтожили. И что? Как жили плохо, так и жили! Конечно, не в таком уже голоде. Ситчек в магазине можно стало купить. И то…

Когда мне исполнилось 14 лет, меня мобилизовали в ФЗУ (фабрично-заводское училище). Я стала штукатуром-моляром. До мобилизации я успела закончить 6 классов, а там уже не до учебы было. Нужно было работать.

В нашей деревни все ребятишки учились. Хотя бы один класс да закончили. В школе нас заставляли вступать в пионерию. Но мы с подругами туда не пошли. Почему-то не захотели. И в комсомол, и в партию я не стала вступать. Боже, упаси! Бог спас от такой чертовщины!

В 1947 г. я вышла замуж. Мужик мой в колхозе работал. Дадут на человека 8 кг. муки и растягиваешь его, чтобы на месяц хватило. Но мы как-то жили. Привыкли ко всему. Сейчас сама удивляюсь, как мы выжили!

Как-то так получилось, что мы с подругами со своими будущими мужьями не дружили, просто сходились и всё. Некогда было дружить. Как-то не до свадеб было. Мой — с армии пришел, мы с ним и сошлись. И прожили вместе 50 лет. Когда замуж вышла, долго жили с мамой. У нас уже родилось пятеро ребят, мы только тогда смогли купить себе ма-а-аленький домик. Потом нам дали дом, да такой холодный, что вода замерзала. Дом, в котором сейчас живу, мы купили в конце 70-х и тогда же более, менее стали обзаводиться мебелью, более приличной одеждой.

Я — человек немолодой. И вижу, что неправильно люди живут. Воруют много. Все разворовали. А может, и воруют потому, что смысла в работе не видят. Это мы работали. А они на нас смотрят и говорят, что хоть работай, хоть не работай, все равно добра не наживешь.

Многое, конечно от главы страны зависит, от народных избранников, от начальства. В мою молодость голосовали только за одного кандидата в депутаты. Только он один и значился в бюллетене, никакой другой фамилии, чтобы нам выбрать, там не было. Чтобы явку избирателей обеспечить, на избирательном участке столы накрывали с едой. Буфеты привозили, чтобы люди купили какой-нибудь дефицит. Пойдешь, проголосуешь, пообщаешься. Я и сейчас на выборы хожу.

За Ельцина голосовала. Поверила ему, думала нашу жизнь исправит. Разуверилась в нем так, что даже за Жириновского как-то голосовала (смеется). А больше я на выборы не пойду. Теперь кому верить-то? Кому верить!? Верить — то уже некому! Посмотрите, депутаты дерутся. Ведь это чудо! Стыдно мне за них.

Знаешь, милая, разговорилась я с тобой… Старое вспомнила. И вижу, что ни одного яркого воспоминания мне из своей жизни что-то не приходит. Пожелаю ли я детям такой судьбы? Господи, помилуй! Наши дети уже не увидят нормальной жизни. Внукам бы она хоть досталась! Я им желаю, чтоб они жили не так, как мы. И войны чтоб не было. Пусть лучше нас живут!

Наговорила я тут тебе на свою шею. Вот придут и уведут. Скажут, наболтала бабка лишнего. Деда же увезли! Боюсь ли я? А ты как думаешь? Конечно. Ой, заберут меня, заберут (смеется).

Примечание:

1) Въезжаем в деревню. В первом, наугад выбранном дворе, спрашиваем про старых жителей деревни. Вышедшая к нам опрятная женщина в рабочей одежде с охотой объяснила, куда нам можно съездить, и сама согласилась побеседовать. Прохожу через уютный двор в добротный дом. Чувствуется в доме хозяйка: цветы на подоконниках ухожены, в доме нет пыли, чисто, воздух свежий. Сама хозяйка выглядит гораздо моложе своих лет, и её никак нельзя назвать семидесятилетней. Прожив, как выяснилось, непростую жизнь, она не озлобилась. Прощаясь, с улыбкой всё спрашивала, скоро ли, мол, за ней придут из карательных органов в связи с её рассказом. Она, конечно, понимала, что в стране теперь многое переменилось, но страх перед властью, накопленный за долгую жизнь, не ушел. «Мало ли как бывает, — говорила она, — власть она, и есть власть».

Документ № 76

Васильева Валентина Петровна родилась в деревне под Омском в 1928 г. Живет в Подъяково. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Я, конечно, могу рассказать, про то, что ты, милая, спрашиваешь. Но не заберут ли? Ведь, не шутка в деле, я стану говорить не так, как про то в книгах написано. Про правду жизни мы только промеж собой могли говорить. Да и то… Это сейчас всё можно говорить. Мы привыкли к другому. С начальством или с кем приезжим мы всегда знали, как говорить. Как нужно им, так мы и говорили.

Родилась я под Омском в 1928 г. Родители переехали в Сибирь, когда в нашей деревне начали раскулачивать. Сначала отец устроился на бурразведку в г. Щегловске (сейчас Кемерово), потом подался на прииски. А нас, маму и четверых детей, отвез в Щегловский совхоз. До этого мы жили в бараке.

На приисках он ничего не заработал. Приехал к нам в Щегловский совхоз, и мы остались там жить. У отца был свой движок, и его с этим движком попросили поработать по найму в соседней деревне Подъяково. Тогда там не было ни одного трактора. Так в 1936 г. мы переехали сюда, в Подъяково. Отец сначала получал за свой труд деньгами и хлебом, а потом ему пришлось записаться в колхоз. То есть, из свободного работника, нанятого за деньги, он превратился в колхозника.

А в колхозе что…? Денег не платили! Колхозникам за трудодни выдавали зерно или мед. В нашем колхозе им. Сталина была своя пасека. В конце посевной или уборочной для колхозников делали праздник: всех бесплатно кормили и поили медовухой.

Пока мы были совсем маленькими, наша мама в колхозе, кажется, не работала. Не помню, врать не буду. А когда мы чуть подросли, сами стали работать в колхозе. Мне было меньше одиннадцати, а я ходила полоть траву, вязать снопы.

Знаешь, как работали? От зари до зари! Рано утром все были уже в поле — и ребятишки, и взрослые. Кто пашет, кто силос закладывает — у всех работа была. Хорошо работали, не то, что сейчас (тяжело вздыхает). Уставали, правда, сильно! Из-за работы нам даже некогда было дружить с парнями. У нас не принято было делать подарки друг другу при ухаживании. Да и что колхозник мог подарить? Нищие мы были! Нищие.

Работали почему-то с песнями. Солнце на закат, а мы домой идем с работы и песни поем. Весело как-то было. Хоть материально беднее, но дружнее и веселее. На праздники все собирались и взрослые, и ребятишки, и молодежь. Это еще со старых обычаев осталось, чтоб вместе и чтоб без пьянки. Сейчас как вспомню, так душа замирает. От отцов нашим отцам такое досталось. Но ушло оно при нас постепенно…

Материального достатка у нас в семье не было. Но нищими мы себя не считали. У нас дом большой был — две комнаты. Во дворе — стайка, баня. Баня по-черному топилась. Это когда печка без трубы. Получается, что баня натапливалась не только огнем, но и дымом. Копоти на стенах, конечно, было полно. Но запах в такой бане был не передаваем. В деревне почти у всех бани были.

Мебель в доме вся самодельная: буфет, стол, скамейки, диван, 2 кровати с матрацами из соломы. Белья постельного тогда не было, спали одетыми. Кому места на кровати не хватало, тот спал на полу. Одевались в холщевую одежду. Это такая ткань, похожая на мешки. Мама из такого холста нам одежду шила. То, что сошьет, мы долго носили.

Постарше мы стали, мама шила нам платьишки из ситцевых мешочков, которые были тарой на заводах в Кемерове. Эти мешочки работники заводов воровали и на базаре продавали, а люди из них одежду шили. Я уже девушкой была, когда мама сшила мне платье из газового материала и выкрасила химическими чернилами. Я в этом платье приду на танцы, а наши ребята говорят: «Москвичка пришла». По тем временам это было такой роскошью! А, в общем-то, мы носили что попало. Купить негде было, да и какие у колхозника деньги?! За свою жизнь я так красивых вещей и не поносила. То купить негде, то денег нет. Обувь — брезентовая: из шахтовых конвейерных лент её шили. Галоши в продаже появились позже. Носили их на босу ногу.

Зимой носили фуфайки да пальтишки. Это в Сибири-то! Шубы были у тех, кто побогаче жил, кто с ранешних времен их сумел сохранить. Родители говорили, что до колхозов у всех сибиряков зимой основной одеждой были шубы из овчины. Почти в каждом доме тулупы были, в которые можно было завернуться в санях с ног до головы.

Мне кажется, что всю жизнь мы только и работали. И вспомнить нечего! А питались плохо: травой да всяким подножним кормом. Во время войны я поварихой работала, картошкой, кашей и киселем овсяными питались. Тошнотики ели. Такая гадость! Голодно было всегда — и до войны, и во время неё, и после победы. Когда шли на работу в поле, то еду брали со своего огорода: картошку, огурцы, капусту. На поле для колхозников варили, но этим наесться было нельзя: каши да кисели. За них потом высчитывали из трудодней.

Мы всегда полуголодные были. Люди выживали, кто как мог. Собирали отходы, то, что на поле оставалось после урожая. Но тогда закон был, в народе его прозвали «Закон о колосках», который запрещал такой сбор. У нас две женщины взяли отходы в колхозе. Их поймали и дали по три года. За что?! У одной из них было много детей, ее судили и увезли. А другую — оставили отрабатывать в колхозе. Их односельчане жалели. Все же так делали. Но попались они. И наша мама ходила по полям, собирала колоски.

А как нас налоги давили? Просто ужас! Шерсть отдай, мясо, яйца, молоко — всё отдай. И ничего нам за это не платили. Держали живность в хозяйстве потому что, где какой носок свяжешь, где валенки скатаешь… Выкручивались. Своё имеешь, а пользоваться не смей!

От налогов и от колхозов убежать было нельзя. Не было у колхозников паспортов. Наверное, поэтому нам их не выдавали, чтобы мы все не разъехались, не разбежались. Кто бы тогда работал в колхозе? Только после войны молодежь стали отпускать учиться на трактористов, комбайнеров. Да и то не всех желающих, а только того, кого председатель пожелает отправить.

Председатель был из приезжих. Малограмотного к нам прислали. Грамотным хорошо было: они могли в конторе работать. О! Это куда лучше, чем на поле работать от зари до зари! Я сегодня внучке говорю, чтобы она училась и закончила, самое малое, 11 классов. Ученой легче прожить.

Мы, вот, сколько себя помню, всё впроголодь жили, хоть и работали честно. Жить легче стало только при Брежневе. Даже не при Хрущеве. Почему так жили, не знаю. Мы властей старались не касаться. Чем дальше от власти, тем лучше. Целее будешь. С такими словами, какими я сейчас про колхоз рассказываю, тогда никто бы не уцелел.

Мы на выборы, знаете, как ходили? Чтобы мы пришли, нам в клубе еду продавали, а после выборов танцы устраивали. Голосовали за того, за кого начальство скажет. Это сейчас понапишут, и не знаешь, кого выбрать. Кто лучше, не разберешь.

Про Сталина не знаю, что сказать. Когда он умер в 1953 г., люди даже сплакивали. Я когда по радио про его смерть услышала, так прямо жалко стало. Почему, не знаю. Может потому, что работал долго. Может, потому, что наш правитель. А может, — сила привычки. Сейчас можно слышать, что со смертью Сталина было ощущение конца света. У меня этого даже в уме не было. Жалко человека — и все тут. Такие мы, русские.

Вот, ты спрашиваешь про самые яркие воспоминания в жизни, а я не знаю что на это сказать. Да какие там воспоминания!… Здоровье мое сегодня отвратительное. Потому, что весь организм изношен. Работали на износ. У нас никто на курорты, сроду, не ездил. Работать нужно было. В отпуска ходили редко, не то, что сейчас. Да и когда они, эти отпуска появились. Уже в совхозе. За отпуск мы предпочитали брать компенсацию и продолжали работать. Да и хозяйство свое, без него не выживешь. Куда от него уедешь? И денег не было на поездки. Обнову бы какую-нибудь справить на отпускные, да и ладно!

Эх! Жизнь! Растревожила ты, моя милая, своими расспросами… Живешь, не задумываешься, всё как будто так и надо. А как вспомнишь!…

Все время работа, работа, работа и вспомянуть нечего! Когда больше трудились до войны или во время — не знаю. Уйдешь в пять утра и возвращаешься в двенадцатом. Вот и все воспоминания. Не дай, Бог, такой жизни никому!

Я внучке своей родной такой жизни не пожелаю!

Документ № 77

Никиточкин Анатолий Иванович и Никиточкина (Сысоренко) Мария Владимировна родились в 1928 г. Живут в п. Щегловском. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования»).

Мария Владимировна — В Щегловском совхозе я живу с 1946 г. А до того жила с родителями в Подъяково. Там был колхоз «Новая деревня». Худенький такой был колхоз. Работать в нем начала лет с 14. Пока мать на работе, мы с братовьями (их у меня трое) по хозяйству управляемся. В Подъяково была семилетка, ее я не закончила. Училась всего 4 года. Летом работали, зимой учились. Да какая там учеба? Нужно было работать. Летом мы, как говориться, на ходу спали. Днем за сенокосилкой бегали, снопы вязали, а ночью скирдовали или молотили. За это нам, палочки писали, на поле бурдой кормили или картошкой! И люди не возмущались.

Анатолий Иванович — А чему было возмущаться. А главное, — кому? Что это даст?! Те, кто роптал, тех быстро органы оприходывали. Это сейчас можно возмущаться. Да и то сказать, чем возмущаться? Вечно — то война, то разруха. Помогать стране нужно было. На то, видно, и колхозы сделали.

Мария Владимировна — Я хорошо запомнила, что когда колхозы делали, моих родителей раскулачили. У нас тогда было 2 лошади, 2 коровы, поросята, курицы. Родителей раскулачили и всё забрали. Забрали даже гармошку у брата. Так её жалко было, наверное, потому и запомнила, хотя мне тогда годика четыре было. Хорошо запомнила. Да и родители об этом не раз потом говорили. Имущество наше описали, а куда дели, не знаю. Отца не забрали, и мы начали всё с нуля: дом поставили, хозяйство завели. К нам односельчане относились нормально. Ведь у нас все так жили — у всех хлеб выгребали, скот уводили. Помню, мальчик на воротах частушку пел: «Ешь-ка, Ваня, молока-то нет, где наша корова, повели в сельсовет».

Вот как плохо было жить. Но нам было весело. В горе не бросались, песни пели. Не то, что сейчас.

После войны нам полегче стало жить, когда Маленков адские налоги отменил. В магазинах в 50-х годах и мануфактура появилась. Можно было купить что-нибудь. А то за три метра ситцу в очередях руки друг другу выбивали. У меня до сих пор рука-то не поднимается, в очереди повредили.

Анатолий Иванович — Раньше люди уважали друг друга. Человек последнюю рубашку делил пополам. Не то, что сейчас. На работе обедать сядем, каждый свой тормозок раскладывает, и вместе все едим. И не пили. А с чего пить? Какие в колхозе деньги? А налоги какие!

Мария Владимировна — Мы работали и работали. Ни выходных не было в колхозе, ни отпусков. А в совхозе были и выходные и отпуска. Но отпуска появились не то в 1948, не то 1947 г. Они были по 15 дней. Мы чаще всего брали за отпуск денежную компенсацию.

Не было у колхозников и пенсии. Совсем старых стариков дети кормили, а государство ничего не давало. Но ничего — выжили, детей вырастили.

У нас с мужем трое детей, все они ученые: по десять классов закончили. Внукам мы желаем хорошей жизни. Чтобы они в достатке жили, весело и свободно.

Не так как мы!

Документ № 78

Яковлева (Нефедова) Антонина Петровна родилась в 1928 г. в д. Пермяки Беловского района Кемеровской области. Живет в Белово. Рассказ записал Болотов Константин в марте 2000 г.

Мой отец Петр Федорович (1884 г. р.) рано остался вдовцом с тремя детьми: Ириной, Марфой, Марией. Женился на моей маме Анне Николаевне (1911 г.р.), и они родили ещё троих детей: Тоню, Александра и Виктора.

О коллективизации я помню по рассказам родителей. Но у меня сохранились и собственные детские впечатления. Своё детство я отлично помню. Оно было очень бедным. На всю семью у нас были только одни валенки, которые мы надевали по очереди, чтобы пробежаться по улице. Сколько себя помню, всегда видела мать в работе. Она была очень трудолюбивым человеком: управлялась по дому, работала на кулаков, косила им сено, жала. Сильно уставала. А вот отец всю жизнь лежал на печи. Не знаю почему, но лежал.

В колхоз родители вступили добровольно. Они всегда говорили, что иначе нельзя было прокормить семью.

Кулаков у нас в деревне было семей 5-6. Я помню, что мы им завидовали. И помню, что они нас ненавидели. Не знаю, за что! Но, наверное, за нашу нищету. Не дай Бог, если мы подойдем к их двору! Они травили нас собаками. Бедных в деревне было больше. Я думаю, они были либо ленивые, либо за что не возьмутся — всё наперекосяк!

Помню я и картины раскулачивания. Моя мать была активисткой колхозов. В активистах в основном ходили бедняки. Они становились бригадирами. А председатель у нас был, вроде, из приезжих. Мама сама раскулачивала — ходила по дворам, подгоняла подводы. На них погружали хлеб, мясо, зерно, шерсть — у кого, что было. Все это вывозили в общие амбары, где оно и хранилось. Потом из этих амбаров выделяли помощь колхозникам или отправляли куда-то соседям.

Мать не раз рассказывала, что когда она раскулачивала, ей не было жалко кулаков. Она считала, что они — жадные и злые. Но мать жалела тех, кто создавал запасы трудами своей семьи. Вот к ним она прибегала ночью и предупреждала, что утром их придут раскулачивать.

Кулаков выселяли куда-то в Томскую область. Выселяли всю семью. С собой разрешали брать только самые необходимые вещи. Но у нас говорили, что их вовсе даже не выселяли, а где-то расстреливали. Не знаю, правда это, или нет, но только никаких вестей о выселенных к нам в деревню никогда не приходило.

Да что там кулаки! Многие и бедняки не хотели заходить в колхоз. Особенно те, кто имел какую-нибудь коровенку или ещё что-то из скота. Очень не хотелось отдавать своё. Невступившим в колхоз, урезали землю и покосы. Их облагали огромным налогом. Мы были в колхозе, и то нам приходилось сдавать по 300 литров молока в год. А у единоличников налог был куда больше нашего. Помню, мы с сестренкой все лето ходили на молоканку и сдавали по ведру в день. Себе оставляли только утренний надой. Но его семье не хватало. А если ты не сдашь налог, то приходили и забирали всё, что можно: скотину, зерно.

В колхозе родители работали за трудодни. Помню, что им отводили какой-то участок, который надо было прополоть за день. Работали они всегда допоздна. Я им стала помогать с 6 лет. Работали в любую погоду. Я не помню, чтобы садились надолго отдыхать. Работали, работали и работали. Набирали трудодни. А в конце года нам на них давали либо пшеницу, либо деньги.

В детстве мне всегда хотелось есть. Сколько бы я не ела, мне всегда ещё хотелось. В голодные годы мы собирали чечевицу и варили кашу. Мы её называли веселой кашей. После неё мы все ходили, как пьяные. Весной собирали с полей картошку и пекли лепешки. За особый вкус мы их называли тошнотиками. Ели лебеду, крапиву.

Хотя мы и жили в нищете, но родители всегда говорили о Сталине, партии, правительстве только хорошие слова. Они им верили. Верили, что жизнь будет лучше.

Пенсионеры в деревне были. Им, вроде, не платили деньгами, но давали пшеницу, дрова, помогали ремонтировать дома. Паспортов у родителей не было. Мама не имела даже свидетельства о рождении. Им их не выдавали, чтобы они не уехали из колхоза. Мы смогли уехать оттуда только в 1945 г. по здоровью. Никого из родственников в деревне у нас не осталось.

В деревне все были безграмотными. Помню, что родителей заставляли ходить на какие-то курсы и учиться грамоте. А вот дети обучались охотно. В деревне была изба-читальня. Там были газеты, журналы и книги. Это было что-то вроде библиотеки.

Ни разу не отдыхала на курорте. Только через 10 лет после свадьбы смогли купить телевизор. А холодильник — через 20 лет.

Про нынешнюю деревню я бы не сказала, что там нищета. Кто работает, тот и хорошо живет. И до колхозов так было.

Другое дело, что деревня сейчас запилась.

Документ № 79

Федорова Мария Григорьевна родилась в 1928 г. в д. Второй Новониколаевке Новосибирской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Монгуш Саяна в ноябре 1997 г., опросив случайную бабушку на овощном базаре.

Мы, слава Богу, в раскулаченные не попали. Эта беда стороной обошла нашу семью. Хотя, конечно, видела и слышала о раскулаченных семьях. Соседи наши попали в их число. А наша семья в те времена жила скромно. У нас было много детей. Аж, восемь ребятишек! Хозяйство считалось небольшим — лошаденка, две коровы.

Работали в своем хозяйстве с утра до вечера. Потом зарабатывали свой хлеб. Дети, кто постарше, помогали родителям. Все так жили. И те соседи, которых раскулачили, тоже так же жили и работали. Хозяйство, правда, у них было чуть побольше нашего, изба получше, да детей поменьше — всего пятеро. Они трудолюбивыми были. Вот и нажили скотину, огород и всё такое. Про них все так говорили.

Справедливо ли было всё отбирать у них и высылать?! Конечно, нет! Какое справедливо? До сих пор думаю, как можно было забирать у людей всё?! И скотину, которую они вырастили, годами ухаживая и заботясь о ней. И весь инвентарь, который они сами смастерили или купили, годами откладывая деньги. Всё наживали своим трудом, нелегким трудом. Да, какие же они кулаки-эксплуататоры? Работали! Вот и имели. В жизни всегда так — не поработаешь, не полопаешь!

Картину раскулачивания никогда не забудешь! Кулачили их на глазах у всей деревни. Помню, приехали несколько человек (пять или шесть) из города. И сразу же забрали три семьи. Родители потом рассказывали, что нашим соседям дали всего полчаса на сборы. Им разрешили взять кое-что из детской одежды, лопатку, топор, чугунок и ещё из посуды. Сложили всё в одну телегу, туда же детей посадили и куда-то отвезли. Больше их никто не видел.

Я хорошо помню, как их дети сильно плакали, ревмя ревели. Мы смотрели на них и тоже плакали, хотя не понимали происходящего. За что их так? Почему у них всё забрали? Зачем их увозили? Тогда, да и потом, никто не знал. По-моему, никто и не расспрашивал. Молчали и плакали! Боялись что ли?

В деревне к этим семьям относились хорошо. Уважали их за трудолюбие. Поэтому и до боли было обидно смотреть на эту несправедливость. А поделать люди ничего не могли. Все понимали, что если ты за них заступишься, чего доброго, сам окажешься на их месте. И у тебя всё заберут, раскулачат. У всех же маленькие дети были. Вот и молчали односельчане. Я тогда маленькая была, но весь ужас до сих пор стоит перед глазами. Видно, родители и односельчане друг другу не раз об этом рассказывали. Помню, боялись, а рассказывали.

В лагерях заключения я не была. И вообще мало знаю об этом. Те, кто там побывали, особо не распространялись об этом. Старались скрыть своё лагерное прошлое. К тем, кто «сидел», в народе было недоброе отношение. К таким и сейчас окружающие плохо относятся. Им и работу не найти, и в жизни устроиться труднее. Ошибся человек …, клеймо на всю жизнь. Раз был в заключении, значит, для нормальных людей ты уже как бы и не человек уже.

О том, как работал наш колхоз в первые свои годы, я, конечно, в подробностях не помню. Помню, что родителей никогда не было дома. Сама же я стала работать в колхозе уже в войну, хоть и девчонкой была. Работали весь световой день. И в мирное-то время в колхозе работать нелегко, а в войну и подавно. Работали, как лошади, без отдыха. Деньги получали в каком-то очень маленьком количестве. Очень часто по дороге в школу с детьми случались голодные обмороки. Чего только не было… А ведь всё пережили!

Сталин для нас был великим вождем и большим авторитетом. Почти все люди старались вступить в ряды коммунистической партии. То, что показывают в фильмах о солдатах, идущих в бой с криками «За родину!», «За Сталина!» — считаю, ничуть не преувеличено. Люди тогда чтили и верили во власть Советов, в своих вождей. А Сталин — вождь всего народа. Когда он умер, наступило всеобщее горе. Везде и всюду был траур. Люди плакали и прощались с ним, поминали его как своего дорогого и близкого человека.

Тогда была настоящая власть!

Лично для меня, Ленин и Сталин всегда останутся великими вождями. Сейчас много чего про них говорят несправедливого. Таким судьям я не верю. Ведь такие огромные завоевания социализма были! Обучались бесплатно! Лечились бесплатно. Безработицы такой не было. Почти каждый работал и имел право на лечение и отдых в санатории, на курорте, профилактории.

Народ своим трудом платил за всё за это. Так что, чтобы там про вождей не говорили, они всегда для нас останутся вождями всего народа. Хрущев тоже много сделал для нашей страны, для народа. Особое ему спасибо за закон о пенсиях для колхозников. Народ не забудет этого!

А Брежнев дал нам немного отдохнуть. Хотя и не ввел особых изменений. Да и зачем они?

Про нынешних…? Не хочу и говорить!

Документ № 80

Кухта Алексей Дмитриевич родился в 1929 г. в д. Кайлыцк Тайгинского района Кемеровской области. Живет в г.Тайге. Рассказ записал внук Кухта

Мать — Анастасия Дмитриевна (1906 г.), отец Дмитрий Филиппович (1904 г.) имели 6 детей: три сына и три дочери: Мария — 1922 г. р., Валентина 1923 г.р., Анна — 1925 г. р., Иван — 1927 г.р., Алексей 1929 г. р., Василий — 1931 г.р., Антон — 1933 г.р. В собственной семье имею сына Сергея — 1957 г.р.

Мой отец организовывал колхоз «Новый быт». Своих собственных детских впечатлений о том времени у меня не осталось. Но родители говорили, что в колхоз идти они не хотели, так как были зажиточными. Просто отец был грамотным, и его уполномочили заниматься колхозом. Бедные шли в колхоз охотно, но большинство в деревне были середняками. Эти и были против. Бедняками в деревне считали тех, кто работать не хотел, кто должным образом не занимался своим хозяйством. Это были пьяницы. К беднякам относились как к тунеядцам.

До колхоза у нас было 12 единоличных дворов. Еды кому хватало, кому нет. Питались овощами, мясом, молоком, медом. Одежда была домотканная. После коллективизации стали завозить промышленные товары, продукты. Благосостояние особенно улучшилось с 1938 г.

Кулаков в деревне не было. Хотя зажиточными считались 4 семьи. Но они труд батраков не использовали. Нанимали людей только на покос и жатву. Поэтому кулаками их не посчитали.

Сначала в колхоз агитировали идти добровольно. Затем стали запугивать раскулачиванием и ссылкой. В нашей деревне в колхоз вступили все. При вступлении сдавали в общее хозяйство, прежде всего, лошадей. Корову оставляли всего одну. Поросят не сдавали, курей — тоже. А вот инвентарь: молотилки, сеялки, веялки, плуги, бороны — забирали полностью. Сдавали и зерно для первого сева. Каждая семья обязана была привезти в колхоз определенное количество сена.

Конечно, люди выражали недовольство. Но только на словах. Никаких митингов и выступлений не было. В основном, все думали, что колхозы это временное явление, и они скоро сами распадутся.

Чтобы колхозники никуда не уезжали, им не давали паспортов. Как только паспорта выдали в 50-е годы, так оно, действительно, и получилось. Все мои братья и сестры разъехались по всей стране. Многие остались в Анжерке, так как этот город ближе всех к нашей деревне. Ни на курорте, ни за границей я ни разу не был.

В колхозе председатель решал, что и сколько сдавать. Активистами становились те, кто хорошо вел своё хозяйство. Их ставили на руководящие должности. Организовывать колхозы к нам в деревню со стороны никто не приезжал. Всё руководство колхозной агитацией находилось в соседней Таловке, где до колхозов находился наш староста.

К отцу, как председателю колхоза, в первые годы отношение было плохое. Его считали выскочкой, хотя и выбрали председателем. Счетоводами, кладовщиками, бригадирами ставили грамотных людей, тех, кто имел 4 класса образования или больше. Они и председатель жили «справно», лучше всех в деревне. Всех их избирали на общем колхозном собрании. Но на нем открыто их не критиковали. Их боялись. Обсуждали за углом.

Рабочий день длился с утра до вечера. Выходных не было ни зимой, ни летом. Пенсионеров в колхозе не было. Старики были, но пенсию не получали. Вручную сеяли и жали. Косили тоже вручную. Зимой на молотилке молотили зерно, сдавали госпоставку. Женщины трепали лен. Так что, работы было много круглый год. Работали в колхозе с 12 лет. В зависимости от собранного урожая, в конце года за работу платили определенным количеством зерна или меда.

В 30-е годы в нашей деревне голода не было. А вот в войну и в 1946 г. — был. Так было потому, что государство забирало всё для фронта. Сами же мы ели обрат, картошку, крапиву, овощи, рыбу (в войну её было много в реках), ставили петли на зайцев. Много сдавали налогов. В год надо было сдать 200 литров молока, 100 яиц, 40 кг. мяса, шкуры убитого скота, сколько-то масла, шерсти.

Воровали, конечно, зерно при севе или уборке. То же и с молоком. Но воровали так, чтобы никто не знал, по сговору или по одиночке. Законы за воровство были суровыми. На правлении разбирали случаи воровства. Одну женщину разбирали за то, что она пришила под платьем мешочки и уносила зерно домой. Говорили, что за это можно было получить 8 лет. Но это было не часто. Друг у друга не воровали. Это делали только приезжие люди.

Как врагов народа из нашей деревни забрали двоих: моего отца и пьяницу Малаша Петра. Люди говорили, что обоих забрали «для процента». Про политику люди, конечно, говорили. Но нас, детей, в это не посвящали. Боялись. Но помню, что колхозную жизнь сравнивали с тем, что было в гражданскую войну.

Когда началась война, молодежь охотно пошла воевать. Семейные же мужчины шли неохотно. Радовались те, кто имел бронь или инвалидность. С войны вернулось 5 чел. из 11. После войны можно стало иметь 1 корову, 40 соток пашни, свиноматку и кабана, 5 овец. Налог платили — 1000 руб. с хозяйства.

В годы реформ жизнь изменилась в худшую сторону. Все деньги идут на питание. Ничего нового из мебели и одежды не покупаем и не мечтаем об этом.

Деревня до сих пор не может вырваться из нищеты потому, что государство так и не заинтересовало людей заниматься землей. Государство в экономике не ставит на первое место аграрный вопрос. Оно ничем не помогает фермерам.

Людей разучили работать на земле.

Документ № 81

Дьякова (Хахалина) Анна Александровна родилась в 1930 г. в селе Поморцево Беловского района Кемеровской области. Живет в п. Промышленном. Рассказ записала внучка Дьякова Анастасия в январе 2000 г.

Родители имели 6 детей: 4 сына и 2 дочери, родившихся в 1920 г., 1923 г., 1930 г., 1932 г., 1935 г. и 1940 г.

О коллективизации рассказывали родители и старшие братья. У них она ассоциировалась с митингами, собраниями, транспарантами и, конечно, с конфискацией имущества, ссылкой людей.

В нашей семье было несколько трудоспособных мужиков, которые умели работать. Поэтому мы и жили зажиточно. Использовали мы также наёмный труд односельчан. Питались разнообразно: мясные, молочные блюда. Стол был добротным, но без всяких излишеств. Одевались тоже добротно. Многое мать шила сама. Наиболее красивые и дорогие одежды надевались по праздникам, служили несколько лет. Иногда они передавались по наследству (платья, кофты, сапоги).

И ни в какой колхоз мы не собирались вступать. Зачем он нам нужен? Были в деревне и бедняки. Это те, кто не хотел работать, был пьяницей. К зажиточным людям такие относились с завистью и, конечно, приветствовали колхозы. Они и становились активистами колхозов. С большим удовольствием людей раскулачивали. Бедняки в этом были материально заинтересованы.

Нашу семью тоже раскулачили и сослали в Нарым Томской области. Отобрали всё: постройки, лошадей, коров, птицу, сельхозорудия, зерно, семена, муку. Всё! Значительная часть конфискованного богатства в акты не вносилась и была нагло разворована односельчанами. С собой нам разрешили взять только немного из одежды и некоторых предметов обихода. Во время пересылки мы эту одежду меняли на продукты. Иногда за хорошую вещь выменивали лишь капустные листья. Но что поделать? Детей надо было чем-то кормить. Ох, и тяжела же была та дорога в ссылку. Многие её не выдерживали, умирали. Особенно много умерло детей.

В Нарыме наша семья обзавелась крепким хозяйством. И нас опять раскулачили. После двукратного раскулачивания нам разрешили вернуться в свою деревню и вступить в колхоз. В нем отец и мать проработали до самой смерти. Братья тоже работали в колхозе, один — стал главным инженером, другой — бригадиром.

Рабочий день у колхозника был неограничен. В дни страды работали весь световой день. А часто и на ночь оставались. Причем, так работали не только взрослые, но и дети. Работали вручную. Оплата производилась по трудодням.

Воровства в колхозе практически не было: ни в самом колхозе, ни друг у друга. Видимо, боялись. Уж слишком жестокие меры пресечения были: за полпуда зерна давали десять лет. Замков ни у кого не было. Не запирались ни днем, ни ночью.

Сначала люди надеялись на роспуск колхозов. Но потом, когда они прочно обосновались, об этом уж никто не думал.

Были случаи, когда забирали людей как врагов народа. Это были не враги, а обыкновенные люди, которых брали, как правило, «за язык», по чьему-то доносу.

Голод в деревне был. Особенно тяжело было в войну. Но все знали, что продукты нужны фронту. На войну, кстати, сам никто не рвался, но по призыву шли все. Понимали, что Родину надо защищать. С войны многие не вернулись. Отец наш вернулся, вернулся и один из братьев, но инвалидом. А старший брат погиб. Мама умерла во время войны: у нас была эпидемия. Так что в свои 13 лет осталась я за хозяйку в доме с младшими братьями и сестрой на руках. Школу, конечно, бросила.

Пенсионеров в колхозе не было. Пока могли работать — работали. Паспорта колхозникам не выдавали. Это для того, чтобы мы не разбежались. Из колхозов не выпускали, поэтому люди и не уезжали. Хорошо в колхозе жили председатель, бригадиры и бухгалтер. Затем шли специалисты и трактористы. Хуже всех жили простые колхозники, которые не имели специальности. А таких — было большинство.

Мы с сестрой сумели уехать из колхоза, так как вышли замуж. Дети моих братьев в разное время тоже покинули деревню: кто уехал на учебу, кто замуж вышел, кто в армию пошел и назад в деревню не вернулся.

Замуж я вышла в 1947 г. Мебель смоги покупать только тогда, когда муж стал работать на железной дороге. Это уже в 50-е годы было. Телевизор мы купили в 1961 г, мотоцикл — в 1975 г, а машины никогда не было. В собственной семье у меня двое детей: дочери с 1948 г. рождения и с 1955 г. Пять раз ездили всей семьей на юг. Последний раз — в 1975 г.

О 1955 — 60-х годах вспоминаю как о лучших годах жизни.

Считаю, что деревня не может выбраться из нищеты потому, что ни одно правительство серьезно деревней не занималось. Из деревни привыкли только брать, но ничего взамен не давали. Либо давали не то, что нужно.

О политике в семье говорили мало. Зачем нам нужны были лишние проблемы? Чаще всего наши разговоры о политике не шли дальше обсуждения действий председателя колхоза или председателя сельсовета. Сталина мы любили, уважали и боялись. В партию верили.

Всю жизнь мы жили с верой в светлое будущее. А теперь… Что же дальше с нами будет!?

Документ № 82

Быкова Анна Гавриловна родилась в 1931 г. в д. Симоново Топкинского р-на Кемеровской области. О коллективизации знает по рассказам своих родителей (Шумило Ефросиньи 1898-1988 гг., Шумило Гавриила) и особенно свекрови, которая «очень любила рассказывать о своей жизни». Записала внучка Быкова Светлана в октябре 1999 г.

Наш колхоз назывался «Герой пионер». В деревне было более трехсот дворов, сейчас осталось не больше ста.

О справедливости коллективизации нельзя говорить, так как кулаками считали людей, которые имели хороший дом, стайки, коров, лошадей и какие-то машины: сеялку, косилку. Всё это отбирали. А как жить без скотины или крова? Да ещё в Сибири! Отобрали и у свекрови. Её отец тогда только что хороший дом построил. Приехали, разобрали тот дом и увезли в колхоз «Рассвет». Там его собрали, он и до сих пор стоит. Как едем мимо него, всегда всплакнем…

А ещё раньше, у них забрали не только скот, но и всю птицу. А ведь кто раскулачивал? Свои же деревенские и раскулачивали. Был у нас один такой. Всё ходил с приезжими по нашим дворам. Ох, и ругали того мужика люди. Бабы, те, прямо проклинали его. Но он никого не жалел. Никого не щадил. Забирал всё: дома, зерно, продукты, косилки, плуги. Люди, что могли, в лесах закапывали, в глубокие колодцы бросали, чтобы потом достать.

Односельчане относились к раскулаченным с жалостью. Бывало, всей деревней плакали, как по покойнику. Никто злорадно не говорил, мол, у нас нет, так и у них пусть не будет. Что в книгах, что в фильмах, — всё про коллективизацию рассказывают неправду. Надо было послушать тех, кто её пережил.

Для людей это было несчастье! Руки опускались! Как жить дальше? Вот и дядька Гавриил, Царство ему небесное, после этого несчастья уехал. Сказал, что — на заработки, жизни лучшей искать. А жена с четырьмя детьми осталась. Спасло их то, что она заговоры всякие знала, дело врачебное ведала. Никому в просьбе не отказывала. За это её уважили, хлеб, молоко давали. А дядька так ничего и не нашел на заработках. И от этого помер. Больно сильно грустил по семье.

Бунтовать из наших, никто не бунтовал. И не думал даже об этом. Ведь власть-то не их была. Власть была тех, кто нас раскулачивал. Подумать только! Могли приехать и любого забрать. Даже не сказать, за что забирают.

Был у нас в деревне Лукошкино (я в ней родилась) мужик один. Приехали из города, забрали его. За что? Про что? Никому — ни слова! Прошло много лет. Жена его уже и забывать стала. Вернулся через 10 лет. Борода — до колен, и весь больной. Но в первый день к своим не зашел, ночевал у соседей. Мол, жену боялся напугать. Она же мертвым его считала.

Прожил он года два, и помер. Всем говорил, что очень рад, помирать на родной земле, что, мол, хорошо помирать, повидав своих. Так, никто до сих пор не знает, где он был, за что сидел, за что били, за что здоровье забрали. О людях, побывавших тогда в лагерях, всегда рассказывали как-то страшно. Те, кто там побывал, никогда о лагерях не рассказывал. У нас говорили, что они боялись из-за этих рассказов опять попасть в НКВД.

В жизни у нас только страх и был. Лишь только страх! Всего боялись. Боялись, слово лишнее сказать. Боялись, частушку спеть. Боялись власти нашей, то есть, «органов». Соседи между собой не говорили, а шептались. Боялись, вдруг, кто третий услышит. О власти и словом не заикались. А сейчас, вон, какие анекдоты да байки рассказывают. И не боятся!

Сталина все уважали. Говорили, что Сталин и есть сама власть, что власть лишь у него. К компартии относились уважительно, старались вступить в неё. А ещё, нам жалко было свои продукты колхозу сдавать. Мне было 10-12 лет, я сама их носила. Так самой съесть их хотелось! Но нельзя было. Надо было сдать молоко, яйца, масло. И если их у тебя не было, то покупай в магазине и сдавай. Покупали и сдавали. Ладно бы, во время войны. На фронт отправляли. Хотя, кто его знает, доходили ли они до фронта.

Хорошего было мало, — что тут говорить! Много работали. И не могли добровольно перейти на другую работу. Не отпускали. Никаких больничных мы не знали. С папкой твоим ходила уже седьмой мясяц, а меня отправили лес садить. Осень, дождь…

Помню, я работала осеменителем. Бык так сильно ударил меня по колену, что стоять не могла. А начальница наша, Галина Ивановна, не отпустила меня даже на денечек отдохнуть, говорила, что за тебя работать некому.

Я на производстве в городе не работала. Не знаю, как доставалось рабочим. Но думаю, что они много лучше нас жили. Ведь рабочие работали по графику, получали деньги и карточки. Кусок хлеба всегда был. А я в колхозе стала работать с 12 лет. Разбудят тебя ещё до свету, идёшь на свёклу и работаешь допоздна. И корку хлеба тебе никто не принесет.

Плохо мы жили до 50-х годов. А потом всё лучше и лучше. Хорошо было в 80-е годы. Всего было вдоволь! О вождях наших скажу одно, — лучше всего нам жилось при Брежневе.

А про сегодняшних скажу, что боюсь, — они опять доведут Россию до тех же голодных и злых времен.

Документ № 83

Зайцева Екатерина Афанасьевна родилась в 1934 г. в Мариинске Кемеровской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала внучка Оорджак Аида в апреле 1998 г.

Нашу семью не раскулачивали. А вот дядя, брат моего отца, попал под эту беду. У него в семье было 7 детей. Дом у них был средней величины. Они имели всего лишь одну корову, одну лошадь и небольшой участок земли. Всё, что они нажили своим трудом: и хлеб, и инвентарь, и скотину, и дом, — у них отобрали. Разве это справедливо? Какие же они были кулаки, когда работали с утра до ночи? Жили они небогато, но и небедно. Как все.

Их кулачили на глазах у всей деревни. И стар и млад смотрели на эту картину. Отец рассказывал, что он тоже стоял в толпе, от злости и беспомощности сжимал кулаки, по щекам катились слезы. Но ничем не мог помочь брату. Ему даже не разрешили войти в дом, собрать для братовой семьи какие-то вещи, попрощаться с братом. Им позволили взять несколько теплых вещей, немного хлеба, котел, чугунок, немного чашек и ложек. Топор они взяли украдкой. Те, кто их кулачил, стояли и строго смотрели, чтобы эти «кулаки» чего лишнего не взяли.

А ведь что обидно? Кулачили их свои же, деревенские. Никто не знал, никто не говорил — за что их так. Посадили на телегу и увезли в тайгу навсегда. Ох, и рёву было! Дети плакали, не понимали, что происходит. Взрослые плакали и причитали. Толпа смотрела на них беспомощно и печально. Все понимали, что бесполезно для них что-то делать. Об этой беспомощности отец нам часто рассказывал с горечью. Потом наша семья о тех людях никогда, ничего не слышала. Погибли они, видно, в той тайге.

У нас в семье всегда говорили, что до колхозов люди лучше жили. У них всё было в достатке: мясо, хлеб, морковь, капуста. Ели досыта. А потом… От голода в обморок падали. Правда, это было во время войны. Но и до войны поесть было мало. В колхозе работали весь световой день. Деньги получали в таком малом количестве, что на них прожить было нельзя. Что там говорить! Раньше, пока не было колхозов, крестьяне жили безбедно.

Во времена Сталина мы тоже лучше жили, чем сейчас. Он был вождь, большой авторитет в народе. Он нам всё дал. И мы всю жизнь должны его за это благодарить. Не даром, когда он умер, у людей было всеобщее горе, всеобщий траур. Иначе и не могло быть! Ведь благодаря Великой Октябрьской социалистической революции была установлена наша власть, власть трудящихся. В нашей стране было покончено с безработицей. Образование и медицина стали бесплатными. Люди получили право на отдых.

Сталин и Ленин — наши великие народные вожди! И мы должны им поклоняться всю жизнь! boris-mojaev.narod.ru/index.files/lopatin.htm